Читать книгу Мать - Максим Горький - Страница 14

Часть I
14

Оглавление

Медленно прошел день, бессонная ночь и еще более медленно другой день. Она ждала кого-то, но никто не являлся. Наступил вечер. И – ночь. Вздыхал и шаркал по стене холодный дождь, в трубе гудело, под полом возилось что-то. С крыши капала вода, и унылый звук ее падения странно сливался со стуком часов. Казалось, весь дом тихо качается, и все вокруг было ненужным, омертвело в тоске…

В окно тихо стукнули – раз, два… Она привыкла к этим стукам, они не пугали ее, но теперь вздрогнула от радостного укола в сердце. Смутная надежда быстро подняла ее на ноги. Бросив на плечи шаль, она открыла дверь…

Вошел Самойлов, а за ним еще какой-то человек, с лицом, закрытым воротником пальто, в надвинутой на брови шапке.

– Разбудили мы вас? – не здороваясь, спросил Самойлов, против обыкновения озабоченный и хмурый.

– Не спала я! – ответила она и молча, ожидающими глазами уставилась на них.

Спутник Самойлова, тяжело и хрипло вздыхая, снял шапку и, протянув матери широкую руку с короткими пальцами, сказал ей дружески, как старой знакомой:

– Здравствуйте, мамаша! Не узнали?

– Это вы? – воскликнула Власова, вдруг чему-то радуясь. – Егор Иванович?

– Аз есмь! – ответил он, наклоняя свою большую голову с длинными, как у псаломщика, волосами. Его полное лицо добродушно улыбалось, маленькие серые глазки смотрели в лицо матери ласково и ясно. Он был похож на самовар, – такой же круглый, низенький, с толстой шеей и короткими руками. Лицо лоснилось и блестело, дышал он шумно, и в груди все время что-то булькало, хрипело…

– Пройдите в комнату, я сейчас оденусь! – предложила мать.

– У нас к вам дело есть! – озабоченно сказал Самойлов, исподлобья взглянув на нее.

Егор Иванович прошел в комнату и оттуда говорил:

– Сегодня утром, милая мамаша, из тюрьмы вышел известный вам Николай Иванович…

– Разве он там? – спросила мать.

– Два месяца и одиннадцать дней. Видел там хохла – он кланяется вам, и Павла, который – тоже кланяется, просит вас не беспокоиться и сказать вам, что на пути его местом отдыха человеку всегда служит тюрьма – так уж установлено заботливым начальством нашим. Затем, мамаша, я приступлю к делу. Вы знаете, сколько народу схватили здесь вчера?

– Нет! А разве – кроме Паши? – воскликнула мать.

– Он – сорок девятый! – перебил ее Егор Иванович спокойно. – И надо ждать, что начальство заберет еще человек с десяток! Вот этого господина тоже…

– Да, и меня! – хмуро сказал Самойлов.

Власова почувствовала, что ей стало легче дышать…

«Не один он там!» – мелькнуло у нее в голове.

Одевшись, она вошла в комнату и бодро улыбнулась гостю.

– Наверно, долго держать не будут, если так много забрали…

– Правильно! – сказал Егор Иванович. – А если мы ухитримся испортить им эту обедню, так они и совсем в дураках останутся. Дело стоит так: если мы теперь перестанем доставлять на фабрику наши книжечки, жандармишки уцепятся за это грустное явление и обратят его против Павла со товарищи, иже с ним ввергнуты в узилище…

– Как же это? – тревожно крикнула мать.

– А очень просто! – мягко сказал Егор Иванович. – Иногда и жандармы рассуждают правильно. Вы подумайте: был Павел – были книжки и бумажки, нет Павла – нет ни книжек, ни бумажек! Значит, это он сеял книжечки, ага-а? Ну, и начнут они есть всех, – жандармы любят так окорнать человека, чтобы от него остались одни пустяки!

– Я понимаю, понимаю! – тоскливо сказала мать. – Ах, господи! Как же теперь?

Из кухни раздался голос Самойлова:

– Всех почти выловили, – черт их возьми!.. Теперь нам нужно дело продолжать по-прежнему, не только для дела, – а и для спасения товарищей.

– А – работать некому! – добавил Егор, усмехаясь. – Литература у нас есть превосходного качества, – сам делал!.. А как ее на фабрику внести – сие неизвестно!

– Стали обыскивать всех в воротах! – сказал Самойлов. Мать чувствовала, что от нее чего-то хотят, ждут, и торопливо спрашивала:

– Ну, так что же? Как же?

Самойлов встал в дверях и сказал:

– Вы, Пелагея Ниловна, знакомы с торговкой Корсуновой…

– Знакома, ну?

– Поговорите с ней, не пронесет ли она?

Мать отрицательно замахала руками.

