Читать книгу Асафетида - Максим Николаев - Страница 4

– Бабы – огонь. Расслабься и получай удовольствие, – посоветовал мне Костя. – Тебе Лерка все равно не даст. Даже за корову твою. Не любят они, когда мужик ниже ростом. Да и девственников тоже не очень.

Речь шла о подарке, даже скорей сувенире, что я приобрел в магазине игрушек через дорогу. Лера увязалась за родителями в Гамбург на немецкие рождественские каникулы, которые неудачно совпадали с нашей зачетной неделей. Случайно узнав, что она договаривается с преподавателями, я решил вручить корову на последней лекции. Плюшевый символ грядущего года при нажатии на живот запевал детским хором “Happy New Year!”.

– Ладно б ты ей айфон четвертый купил. Тогда, может, подумала бы. – Докурив сигарету, Костя стреляет окурком в писсуар у противоположной стены и тянется в пачку за следующей. – Подсказать, кто не откажет?

– Мне это неинтересно.

– Уже всё? – Я вижу кулак с вытянутым вниз средним пальцем. – Да по тебе и видать. Одно – покойник!

Признаться, я с трудом опознаю себя в исхудалом бледном существе, скосившем взгляд из туалетного зеркала, но все-таки огрызаюсь в ответ с полным на то основанием:

– Сам ты покойник!

Бывший одногруппник поправляет галстук. В последний раз в этом костюме я видел его в гробу.

– Угощайся, Вань. – Он протягивает пачку, из которой перед этим выудил себе третью по счету сигарету.

Я никогда не курил, но из любопытства протянул руку, ощупал сигарету и взял в рот: настоящая! Чиркнула зажигалка – я склонился к Костиному кулаку. Пламя несколько секунд тщетно облизывало бумагу, пока он в конце концов не отпустил кнопку. Когда я тронул кончик, тот был холодным.

Костя повесился в первых числах октября. Стояло бабье лето. На мужской труп, висящий на трубе еще не включенного отопления, наткнулась жительница дома на Старом Запсковье, когда спустилась в подвал за картошкой. Из полиции известие просочилось в СМИ.

Днем раньше покончила с собой другая студентка Пединститута, второкурсница с физмата, – случилось это в Локнянском районе. Выяснив, что они были парой, местная новостная лента сочинила повесть о псковских Ромео и Джульетте. На следующий день анонимный комментатор добавил деталь: во дворе частного дома, где девушка проживала вместе с пьющими родителями, выкопали за баней новорожденного младенца. Информация, видимо, подтвердилась: материал, забравшийся уже в верхнюю строчку по обсуждениям, сняли с сайта.

Он любил жизнь и простые удовольствия, что с ней связаны: играл на гитаре, в КВН, и человеком был равно веселым и находчивым. Посмертной записки не нашли ни при нем, ни в личных вещах, и в самоубийство никто не верил. Из следственного отдела приходили прямо на лекцию: опрашивали сокурсников и бывших Костиных девушек, немало из которых училось в нашей группе.

Последними, кто видел его живым, оказались Лера с Викушей. Костя шагал на занятия к первой паре и, когда уже почти поравнялся со ступенями корпуса, за спиной его притормозил автомобиль. Приоткрылась передняя пассажирская дверь. После короткого разговора он сел в машину, которая тронулась в сторону Запсковья.

Ни водителя, ни пассажира на переднем сиденье подружки не рассмотрели, беседу не расслышали, марку не запомнили и смогли показать только, что автомобиль был черного цвета. С номером возникла путаница: то ли “555”, то ли “777” – сошлись лишь на том, что состоял он из трех одинаковых цифр.

– Меня на свадьбе поиграть попросили, – угадав о моих размышлениях, сообщил Костя. – Я вообще в институт шел. Говорю: “У меня даже инструмента с собой нет”. А мне: “Выдадут вам гитару, не тревожьтесь”.

Когда он услышал, что едут в “Усадьбу”, то был уверен, что речь – о кафе на Запсковье, но машина, переехав мост через Пскову, сразу свернула вглубь старинной малоэтажной застройки, долго петляла по улочкам и высадила наконец пассажиров перед аварийного вида жилым зданием без вывески.

Торжество проходило в подвале. По лабиринту узких ходов с крысами его провели в зал, такой низкий, что рослый музыкант едва не стукался о потолок макушкой. Вместо электричества, на столах коптили масляные светильники, а гости были одни старики и старухи, на вид все как беглые каторжники. Молодоженов он поначалу не заприметил, но скоро в одном из темных углов мелькнуло белое платье. Новобрачную звали к гостям, но та будто стеснялась или боялась чего-то. Наконец со своего места встала дородная старуха, бывшая за главную, вывела девушку под руку, усадила рядом, плеснула вина и бросила на тарелку шмат вареного мяса.

