Читать книгу Мать - Максим Горький - Страница 9

Часть I
9

Оглавление

В слободке говорили о социалистах, которые разбрасывают написанные синими чернилами листки. В этих листках зло писали о порядках на фабрике, о стачках рабочих в Петербурге и в южной России, рабочие призывались к объединению и борьбе за свои интересы.

Пожилые люди, имевшие на фабрике хороший заработок, ругались:

– Смутьяны! За такие дела надо морду бить!

И носили листки в контору. Молодежь читала прокламации с увлечением:

– Правда!

Большинство, забитое работой и ко всему равнодушное, лениво отзывалось:

– Ничего не будет, – разве можно?

Но листки волновали людей, и, если их не было неделю, люди уже говорили друг другу:

– Бросили, видно, печатать…

А в понедельник листки снова появлялись, и снова рабочие глухо шумели.

В трактире и на фабрике замечали новых, никому не известных людей. Они выспрашивали, рассматривали, нюхали и сразу бросались всем в глаза, одни – подозрительной осторожностью, другие – излишней навязчивостью.

Мать понимала, что этот шум поднят работой ее сына. Она видела, как люди стягивались вокруг него, – и опасения за судьбу Павла сливались с гордостью за него.

Как-то вечером Марья Корсунова постучала с улицы в окно, и, когда мать открыла раму, она громким шепотом заговорила:

– Держись, Пелагея, доигрались голубчики! Ночью сегодня обыск решен у вас, у Мазина, у Весовщикова…

Толстые губы Марьи торопливо шлепались одна о другую, мясистый нос сопел, глаза мигали и косились из стороны в сторону, выслеживая кого-то на улице.

– А я ничего не знаю, и ничего я тебе не говорила и даже не видела тебя сегодня, – слышишь?

Она исчезла.

Мать, закрыв окно, медленно опустилась на стул. Но сознание опасности, грозившей сыну, быстро подняло ее на ноги, она живо оделась, зачем-то плотно окутала голову шалью и побежала к Феде Мазину, – он был болен и не работал. Когда она пришла к нему, он сидел под окном, читая книгу, и качал левой рукой правую, оттопырив большой палец. Узнав новость, он быстро вскочил, его лицо побледнело.

– Вот те и раз… – пробормотал он.

– Что надо делать-то? – дрожащей рукой отирая с лица пот, спрашивала Власова.

– Погодите, – вы не бойтесь! – ответил Федя, поглаживая здоровой рукой курчавые волосы.

– Да ведь вы сами-то боитесь! – воскликнула она.

– Я? – Щеки его вспыхнули румянцем, и, смущенно улыбаясь, он сказал: – Да-а, черт… Надо Павлу сказать. Я сейчас пошлю к нему! Вы идите, – ничего! Ведь бить не будут?

Возвратясь домой, она собрала все книжки и, прижав их к груди, долго ходила по дому, заглядывая в печь, под печку, даже в кадку с водой. Ей казалось, что Павел сейчас же бросит работу и придет домой, а он не шел. Наконец, усталая, она села в кухне на лавку, подложив под себя книги, и так, боясь встать, просидела до поры, пока не пришли с фабрики Павел и хохол.

– Знаете? – воскликнула она, не вставая.

– Знаем! – улыбаясь, сказал Павел. – Боишься?

– Так боюсь, так боюсь!..

– Не надо бояться! – сказал хохол. – Это – ничему не помогает.

– Даже самовар не поставила! – заметил Павел.

Мать встала и, указывая на книжки, виновато объяснила:

– Да я вот все с ними…

Сын и хохол засмеялись, это ободрило ее. Павел отобрал несколько книг и понес их прятать на двор, а хохол, ставя самовар, говорил:

– Совсем ничего нет страшного, ненько, только стыдно за людей, что они пустяками занимаются. Придут взрослые мужчины с саблями на боку, со шпорами на сапогах и роются везде. Под кровать заглянут и под печку, погреб есть – в погреб полезут, на чердак сходят. Там им на рожи паутина садится, они фыркают. Скучно им, стыдно, оттого они делают вид, будто очень злые люди и сердятся на вас. Поганая работа, они же понимают! Один раз порыли у меня все, сконфузились и ушли просто, а другой раз захватили и меня с собой. Посадили в тюрьму, месяца четыре сидел я. Сидишь-сидишь, позовут к себе, проведут по улице с солдатами, спросят что-нибудь. Народ они неумный, говорят несуразное такое, поговорят – опять велят солдатам в тюрьму отвести. Так и водят туда и сюда, – надо же им жалованье свое оправдать! А потом выпустят на волю, – вот и все!

– Как вы всегда говорите, Андрюша! – воскликнула мать. Стоя на коленях около самовара, он усердно дул в трубу, но тут поднял свое лицо, красное от напряжения, и, обеими руками расправляя усы, спросил:

– А как говорю?

– Да будто вас никто никогда не обижал…

Он встал и, тряхнув головой, заговорил улыбаясь:

– Разве же есть где на земле необиженная душа? Меня столько обижали, что я уже устал обижаться. Что поделаешь, если люди не могут иначе? Обиды мешают дело делать, останавливаться около них – даром время терять. Такая жизнь! Я прежде, бывало, сердился на людей, а подумал, вижу – не стоит. Всякий боится, как бы сосед не ударил, ну и старается поскорее сам в ухо дать. Такая жизнь, ненько моя!

Речь его лилась спокойно и отталкивала куда-то в сторону тревогу ожидания обыска, выпуклые глаза светло улыбались, и весь он, хотя и нескладный, был такой гибкий.

Мать вздохнула и тепло пожелала ему:

– Дал бы вам бог счастья, Андрюша!

Хохол широко шагнул к самовару, снова сел на корточки перед ним и тихо пробормотал:

– Дадут счастья – не откажусь, просить – не стану!

Вошел Павел со двора, уверенно сказал:

– Не найдут! – и стал умываться.

Потом, крепко и тщательно вытирая руки, заговорил:

– Если вы, мамаша, покажете им, что испугались, они подумают: значит, в этом доме что-то есть, коли она так дрожит. Вы ведь понимаете – дурного мы не хотим, на нашей стороне правда, и всю жизнь мы будем работать для нее – вот вся наша вина! Чего же бояться?

– Я, Паша, скреплюсь, – пообещала она. И вслед за тем у нее тоскливо вырвалось:

– Уж скорее бы приходили они!

А они не пришли в эту ночь, и наутро, предупреждая возможность шуток над ее страхом, мать первая стала шутить над собой:

– Прежде страха испугалась!

Мать

Подняться наверх