– Ой, нет! Баба она болтливая, – нет! Как узнают, что через меня, – из этого дома, – нет, нет!

И вдруг, осененная внезапной мыслью, она тихо заговорила:

– Вы мне дайте, дайте – мне! Уж я устрою, я сама найду ход! Я Марью же и попрошу, пусть она меня в помощницы возьмет! Мне хлеб есть надо, работать надо же! Вот я и буду обеды туда носить! Уж я устроюсь!

Прижав руки к груди, она торопливо уверяла, что сделает все хорошо, незаметно, и в заключение, торжествуя, воскликнула:

– Они увидят – Павла нет, а рука его даже из острога достигает, – они увидят!

Все трое оживились. Егор, крепко потирая руки, улыбался и говорил:

– Чудесно, мамаша! Знали бы вы, как это превосходно! Прямо – очаровательно.

– Я в тюрьму, как в кресло сяду, если это удастся! – потирая руки, заметил Самойлов.

– Вы – красавица! – хрипло кричал Егор.

Мать улыбнулась. Ей было ясно: если теперь листки появятся на фабрике, – начальство должно будет понять, что не ее сын распространяет их. И, чувствуя себя способной исполнить задачу, она вся вздрагивала от радости.

– Когда пойдете на свидание с Павлом, – говорил Егор, – скажите ему, что у него хорошая мать…

– Я его раньше увижу! – усмехаясь, пообещал Самойлов.

– Вы так ему и скажите – я все, что надо, сделаю! Чтобы он знал это!..

– А если его не посадят? – спросил Егор, указывая на Самойлова.

– Ну – что же делать!

Они оба захохотали. И она, поняв свой промах, начала смеяться, тихо и смущенно, немножко лукавя.

– За своим – чужое плохо видно! – сказала она, опустив глаза.

– Это – естественно! – воскликнул Егор. – А насчет Павла вы не беспокойтесь, не грустите. Из тюрьмы он еще лучше воротится. Там отдыхаешь и учишься, а на воле у нашего брата для этого времени нет. Я вот трижды сидел и каждый раз, хотя и с небольшим удовольствием, но с несомненной пользой для ума и сердца.

– Дышите вы тяжело! – сказала она, дружелюбно глядя в его простое лицо.

– На это есть особые причины! – ответил он, подняв палец кверху. – Так, значит, решено, мамаша? Завтра мы вам доставим материалец, и снова завертится пила разрушения вековой тьмы. Да здравствует свободное слово, и да здравствует сердце матери! А пока – до свиданья!

– До свиданья! – сказал Самойлов, крепко пожимая руку ей. – А я вот своей матери и заикнуться не могу ни о чем таком, – да!

– Все поймут! – сказала Власова, желая сделать приятное ему.

Когда они ушли, она заперла дверь и, встав на колени среди комнаты, стала молиться под шум дождя. Молилась без слов, одной большой думой о людях, которых ввел Павел в ее жизнь. Они как бы проходили между нею и иконами, проходили все такие простые, странно близкие друг другу и одинокие.

Рано утром она отправилась к Марье Корсуновой.

Торговка, как всегда замасленная и шумная, встретила ее сочувственно.

– Тоскуешь? – спросила она, похлопав мать по плечу жирной рукой. – Брось! Взяли, увезли, эка беда! Ничего худого тут нету. Это раньше было – за кражи в тюрьму сажали, а теперь за правду начали сажать. Павел, может, и не так что-нибудь сказал, но он за всех встал – и все его понимают, не беспокойся! Не все говорят, а все знают, кто хорош. Я все собиралась зайти к тебе, да вот некогда. Стряпаю да торгую, а умру, видно, нищей. Любовники меня одолевают, анафемы! Так и гложут, так и гложут, словно тараканы каравай. Накопишь рублей десяток, явится какой-нибудь еретик – и слижет деньги! Бедовое дело – бабой быть! Поганая должность на земле! Одной жить трудно, вдвоем – нудно!

– А я к тебе в помощницы проситься пришла! – сказала Власова, перебивая ее болтовню.

– Это как? – спросила Марья и, выслушав подругу, утвердительно кивнула головой.

– Можно! Помнишь, ты меня, бывало, от мужа моего прятала? Ну, теперь я тебя от нужды спрячу… Тебе все должны помочь, потому – твой сын за общественное дело пропадает. Хороший парень он у тебя, это все говорят, как одна душа, и все его жалеют. Я скажу – от арестов этих добра начальству не будет, – ты погляди, что на фабрике делается? Нехорошо говорят, милая! Они там, начальники, думают – укусили человека за пятку, далеко не уйдет! Ан выходит так, что десяток ударили – сотни рассердились!

Разговор кончился тем, что на другой день в обед Власова была на фабрике с двумя корчагами Марьиной стряпни, а сама Марья пошла торговать на базар.

Мать

Подняться наверх