На бледной шее невесты музыкант мельком разглядел тонкое черное колье. Любопытствуя, он привстал, как бы ненароком подошел ближе и тогда узнал сквозь вуаль лицо своей второкурсницы. У ближайшей из старух он тихо поинтересовался про жениха и услышал в ответ: “Какой жаних? Нет жаниха у ей”. Следом за ней вся свадьба закаркала на все лады: “Нет! Нет жаниха! И ребенка у ей отобрали!”. Уткнувшись в фату, невеста зарыдала. Когда же с плеч ее упали волосы, “колье” оказалось темным следом от веревки на шее.

– Другая ведьма балалайку сует: “Потрынькай!”. А я чего? Я на гитаре только. “Горько! Горько!” – кричат. Таньку ко мне ведут. – С этими словами из пальцев чертыхнувшегося Кости выпрыгнула красно-белая пачка, которую он во все время рассказа беспокойно вертел в руке. Сигареты веером рассыпались по плитке.

С проклятого торжества музыкант, как был с балалайкой, бросился прочь. Отыскав выход из полутемного зала, он бежал, спотыкаясь, по коридорам за обманчивым светом вдали. Когда совсем запыхался, повалился на пол и тут только заметил, что, вместо балалайки, держит в руках веревку. Сверху под потолком тянулась ржавая труба. Пахло землей и овощной гнилью.

– “Никарахтерный ты мужик! Абалырил девку и не звонишь!” – меня ругали. Да что ей звонить! Беспокоить только! От города стресс накапливается. У меня самого было. Долго привыкал. Я ей денег даже на женскую консультацию предлагал! А она: “Еще чего! Сама разберусь!”

– Странная свадьба-то. В 8 утра.

Костя нервно кивнул.

– Небось гонорар посулили хороший?

– Да не в гонораре дело!

– Знакомый кто?

Не успел он ответить, как дверь в туалет интеллигентно отворилась. На пороге возник доктор физ.-мат. наук Фридрих Карлович Эхт.

– Здесь не курят, – объявил профессор, просверлив взором пустое место, где миг назад возвышался Костя, и только потом посмотрел на меня.

– Здравствуйте, – я так и стоял с незажженной сигаретой во рту. На полу валялась рассыпанная пачка.

Эхт сдержанно кивнул и просеменил к писсуару своей хромающей на обе ноги походкой. Когда раздался звук струи о фарфор, то, готов поклясться, что в туалетном воздухе я различил запах серы.

Поднявшись на этаж и пользуясь отсутствием толкучки, я заглянул в библиотеку за методичками по современному русскому. На обратном пути встретил Леру, о приближении которой еще из-за угла возвестило эхо каблучков в пустом коридоре. Поравнявшись со мной, она бросила:

– С наступающим! – И улыбнулась.

Семинар по православной культуре по расписанию стоял после “окна”. Занятия вела Абакумова, в прошлом преподаватель научного коммунизма. Свой прежний курс, говорили, она всегда заканчивала авторской экскурсией в домике “Искры”. Нам же предстояла прогулка по псковскому крому с посещением Свято-Троицкого собора.

Оставалось еще минут сорок, но в кафешке на первом этаже девочки оккупировали все сидячие места, и я решил прогуляться. До крома, который на московский манер все называют кремлем, метров сто ходу: надо перейти через Октябрьский проспект, обойти кинотеатр и спуститься с возвышенности.

Ничем не примечательный, советский кинотеатр “Октябрь” доминантно нависает над громоздящимися у подножья холма каменными палатами и фортификацией. Его собирались снести еще при советах, потом передумали, потом собрались снова, но пока не трогают. Вдоль спуска на лотках стоят и висят сувениры: магнитики, копилки-башенки, платки под хохлому, деревянные булавы с шипами – все китайского производства.

Вид на Довмонтов город, точнее его подножие, открывается сразу за кремлевскими воротами. В этом городе не жили – только молились. Пятнадцать наползающих друг на друга крохотных, по габаритам ближе к часовням, церквушек в одно время с внешней стеной и башнями были возведены еще в XIII веке при правлении в Пскове литовского князя Довмонта, крещенного Тимофеем.

В годы Северной войны Петр, вместе с доброй половиной псковских храмов, велел разобрать Довмонтово благолепие на хознужды: готовились к осаде. Шведам так и не суждено было добраться до возведенных Петром укреплений, но под конец войны из Риги пришел мор. Вдобавок пожар опустошил город.

Оставшихся горожан император погнал на строительство города на Неве – они же стали и первыми жителями новой столицы. Потому-то скорей петербуржцы, чем современные псковичи вправе считать Древний Псков вместе с вечевой республикой своей исторической вотчиной. К концу XVIII столетия в некогда крупнейшем после Москвы русском городе едва теплилось три сотни жилых дворов. В следующем веке Псков заселялся заново.

На территории Довмонтова города храмов больше не строили. И, хотя мысль воспроизвести его в былом виде посещала время от времени, реставраторы ограничились пока что аккуратно оформленными фундаментами и стендом для посетителей.

Возле этого стенда я и повстречал одинокую Олю. Увидев меня, она бросилась поправлять мой выбившийся из-под куртки шарф, хоть сама уже успела продрогнуть.

– Так и не ешь ничего?

– Почти, – стометровку шагом я одолел с трудом: удары сердца отдают в череп как топор дровосека.

– Хоть отруби купил?

– Купил. Не помогает, – еще на прошлой неделе я разжился в аптеке упаковкой ржаных отрубей и попробовал употребить их, размочив в воде. Блюдо имело прокисший вкус, тарелку я одолел со второй попытки. Так продолжалось три дня. Улучшений не наблюдалось. Даже видом эта хлебная кашица мало напоминала бабушкино лекарство древесно-желтого цвета, похрустывающее на зубах, с противным терпким вкусом, после которого хотелось почистить зубы. Надеясь разыскать рецепт, я пролистал истрепанную записную книжку с холодильника, но обнаружил лишь дни рождения, адреса и мобильные номера: бабушка не доверяла электронной памяти.

– Все-таки к врачу надо! – Упрямо твердит Оля.

Я же понятия не имею, где находится наша поликлиника: всю жизнь меня лечила бабушка.

На мощенной булыжниками дороге мы обгоняем пару пожилых эстонцев. Под деревянным навесом по верху стены гуляют подростки, тоже иностранцы, судя по размашистым жестам и курткам в кричащий узор.

– С кем будешь Новый год встречать? Один? – Вдруг удивляет меня вопросом она. – Приходи ко мне.

Сидеть за праздничным столом с чужим семейством мне хочется еще меньше, чем быть одному:

– Давай лучше ты ко мне.

– Давай! С меня – салаты.

Когда мы проходим под внутренними крепостными вратами, Святая Троица открывается нам в своем исполинском величии. Не считая телебашни, в Пскове ничего выше до сих пор не построили. Золотой купол над горизонтом можно разглядеть не только из любой точки низкорослого Старого Запсковья, но и километров за 10 на подъезде к городу по Гдовской трассе.

Возле собора группа разновозрастных женщин внимает лекции с характерными церковнославянскими интонациями. За движением безбородого гида, у которого из-под пальто выбивается ряса, рассеянно следит девочка-подросток с приоткрытым ртом. На голову ей натянут капюшон поверх вязаной зимней шапки. Одетая по-нищенски старушка цепко держит дурочку за руку.

В конце 1930-х годов, сообщает экскурсовод, в Свято-Троицком кафедральном соборе большевики открыли музей атеизма, главным экспонатом которого стал закрепленный под куполом гигантский маятник Фуко. Богослужения возобновились только в 1941-м, когда город заняли нацисты. Так называемая Псковская православная миссия, трудившаяся по всему Северо-западу на оккупированных территориях, сумела при содействии немецких властей открыть более трехсот приходов в Ленинградской, Псковской и Новгородской областях. Большинство из этих церквей остались действующими и после войны.

Девочка переводит глаза на ворону, приземлившуюся на металлический скат. Со стороны Великой на кремль наползает чернота. Туча, хоть на дворе декабрь, напоминает грозовую.

От ураганного порыва Оля, и без того крохотная, съеживается до размера ребенка. Проповедник, повышая баритон, перечисляет мертвецов в соборной усыпальнице. Когда он доходит до Николая Блаженного, в миру Микулы Салоса, где-то близко гремит кровля.

В объявленное гидом свободное время пара женщин отправляется осмотреть крепость, остальные слишком устали. Из собора выпархивает стайка местных богомолиц в одинаковых будто с одного конвейера платках и приветствует пилигримок благостными, но одновременно с тем заговорщическими улыбками. На заданный вопрос те бросаются наперебой объяснять, что прибыли из Новгорода и, хоть тур однодневный, успели уже поставить свечи в Печерском монастыре, и сейчас на автобусе поедут ставить в Елеазаровском. Грех говорить, конечно, но Псковский Троицкий собор – ни в какое сравнение с их новгородской Софией: в Псковском и места больше, и света, и дух особенный.

Игнорируя беседу, из толпы выплывает ухоженная дама лет под 50. Смиренный макияж приличествует цели поездки. Не дойдя нескольких шагов, она становится на песок напротив замурованного оконца в белой стене. Подруга направляет объектив смартфона.

Железо грохочет прямо над головами. Перекрикивая ветер, фотограф командует улыбнуться. Модель заправляет выбившуюся из-под платка непослушную прядку и выставляет вперед ногу в сапожке на острой шпильке. В этот же миг в вышине раздается громоподобный удар, потом свист – и нечто, подобное золотой молнии, проносится по направлению вниз.

Подняв взгляд, я вижу, что креста на куполе больше нет. У распластанной женщины из спины торчит двухметровая пика с перекладинами по бокам. Тело будто гвоздем прибило к песчаной поверхности. Как по кровостоку по трещине в сусальном золоте струится багровый ручей.

Я слышу несколько женских возгласов и один мужской. Богомолицы, из тех, что посмелей, окружают тело, но не решаются прикоснуться. Кто-то набирает “скорую”.

– Не к добру, – шепчет пухлая старушка в траурном черном платке.

Оля запоздало вскрикивает. Песок буреет, поглощая кровяную лужу, что расплывается из-под мертвого тела.