Читать книгу Мать - Максим Горький - Страница 16

Часть I
16

Оглавление

Вечером, когда она пила чай, за окном раздалось чмоканье лошадиных копыт по грязи и прозвучал знакомый голос. Она вскочила, бросилась в кухню, к двери, по сеням кто-то быстро шел, у нее потемнело в глазах, и, прислонясь к косяку, она толкнула дверь ногой.

– Добрый вечер, ненько! – раздался знакомый голос, и на плечи ее легли сухие, длинные руки.

В сердце ее вспыхнули тоска разочарования и – радость видеть Андрея. Вспыхнули, смешались в одно большое, жгучее чувство; оно обняло ее горячей волной, обняло, подняло, и она ткнулась лицом в грудь Андрея. Он крепко сжал ее, руки его дрожали, мать молча, тихо плакала, он гладил ее волосы и говорил, точно пел:

– А не плачьте, ненько, не томите сердца! Честное слово говорю вам – скоро его выпустят! Ничего у них нет против него, все ребята молчат, как вареные рыбы…

Обняв плечи матери, он ввел ее в комнату, а она, прижимаясь к нему, быстрым жестом белки отирала с лица слезы и жадно, всей грудью, глотала его слова.

– Кланяется вам Павел, здоров и весел, как только может быть. Тесно там! Народу – больше сотни нахватали, и наших и городских, в одной камере по трое и по четверо сидят. Начальство тюремное ничего, хорошее, и устало оно – так много задали работы ему чертовы жандармы! Так оно, начальство, не очень строго командует, а все говорит: «Вы уж, господа, потише, не подводите нас!» Ну, и все идет хорошо. Разговаривают, книги друг другу передают, едой делятся. Хорошая тюрьма! Старая она, грязная, а – мягкая такая, легкая. Уголовные тоже славный народ, помогают нам много. Выпустили меня, Букина и еще четырех. Скоро и Павла выпустят, уж это верно! Дольше всех Весовщиков будет сидеть, сердятся на него очень. Ругает он всех не уставая! Жандармы смотреть на него не могут. Пожалуй, попадет он под суд или поколотят его однажды. Павел уговаривает его: «Брось, Николай! Они ведь лучше не будут, если ты обругаешь их!» А он ревет: «Сковырну их с земли, как болячки!» Хорошо держится Павел, ровно, твердо. Скоро его выпустят, говорю вам…

– Скоро! – сказала мать, успокоенная и ласково улыбаясь. – Я знаю, скоро!

– Вот и хорошо, коли знаете! Ну, наливайте же мне чаю, говорите, как жили.

Он смотрел на нее, улыбаясь весь, такой близкий, славный, и в круглых глазах светилась любовная, немного грустная искра.

– Очень я люблю вас, Андрюша! – глубоко вздохнув, сказала мать, разглядывая его худое лицо, смешно поросшее темными кустиками волос.

– С меня немногого довольно. Я знаю, что вы меня любите, – вы всех можете любить, сердце у вас большое! – покачиваясь на стуле, говорил хохол.

– Нет, вас я особенно люблю! – настаивала она. – Была бы у вас мать, завидовали бы ей люди, что сын у нее такой…

Хохол качнул головой и крепко потер ее обеими руками.

– Где-нибудь есть и у меня мать… – тихо сказал он.

– А знаете, что я сегодня сделала? – воскликнула она и торопливо, захлебываясь от удовольствия, немножко прикрашивая, рассказала, как она пронесла на фабрику литературу.

Он сначала удивленно расширил глаза, потом захохотал, двигая ногами, колотил себя пальцами по голове и радостно кричал:

– Ого! Ну, – это не шутка! Это дело! Павел-то будет рад, а? Это – хорошо, ненько! И для Павла и для всех!

Он с восхищением щелкал пальцами, свистал и весь качался, блестел радостью и возбуждал в ней сильный, полный отзвук.

