Читать книгу Асафетида - Максим Николаев - Страница 6

– Вас бабушка растила? – Осторожно интересуется у меня Точкин. – А родители?

– Утонули. В Острове еще, – отвечаю я.

В Псков мы переехали, когда мне уже исполнилось шесть, а дошкольное детство я провел в городе Острове. Проживали на старенькой улице Калинина, в квартире с печным отоплением без воды и канализации. Неподалеку от дома была река и остров на ней, в честь которого и назвали когда-то нынешний райцентр. На острове в средние века стояла крепость, отметившаяся во всех северных войнах, теперь – церковь, пара частных домиков и пляж. Великая там заметно мельче, чем в Пскове, но глубины оказалось достаточно. Впервые после моего рождения мама с папой выбрались отдохнуть вдвоем, а меня поручили бабушке – как оказалось, на всю оставшуюся жизнь.

– Соболезную.

– Да бывает. – я откидываюсь на неудобную спинку “икарусного” сиденья.

Осиротеть мне было суждено в трехмесячном возрасте, а в наследство от родителей не причиталось даже могилы: трупов не обнаружили, хоть военные водолазы пролазили все русло. На пляжном песке остались две пары сланцев да пустая бутылка, из-за которой в нашем семейном уставе значился особый параграф насчет алкоголя. Хотя лично я не сомневался, что настоящей причиной был мой дед: с ним бабушка еще в молодости развелась из-за пьянства, и скончался он от цирроза еще до того, как я появился на свет.

Шлепанцы потерялись при последнем переезде, хотя в общаге бережно хранились в отдельном отсеке шкафа вместе с прочими памятными вещицами, вроде моих детсадовских рисунков, засохшего цветка и пары билетов тридцатилетней давности на киносеанс в псковском “Октябре”.

Не найдясь, о чем еще спросить, Точкин отворачивает лицо к окну. Вдоль шоссе в бесконечной канаве чернеет вода. Между стволами посверкивают мертвые топкие лужи. Наша остановка – деревня Болоты, последняя перед Порховом, хотя собственно болоты начались едва не сразу за Псковом.

Точкин не подвел, нашел решение и, вместо священника, повез меня к народному целителю. Сопротивляться не имело смысла. О знахаре ему рассказывал Андрей Любимов: какого-то майора-танкиста тот, единственный, сумел намертво закодировать от пьянства, а самого генерала-комдива, если верить курсировавшим по дивизии слухам, излечил от мужской слабости. Именуемый Ипполитом Ивановичем, ворожей ведет практику еще со времен Перестройки и, хотя принимает в глуши и не дает объявлений, пользует немалую клиентуру.

Поездка до места заняла часа полтора. Болоты оказались ничем не примечательной деревенькой, составленной вдоль трассы из десятка домов. На остановке вместе с нами выходит пара лет под лет маргинального вида. Конечный пункт назначения у них совпадает с нашим, и они тут не впервые, если судить по уверенно взятому курсу. Мы чавкаем следом по размокшей грунтовке, что ведет через луг. Жена тараторит без умолку. Муж сосредоточенно месит ботинками грязь и только раз оборачивается, чтобы тихо бросить спутнице несколько слов. На широком плече у него подпрыгивает в такт ходьбе трехцветная спортивная сумка.

– Устали? Давайте передохнем. Все равно автобус обратный нескоро. – Забеспокоился Точкин, когда во второй раз я тяжело оступился. Колени сгибались со слышимым скрипом, да и все тело словно задеревенело. Согнуться и перевязать напитавшиеся влагой шнурки стоило такого труда, что я почти готов был просить о помощи.

Порыв с трассы донес голоса болотских собак.

– Собака лает – ветер носит. – Тут же неясно к чему сообщил Николай.

Мне осталось вежливо согласиться. Он стоял в шаге от меня и не спускал глаз с черной птицы, невысоко парящей над прошлогодней травой.

В ответ на попытку взять меня под руку я запротестовал. Остаток дороги шли еле-еле, все дальше отрываясь от наших попутчиков.

Центральная усадьба колхоза “Красная Русь” помечена ржавой вывеской, начавшей уже врастать в почву. Яма на въезде засыпана щебенкой. Прямо у входа на полтора этажа возвышается контора, подпаленная с одного угла. Напротив – сараеобразный сельский клуб, окна в котором скрупулезно выбиты до последнего, включая оба слуховых в крыше. Отдельная дорога ведет к вытянутому зданию, вроде барака или конюшни. О назначении заброшенных хозпостроек мне, городскому обывателю, приходится только гадать.

Население жилых двухэтажек, образующих общий двор, и в лучшие годы едва ли насчитывало сотню душ. Теперь дым из труб – единственный признак жизни, и летом усадьба наверняка сошла бы за призрак. Двор разделен надвое секцией сараев. Иные из них успели развалиться до состояния дров, для хранения которых когда-то предназначались. Хотя в сельской местности бывать прежде мне не случалось, панорама, когда я вглядываюсь в нее, кажется вдруг до боли знакомой.

Знаменитый целитель расположился в доме, третьем по счету от вывески, у которого припаркован УАЗ-469 “Козел” цвета хаки – единственный на поселок автомобиль. Скамья у подъезда, не крашенная, кажется, с советских времен, блестит от недавнего дождя. Точкин достает экземпляр рекламной газеты “Здоровье в дом”, припасенный в кармане, шумно отрывает лист, комкает и протирает лужу. Меня он приглашает присесть, а сам, не найдя рядом урны, направляется со своей промокашкой к мусорке в центре двора.

Навстречу ему из-за сараев, резвясь и напрыгивая на бегу друг на дружку, появляется пара молодых псов – судя по экстерьеру, родные братья: оба без ошейников и с проступающими через шкуру ребрами. Добежав до контейнера такой же, как они сами, коричнево-ржавой масти, псы по очереди на задних лапах заглядывают внутрь, и, не обнаружив съестного, уносятся прочь.

К тому времени, как из подъезда появляется опередившая нас парочка, меня уже начинает знобить от холода.

Уступив Николаю место на скамье, я дергаю скрипучую дверь с продырявленным камнем стеклом. На лестнице, несмотря на сквозняк, воняет деревенской уборной и прелой гнилью.

– Ипполит Иванович? – стучусь я, поднявшись на второй этаж.

– Архип Иванович, – исправляет хозяин с нажимом.

Я извиняюсь, вместо Любимова, который перепутал имя.

Его квартира без удобств наугад напоминает нашу старую, островскую: прихожая, туалет, кухня и две крохотные комнатенки. Все двери закрыты, кроме одной, что ведет в приемную.

Пыльные жалюзи занавешены. Люстра с тремя хрустальными плафонами-шариками, между которыми сплел паутину скончавшийся, наверное, еще по осени паучок, тускло светит желтым. Стены помещения выкрашены в невыразительный белый цвет. Почти половину пространства занимает самодельный шкаф с фасадом из строганной доски.

– Одрец возьми, – командует целитель.

Не сразу сообразив, я беру табуретку и приставляю к конторскому столу, за которым в кресле, обитом пурпурным бархатом, восседает хозяин в грязно-белой мантии.

Угол слева от двери в четыре яруса уставлен иконами. Лампадку перед киотом Богоматери потушили немногим раньше моего прихода, и комната до сих пор окутана сизым дымком. Но даже сквозь душное ладанное благовоние отчетливо пробивается тот же, что и на лестнице, туалетный дух.

В узком лице знахаря проглядывается что-то нерусское. Ему то ли под семьдесят, то ли немного за. Длинные шишковатые пальцы похожи на пальцы скелета, и самодельная мантия, в которую он облачен как в мешок, не скрывает дистрофичной худобы. Посередине седой головы, будто циркулем, отмерена лысина в форме идеального круга.

Присев на краешек одреца, я поведал ему сначала про гибель бабушки, потом про кошмары.

– А в яви мертвяков видишь? – Сразу попал в точку он.

Мое признание впервые услышал живой человек:

– Вижу.

Конечно, Костя был не первым и не единственным. Явления начались еще в первых числах декабря. После пар мое внимание привлек мужчина в черной униформе офицера СС возле памятника Ленину перед главным корпусом. Я толкнул Олю в бок. Та ответила недоуменным взглядом. И я принял верное решение промолчать. Какое-то время эсэсовец рассеянно изучал снующую по площади молодежную толпу, потом развернулся и зашагал по Октябрьскому проспекту в направлении вокзала. Импозантной статью призрак напоминал штандартенфюрера Штирлица.

Дома вечером того же дня я разглядел на детской площадке мужичка, по виду трезвого, но наружностью лишь немного опрятней бомжа. Когда через кухонное окно наши глаза встретились, он поприветствовал меня сидячим поклоном. Ничего мистического в этом вроде не было, однако, когда перед сном я подошел занавесить шторы, он так же одиноко сидел на скамье. Пусть и теплая, но зима его не смущала. На той же скамейке я заметил его следующим утром, выходя в институт. Он приветствовал меня почти беззвучным “добрым утром”, которого я не разобрал, но прочитал по губам.

Утренний обмен любезностям скоро вошел в привычку. Меня подмывало завести разговор издалека и попытать сведений о таинственном незнакомце у бабы Наташи. Не решался я на это лишь из опасений оказаться на должности зама дворового сумасшедшего.

Уже на зачетной неделе, после Кости, в фойе мне повстречалась Мальковская, преподаватель философии. О том, что доцентша скоропостижно покинула этот мир еще по весне, я вспомнил после зачета по современному русскому, увидав ее снова, на этот раз в “аквариуме” на первом этаже. Томно развалившись на пластиковом стуле, старушка прихлебывала эспрессо из крохотной кружечки. Пальцы свободной руки сжимали мундштук. По проходам с обеих сторон перемещались младшекурсники, каким-то шестым чувством избегая занимать второй столик в центральном ряду. За Мальковской, у окошка, жевали булочки Оля с Анжелой. Я помахал им из-за стекла и направился к выходу.

В кафе я уже давно не заглядывал: от обильного запаха сдобы меня начинало мутить. В последний раз я ел по-человечески на бабушкиных поминках, а на следующий день уже не смог запихать в себя ни куска. Сначала я списал это на пищевое расстройство, потом начал списывать на нервное. Мой истощенный вид говорил за себя. Даже не уточнив про аппетит, Архип Иванович, покопавшись в столе, сунул мне под нос сжатую в кулаке склянку:

– Что чуешь?

Ответить я постеснялся. Когда он показал баночку, то оказалось, что в ней мед.

Узнав о моем круглом сиротстве, знахарь спросил с ударением на предпоследний слог:

– Бабка псковская?

– Не коренная горожанка.

– