Читать книгу Посох и четки (сборник) - Магомед Ахмедов - Страница 5

Я увижу – что надо увидеть,

и услышу – что надо услышать.

Новый день распахнул мои окна,

мои шторы раздвинул рассвет.

Улыбнусь – если очень хотите,

опечалюсь – когда будет нужно.

Новый день раскрывает свой зонтик,

чтобы спрятать планету под ним.

Буду дерзким – коль правда захочет,

примирюсь – если дело прикажет.

Новый день по пятам моим ходит,

не давая покоя душе.

Буду вечно влюбляться в прекрасных,

научусь не любить недостойных.

Белый день шелестит, как страница –

что сегодня на ней написать?

Если слово, то пусть это слово

будет веским и верным, как дело.

А пока в нем нужда не настала,

буду Пушкина молча читать.

«Честь имею» – два коротких слова –

выбросил из лексики мой век…

Пистолет заряжен. Всё готово.

И шагнул к барьеру человек…

А теперь уладится иначе:

на столе – бутылка коньяка…

Что нам до мальчишеских чудачеств

дуэлянтов энского полка!

Пересохло русло Черной речки,

из тумана горы не видать.

Будет жить без этих слов нам легче,

но труднее будет умирать.

Что же делать? Время продиктует

новые удобные слова.

С Черной речки черный ветер дует.

Как Машук, седеет голова.

Недруга приближу, брошу друга,

нелюбимой в чувствах объяснюсь.

Не боюсь замкнувшегося круга –

лексикона нового боюсь.

И, как юный прапорщик, бледнея

от насмешки тайного врага,

закричу однажды: «Честь имею», –

перепутав годы и века.

Белый лист – словно снежное чудо…

В белый свет летит пуля, звеня…

Через Пушкина, через Махмуда

Эта пуля настигнет меня.

О, ее роковая орбита

Неизменна во все времена!

Эта пуля на Правду отлита.

Предназначена Слову она.

Но в космическом млечном тумане

Бог сорвет ее грозный полет.

Он в ладонь эту пулю поймает

И звезду из нее отольет.

Опираясь на посох,

    смешавшись со зрячей толпой,

Красоту мирозданья,

    смеясь, восхваляет слепой.

Вездесущего Бога

    его славословят уста,

Но не слышат слепца –

    никому не нужна красота.

Он, встречая зарю,

    поднимает лицо к небесам,

Но не виден рассвет

    горемычным незрячим глазам.

Красоту мирозданья,

    смеясь, восхваляет слепой,

И над ним, тыча пальцем,

    хохочет прохожий любой.

Кто он – ангел, поэт, звездочет?

        На кого он похож?

Загляни в свое сердце –

    и сразу, приятель, поймешь.

Как трудно, наверно, болоту

Всю жизнь оставаться болотом

И выглядеть круглым болотом

В глазах насекомых и птиц.

А впрочем, оно не рыдает

И тащит насильно в объятья

Любого, и жадно глотает…

А в чреве его – как в аду.

Такое вот злое болото,

Без сердца и без дыханья.

Его ничего не волнует,

Оно никуда не течет.

Лишь звери ночные знают,

Как молится Богу болото,

Чтоб он превратил его в речку…

Но хочет ли этого Бог?

Вот грех. Он будет молодым

За сгорбленной спиной.

Ты будешь лысым иль седым,

А он всё тот же – твой.

Стареют мысли и тела,

Стареют скорбь и смех.

Стареет даже смерти мгла,

Но не стареет грех.

Ты с ним пойдешь в незримый бой

С могилой и судьбой.

А он, твой грех, доныне твой,

Как верный пес – с тобой.

К тебе прилип он, как смола,

Не смыть, не оттереть.

За все позорные дела

Пред ним одним ответь.

Счастье – оно как тигр или как гюрза,

Оно не из воздуха сделано – из огня.

Оно не смотрит мне никогда в глаза,

Проходит мимо, делая вид, что не знает меня.

Я забуду обиду и слезы свои утру,

А оно, увидев гор небывалый свет,

Говорит, приподняв на одно мгновенье чадру:

«Зачем я тебе, ведь ты не герой, а поэт!

А для поэта привычней печаль и боль,

Счастье ему, вообще-то, и ни к чему.

Звезды его восходят, когда умирает любовь:

Тогда сердце его, пылая, озаряет тьму.

Если я хлеб твой намажу черной икрой,

Если стану виночерпием щедрым в твоей судьбе,

Горы меня не простят за жест такой.

Голод и жажда – вот всё, что остается тебе».

Смерть слишком щепетильна, выбирая

Из нас достойнейших – какой же прок

От недостойных?! Но за дверью рая

Их ждет опять неумолимый рок.

Мы сохранили звук родимой речи,

Оставшись скорбно жить среди теней.

Иных уж нет, а те, увы, далече.

Но чем далече, тем они родней.

Репатриант и патриарх,

оплот морали,

тебя заездили в стихах,

зарифмовали.

Но от строфы ползешь к строфе,

морщиня лобик,

трудолюбивый муравей,

как луноходик.

Когда смотрю я на людей

без задней мысли,

в меня вползает муравей,

щекочет мысли.

В микроскопической борьбе

с утра до ночи,

весь мир таская на себе,

чего он хочет?

«Чего ты хочешь, – говорю, –

членистоногий?

Перекури!»

«Я не курю. Уйди с дороги!»

«Лживое времечко!» – правда сказала.