– Милый вы мой, Андрюша! – заговорила она так, как будто у нее открылось сердце и из него ручьем брызнули, играя, полные тихой радости слова. – Думала я о своей жизни – господи Иисусе Христе! Ну, зачем я жила? Побои… работа… ничего не видела, кроме мужа, ничего не знала, кроме страха! И как рос Паша – не видела, и любила ли его, когда муж жив был, – не знаю! Все заботы мои, все мысли были об одном – чтобы накормить зверя своего вкусно, сытно, вовремя угодить ему, чтобы он не угрюмился, не пугал бы побоями, пожалел бы хоть раз. Не помню, чтобы пожалел когда. Бил он меня, точно не жену бьет, а – всех, на кого зло имеет. Двадцать лет так жила, а что было до замужества – не помню! Вспоминаю – и, как слепая, ничего не вижу! Был тут Егор Иванович – мы с ним из одного села, говорит он и то и се, а я – дома помню, людей помню, а как люди жили, что говорили, что у кого случилось – забыла! Пожары помню, – два пожара. Видно, все из меня было выбито, заколочена душа наглухо, ослепла, не слышит…

Она перевела дыхание и, жадно глотая воздух, как рыба, вытащенная из воды, наклонилась вперед и продолжала, понизив голос:

– Помер муж, я схватилась за сына, – а он пошел по этим делам. Вот тут плохо мне стало и жалко его… Пропадет, как я буду жить? Сколько страху, тревоги испытала я, сердце разрывалось, когда думала о его судьбе…

Она замолчала и, тихо качая головой, проговорила значительно:

– Нечистая она, наша бабья любовь!.. Любим мы то, что нам надо. А вот смотрю я на вас, – о матери вы тоскуете, – зачем она вам? И все другие люди за народ страдают, в тюрьмы идут и в Сибирь, умирают… Девушки молодые ходят ночью, одни, по грязи, по снегу, в дождик, – идут семь верст из города к нам. Кто их гонит, кто толкает? Любят они! Вот они – чисто любят! Веруют! Веруют, Андрюша! А я – не умею так! Я люблю свое, близкое!

– Вы можете! – сказал хохол и, отвернув от нее лицо, крепко, как всегда, потер руками голову, щеку и глаза. – Все любят близкое, но – в большом сердце и далекое – близко! Вы много можете. Велико у вас материнское…

– Дай господи! – тихо сказала она. – Я ведь чувствую, – хорошо так жить! Вот я вас люблю, – может, я вас люблю лучше, чем Пашу. Он – закрытый… Вот он жениться хочет на Сашеньке, а мне, матери, не сказал про это…

– Неверно! – возразил хохол. – Я знаю это. Неверно. Он ее любит, и она его – верно. А жениться – этого не будет, нет! Она бы хотела, да Павел не хочет…

– Вот как? – задумчиво и тихо сказала мать, и глаза ее грустно остановились на лице хохла. – Да. Вот как? Отказываются люди от себя…

– Павел – редкий человек! – тихонько произнес хохол. – Железный человек…

– Теперь вот – сидит он в тюрьме! – вдумчиво продолжала мать. – Тревожно это, боязно, а – не так уж! Вся жизнь не такая, и страх другой, – за всех тревожно. И сердце другое, – душа глаза открыла, смотрит: грустно ей и радостно. Не понимаю я многого, и так обидно, горько мне, что в господа бога не веруете вы! Ну, это уж – ничего не поделаешь! Но вижу – хорошие вы люди, да! И обрекли себя на жизнь трудную за народ, на тяжелую жизнь за правду. Правду вашу я тоже поняла: покуда будут богатые – ничего не добьется народ, ни правды, ни радости, ничего! Вот живу я среди вас, иной раз ночью вспомнишь прежнее, силу мою, ногами затоптанную, молодое сердце мое забитое – жалко мне себя, горько! Но все-таки лучше мне стало жить. Все больше я сама себя вижу…

Хохол встал и, стараясь не шаркать ногами, начал осторожно ходить по комнате, высокий, худой, задумчивый.

– Хорошо сказали вы! – тихо воскликнул он. – Хорошо. Был в Керчи еврей молоденький, писал он стихи и однажды написал такое:

И невинно убиенных —

Сила правды воскресит!..


Его самого полиция там, в Керчи, убила, но это – не важно! Он правду знал и много посеял ее в людях. Так вот вы – невинно убиенный человек…

Мать

Подняться наверх