Читать книгу Мать - Максим Горький - Страница 6

Самовар вскипел, мать внесла его в комнату. Гости сидели тесным кружком у стола, а Наташа, с книжкой в руках, поместилась в углу, под лампой.

– Чтобы понять, отчего люди живут так плохо… – говорила Наташа.

– И отчего они сами плохи, – вставил хохол.

– …Нужно посмотреть, как они начали жить…

– Посмотрите, милые, посмотрите! – пробормотала мать, заваривая чай. Все замолчали.

– Вы что, мамаша? – спросил Павел, хмуря брови.

– Я? – Она оглянулась и, видя, что все смотрят на нее, смущенно объяснила: – Я так, про себя, – поглядите, мол!

Наташа засмеялась, и Павел усмехнулся, а хохол сказал:

– Спасибо вам, ненько, за чай!

– Не пили, а уж благодарите! – отозвалась она, и взглянув на сына, спросила: – Я ведь не помешаю?

Ответила Наташа:

– Как же вы, хозяйка, можете помешать гостям?

И детски жалобно попросила:

– Голубушка! Дайте мне скорее чаю! Вся трясусь, страшно ноги иззябли!

– Сейчас, сейчас! – торопливо воскликнула мать. Выпив чашку чая, Наташа шумно вздохнула, забросила косу за плечо и начала читать книгу в желтой обложке, с картинками. Мать, стараясь не шуметь посудой, наливая чай, вслушивалась в плавную речь девушки. Звучный голос сливался с тонкой, задумчивой песней самовара, в комнате красивой лентой вился рассказ о диких людях, которые жили в пещерах и убивали камнями зверей. Это было похоже на сказку, и мать несколько раз взглянула на сына, желая его спросить – что же в этой истории запретного? Но скоро она утомилась следить за рассказом и стала рассматривать гостей, незаметно для сына и для них.

Павел сидел рядом с Наташей, он был красивее всех. Наташа, низко наклонясь над книгой, часто поправляла сползавшие ей на виски волосы. Взмахивая головою и понизив голос, говорила что-то от себя, не глядя в книгу, ласково скользя глазами по лицам слушателей. Хохол навалился широкою грудью на угол стола, косил глазами, стараясь рассмотреть издерганные концы своих усов. Весовщиков сидел на стуле прямо, точно деревянный, упираясь ладонями в колена, и его рябое лицо без бровей, с тонкими губами, было неподвижно, как маска. Не мигая узкими глазами, он упорно смотрел на свое лицо, отраженное в блестящей меди самовара, и, казалось, не дышал. Маленький Федя, слушая чтение, беззвучно двигал губами, точно повторяя про себя слова книги, а его товарищ согнулся, поставив локти на колена, и, подпирая скулы ладонями, задумчиво улыбался. Один из парней, пришедших с Павлом, был рыжий, кудрявый, с веселыми зелеными глазами, ему, должно быть, хотелось что-то сказать, и он нетерпеливо двигался; другой, светловолосый, коротко остриженный, гладил себя ладонью по голове и смотрел в пол, лица его не было видно. В комнате было как-то особенно хорошо. Мать чувствовала это особенное, неведомое ей и, под журчание голоса Наташи, вспоминала шумные вечеринки своей молодости, грубые слова парней, от которых всегда пахло перегорелой водкой, их циничные шутки. Вспоминала, – и щемящее чувство жалости к себе тихо трогало ее сердце.

Припомнилось сватовство покойника мужа. На одной из вечеринок он поймал ее в темных сенях и, прижав всем телом к стене, спросил глухо и сердито:

– Замуж за меня пойдешь?

Ей было больно и обидно, а он больно мял ее груди, сопел и дышал ей в лицо, горячо и влажно. Она попробовала вывернуться из его рук, рванулась в сторону.

– Куда! – зарычал он. – Ты – отвечай, ну?

Задыхаясь от стыда и обиды, она молчала.

Кто-то открыл дверь в сени, он не спеша выпустил ее, сказав:

– В воскресенье сваху пришлю…

И прислал. Мать закрыла глаза, тяжело вздохнув.

– Мне не то надо знать, как люди жили, а как надо жить! – раздался в комнате недовольный голос Весовщикова.

– Вот именно! – поддержал его рыжий, вставая.

– Не согласен! – крикнул Федя.

Вспыхнул спор, засверкали слова, точно языки огня в костре. Мать не понимала, о чем кричат. Все лица загорелись румянцем возбуждения, но никто не злился, не говорил знакомых ей резких слов.

«Барышни стесняются!» – решила она.

Ей нравилось серьезное лицо Наташи, внимательно наблюдавшей за всеми, точно эти парни были детьми для нее.

– Подождите, товарищи! – вдруг сказала она. И все они замолчали, глядя на нее.

– Правы те, которые говорят – мы должны все знать. Нам нужно зажечь себя самих светом разума, чтобы темные люди видели нас, нам нужно на все ответить честно и верно. Нужно знать всю правду, всю ложь…

Хохол слушал и качал головою в такт ее словам. Весовщиков, рыжий и приведенный Павлом фабричный стояли все трое тесной группой и почему-то не нравились матери.

