Читать книгу Мать - Максим Горький - Страница 8
Часть I
8
ОглавлениеМаленький дом на окраине слободки будил внимание людей; стены его уже щупали десятки подозрительных взглядов. Над ним беспокойно реяли пестрые крылья молвы, – люди старались спугнуть, обнаружить что-то, притаившееся за стенами дома над оврагом. По ночам заглядывали в окна, иногда кто-то стучал в стекло и быстро, пугливо убегал прочь.
Однажды Власову остановил на улице трактирщик Бегунцов, благообразный старичок, всегда носивший черную шелковую косынку на красной дряблой шее, а на груди толстый плюшевый жилет лилового цвета. На его носу, остром и блестящем, сидели черепаховые очки, и за это его звали – Костяные Глаза.
Остановив Власову, он одним дыханием и не ожидая ответов закидал ее трескучими и сухими словами:
– Пелагея Ниловна, как здравствуете? Сынок как? Женить не собираетесь, а? Юноша в полной силе для супружества. Женить сына пораньше – родителям спокойнее. В семье человек лучше сохраняется и духом и плотию, в семье он – вроде гриба в уксусе! Я бы на вашем месте женил его. Время наше требует строгого надзора за существом человека, люди начинают жить из своей головы. В мыслях разброд пошел, и поступки достойны порицания. Божию церковь молодежь обходит, публичных мест чуждается и, собираясь тайно, по углам – шепчет. Зачем шепчут, позвольте узнать? Зачем бегут людей? Все, чего человек не смеет сказать при людях – в трактире, например, – что это такое есть? Тайна! Тайне же место – наша святая, равноапостольная церковь. Все же другие тайности, по углам совершаемые, – от заблуждения ума! Желаю вам доброго здоровья!
Вычурно изогнутой рукой он снял картуз, взмахнул им в воздухе и ушел, оставив мать в недоумении.
Соседка Власовых, Марья Корсунова, вдова кузнеца, торговавшая у ворот фабрики съестным, встретив мать на базаре, тоже сказала:
– Поглядывай за сыном, Пелагея!
– Что такое? – спросила мать.
– Слух идет! – таинственно сообщила Марья. – Нехороший, мать ты моя! Будто он устраивает артель такую, вроде хлыстов. Секты – называется это. Сечь будут друг друга, как хлысты…
– Полно, Марья, ерунду пороть!
– Не тот врет, кто порет, а тот, кто шьет! – отозвалась торговка.
Мать передавала сыну все эти разговоры, он молча пожимал плечами, а хохол смеялся своим густым, мягким смехом.
– Девицы тоже очень обижаются на вас! – говорила она. – Женихи вы для всякой девушки завидные и работники все хорошие, непьющие, а внимания на девиц не обращаете! Говорят, будто ходят к вам из города барышни зазорного поведения…
– Ну, конечно! – брезгливо сморщив лицо, воскликнул Павел.
– На болоте все гнилью пахнет! – вздохнув, молвил хохол. – А вы бы, ненько, объяснили им, дурочкам, что такое замужество, чтобы не торопились они изломать себе кости…
– Эх, батюшка! – сказала мать. – Они горе видят, они понимают, да ведь деваться им некуда, кроме этого!
– Плохо понимают, а то бы нашли путь! – заметил Павел.
Мать взглянула на его строгое лицо.
– А вы – поучите их! Позвали бы которых поумнее к себе…
– Это неудобно! – сухо отозвался сын.
– А если попробовать? – спросил хохол. Павел помолчал и ответил:
– Начнутся прогулки парочками, потом некоторые поженятся, вот и все!
Мать задумалась. Монашеская суровость Павла смущала ее. Она видела, что его советов слушаются даже те товарищи, которые – как хохол – старше его годами, но ей казалось, что все боятся его и никто не любит за эту сухость.
Как-то раз, когда она легла спать, а сын и хохол еще читали, она подслушала сквозь тонкую переборку их тихий разговор.
– Нравится мне Наташа, знаешь? – вдруг тихо воскликнул хохол.
– Знаю! – не сразу ответил Павел.
Было слышно, как хохол медленно встал и начал ходить. По полу шаркали его босые ноги. И раздался тихий, заунывный свист. Потом снова загудел его голос:
– А замечает она это?
Павел молчал.
– Как ты думаешь? – понизив голос, спросил хохол.
– Замечает! – ответил Павел. – Поэтому и отказалась заниматься у нас…
Хохол тяжело возил ноги по полу, и снова в комнате дрожал его тихий свист. Потом он спросил:
– А если я скажу ей…
– Что?
– Что вот я… – тихо начал хохол.
– Зачем? – прервал его Павел.
Мать услышала, что хохол остановился, и почувствовала, что он усмехается.
– Да я, видишь, полагаю, что если любишь девушку, то надо же ей сказать об этом, иначе не будет никакого толка!
Павел громко захлопнул книгу. Был слышен его вопрос:
– А какого толка ты ждешь?
Оба долго молчали.
– Ну? – спросил хохол.
– Надо, Андрей, ясно представлять себе, чего хочешь, – заговорил Павел медленно. – Положим, и она тебя любит, – я этого не думаю, – но, положим, так! И вы – поженитесь. Интересный брак – интеллигентка и рабочий! Родятся дети, работать тебе надо будет одному… и – много. Жизнь ваша станет жизнью из-за куска хлеба, для детей, для квартиры; для дела – вас больше нет. Обоих нет!
Стало тихо. Потом Павел заговорил как будто мягче:
– Ты лучше брось все это, Андрей. И не смущай ее…
Тихо. Отчетливо стучит маятник часов, мерно отсекая секунды.
Хохол сказал:
– Половина сердца – любит, половина ненавидит, разве ж это сердце, а?
Зашелестели страницы книги – должно быть, Павел снова начал читать. Мать лежала, закрыв глаза, и боялась пошевелиться. Ей было до слез жаль хохла, но еще более – сына. Она думала о нем:
«Милый ты мой…»
Вдруг хохол спросил:
– Так – молчать?
– Это – честнее, – тихо сказал Павел.
– По этой дороге и пойдем! – сказал хохол. И через несколько секунд продолжал грустно и тихо:
– Трудно тебе будет, Паша, когда ты сам вот так…
– Мне уже трудно…
О стены дома шаркал ветер. Четко считал уходящее время маятник часов.
– Над этим – не посмеешься! – медленно проговорил хохол. Мать ткнулась лицом в подушку и беззвучно заплакала. Наутро Андрей показался матери ниже ростом и еще милее. А сын, как всегда, худ, прям и молчалив. Раньше мать называла хохла Андрей Онисимович, а сегодня, не замечая, сказала ему:
– Вам, Андрюша, сапоги-то починить надо бы, – так вы ноги простудите!
– А я в получку новые куплю! – ответил он, засмеялся и вдруг, положив ей на плечо свою длинную руку, спросил: – А может, вы и есть родная моя мать? Только вам не хочется в том признаться людям, как я очень некрасивый, а?
Она молча похлопала его по руке. Ей хотелось сказать ему много ласковых слов, но сердце ее было стиснуто жалостью, и слова не шли с языка.