«В этом же правда!» – ответила ложь.

Всюду, – в пустыне ли, в шуме ль вокзала, –

Нам диалектику вынь да положь!

В дни, когда птицы прощаются с летом и роща редеет,

Припоминая птенцов желторотых в покинутых гнездах,

В сердце гнездится печаль и душа сиротеет,

И наполняется болью пронзительной воздух.

Осень идет, одевая меня, а поля раздевая,

И по земле расстилается плачем косяк журавлиный.

Осень, – рдяная, растерянная, дождевая, –

Слишком насмешлив твой путь одинокий и длинный.

Плоть мою ветви простуженные не согреют,

Дух мой скорбит, как башка Иоанна на блюде.

Гнезда, что брошены, так же, как люди, стареют,

Сакли, что брошены, так же стареют, как люди.

Вижу, как падают в море уставшие птицы,

Слышу их крик заблудившийся и нелюдимый:

«Коль умирать, так уж там, где случилось родиться,

Если уж строить гнездо, то в отчизне родимой!»

Опять беззастенчивый ветер

листает страницы полей,

и солнце закатное светит

и прячется средь тополей.

И в каждую клеточку сердца,

народною песней звеня,

сквозь сумрак осенний и серый

отечество входит в меня.

И эти заросшие сакли,

и новые эти дома –

всё то, чему предан до капли

надежды, души и ума.

Земля без войны и без крови!

Твои узнавая черты,

не ведаю радости, кроме

цветущей твоей красоты.

О, Родина! Слышишь ли голос?..

Я твой, и ты тоже моя!

Пусть жизни стремительный колос

пробьется из недр бытия.

И если уж смерть его скосит,

то только на этой стерне,

чтоб тихая теплая осень,

как мать, прислонилась ко мне.

Поверь мне, что это не гордость,

а просто сыновья тоска –

в раздумии, в счастье и в горе

остаться с тобой на века.

То не слово по слову тоскует,

И не буква по букве скучает.

То аварцы аварскую песню

На родном языке величают.

В небе солнце высокое светит,

И орлы над горами летают.

А в сердцах у суровых аварцев

Золотые цветы расцветают.

– Куда летишь-спешишь, речонка горная?

– Лечу-спешу я к морю, к морю рвусь.

И больше никогда, девчонка гордая,

Я в эти наши горы не вернусь!

– Куда летишь-спешишь ты, житель города,

Всё повидавший на своем пути?

– Спешу я к морю, чтобы нашу гордую,

Единственную реченьку найти.

Если смогу, разбужу свою родину

и разожгу на вершинах костры

там, где аул мой, как смуглая родинка,

смутно чернеет на склоне горы.

Пусть оживут во мне тысячелетия

с вечной любовью и вечной враждой.

Но и за шаг до мгновенья последнего

я не расстанусь с родимой землей –

той, что дала мне и имя, и отчество,

той, что вскормила меня молоком

древних преданий и строгого зодчества,

объединившего крепость и дом.

Там на суровых надгробиях прадедов

не потускнела арабская вязь,

там еще между землею и правдою

не прекратилась надежная связь.

Пусть она тоньше с годами становится,

пусть не пандур, а транзистор в руке

в летнюю полночь под старой шелковицей

на иностранном гремит языке,

пусть обмелела река полноводная

и не выходит уж из берегов,

пусть годекан вечерами свободными

не собирает седых стариков…

Лишь об одном я тревожусь и сетую

в круговороте побед и невзгод –

не растеряй свое доброе сердце ты,

маленький мой и великий народ!

И сбереги меня от одиночества,

и не позволь раствориться во мгле,

ты, подаривший мне имя и отчество

на бескорыстной, как мама, земле.

Кто это с неба столкнул звезду?

Если звезда в беде,

Я непременно ее найду,

Имя верну звезде…

Горная в небе стоит гряда.

Звездный струится свет.

Имя – судьба! А судьба – звезда!

Звезд безымянных – нет.

Я никогда не делал людям зла,

И пусть меня встречали с кулаками –

Не раз, не два! – играя желваками,

Я думал: жизнь страшна, но весела.

Я никого еще не предавал.

Зато меня, бывало, предавали

Так ласково, как будто продавали

За грош в зиндан или в сырой подвал.

Я грешен, да. И, может, выше гор

Мои грехи… В мечтаниях напрасных

Я жил. Но я прощал врагов опасных,

Пусть это мне не ставится в укор.

И вот теперь, земную жизнь пройдя

До середины, я не очутился

В том сумрачном лесу, но нарядился

В свои стихи и тихий шум дождя.

На железной дороге эпохи

я в глубоких раздумьях стою.

Ощущение вещей тревоги

переполнило душу мою.

Даль дорог, уходящая в небо,

увлекает меня за собой.

О, земля, я нигде еще не был –

лишь на этой дороге родной.

Города, континенты и страны…

Я незримо по ним прохожу.

И пускай это кажется странным,

я, как воздухом, ими дышу.

Позади меня – люди, дороги

те, что стали родными навек.

Впереди меня – люди, тревоги

и судьбы долгожданный разбег.

Я иду по артерии века,

в такт планете живу и дышу,

не сгибаюсь от сильного ветра

и порывом его дорожу.

Но бывает и страшно порою

мне отстать от себя самого

и увидеть дорогу пустою,

и не встретить на ней никого.

И живу я надеждою смутной –

не устать в середине пути,

чтобы с поезда хоть на минуту

на границе столетий сойти.