Когда Наташа замолчала, встал Павел и спокойно спросил:

– Разве мы хотим быть только сытыми? Нет! – сам себе ответил он, твердо глядя в сторону троих. – Мы должны показать тем, кто сидит на наших шеях и закрывает нам глаза, что мы все видим, – мы не глупы, не звери, не только есть хотим, – мы хотим жить, как достойно людей! Мы должны показать врагам, что наша каторжная жизнь, которую они нам навязали, не мешает нам сравняться с ними в уме и даже встать выше их!..

Мать слушала его, и в груди ее дрожала гордость – вот как он складно говорит!

– Сытых немало, честных нет! – говорил хохол. – Мы должны построить мостик через болото этой гниючей жизни к будущему царству доброты сердечной, вот наше дело, товарищи!

– Пришла пора драться, так некогда руки лечить! – глухо возразил Весовщиков.

Было уже за полночь, когда они стали расходиться. Первыми ушли Весовщиков и рыжий, это снова не понравилось матери.

«Ишь, заторопились!» – недружелюбно кланяясь им, подумала она.

– Вы проводите меня, Находка? – спросила Наташа.

– А как же! – ответил хохол.

Когда Наташа одевалась в кухне, мать сказала ей:

– Чулочки-то у вас тонки для такого времени! Уж вы позвольте, я вам шерстяные свяжу?

– Спасибо, Пелагея Ниловна! Они кусаются, шерстяные! – ответила Наташа, смеясь.

– А я вам такие, что не будут кусаться! – сказала Власова. Наташа смотрела на нее, немного прищурив глаза, и этот пристальный взгляд сконфузил мать.

– Вы извините мою глупость, – я ведь от души! – тихо добавила она.

– Славная вы какая! – тоже негромко отозвалась Наташа, быстро пожав ее руку.

– Доброй ночи, ненько! – заглянув ей в глаза, сказал хохол, согнулся и вышел в сени вслед за Наташей.

Мать посмотрела на сына – он стоял у двери в комнату и улыбался.

– Ты что смеешься? – смущенно спросила она.

– Так, – весело!

– Конечно, я старая и глупая, но хорошее и я понимаю! – с легкой обидой заметила она.

– Вот и славно! – отозвался он. – Вы бы ложились, пора!

– Сейчас лягу!

Она суетилась вокруг стола, убирая посуду, довольная, даже вспотев от приятного волнения, – она была рада, что все было так хорошо и мирно кончилось.

– Хорошо ты придумал, Павлуша! – говорила она. – Хохол очень милый! И барышня, – ах, какая умница! Кто такая?

– Учительница! – кратко ответил Павел, расхаживая по комнате.

– То-то – бедная! Одета плохо, – ах, как плохо! Долго ли простудиться? Родители-то где у ней?..

– В Москве! – сказал Павел и, остановясь против матери, серьезно, негромко заговорил:

– Вот, смотри: ее отец – богатый, торгует железом, имеет несколько домов. За то, что она пошла этой дорогой, он – прогнал ее. Она воспитывалась в тепле, ее баловали всем, чего она хотела, а сейчас вот пойдет семь верст ночью, одна…

Это поразило мать. Она стояла среди комнаты и, удивленно двигая бровями, молча смотрела на сына. Потом тихо спросила:

– В город пойдет?

– В город.

– Ай-ай! И – не боится?

– Вот – не боится! – усмехнулся Павел.

– Да зачем? Ночевала бы здесь, – легла бы со мной!

– Неудобно! Ее могут увидеть завтра утром здесь, а это не нужно нам.

Мать, задумчиво взглянув в окно, тихо спросила:

– Не понимаю я, Паша, что тут – опасного, запрещенного? Ведь ничего дурного нет, а?

Она не была уверена в этом, ей хотелось услышать от сына утвердительный ответ. Он, спокойно глядя ей в глаза, твердо заявил:

– Дурного – нет. А все-таки для всех нас впереди – тюрьма. Ты уж так и знай…

У нее дрогнули руки. Упавшим голосом она проговорила:

– А может быть, – бог даст, как-нибудь обойдется?..

– Нет! – ласково сказал сын. – Я тебя обманывать не могу. Не обойдется!

Он улыбнулся:

– Ложись, устала ведь. Покойной ночи!

Оставшись одна, она подошла к окну и встала перед ним, глядя на улицу. За окном было холодно и мутно. Играл ветер, сдувая снег с крыш маленьких сонных домов, бился о стены и что-то торопливо шептал, падал на землю и гнал вдоль улицы белые облака сухих снежинок…

– Иисусе Христе, помилуй нас! – тихо прошептала мать. В сердце закипали слезы и, подобно ночной бабочке, слепо и жалобно трепетало ожидание горя, о котором так спокойно, уверенно говорил сын. Перед глазами ее встала плоская снежная равнина. Холодно и тонко посвистывая, носится, мечется ветер, белый, косматый. Посреди равнины одиноко идет, качаясь, небольшая, темная фигурка девушки. Ветер путается у нее в ногах, раздувает юбку, бросает ей в лицо колючие снежинки. Трудно идти, маленькие ноги вязнут в снегу. Холодно и боязно. Девушка наклонилась вперед и – точно былинка среди мутной равнины, в резвой игре осеннего ветра. Справа от нее, на болоте, темной стеной стоит лес, там уныло шумят тонкие голые березы и осины. Где-то далеко впереди тускло мелькают огни города…

– Господи – помилуй! – прошептала мать, вздрогнув от страха…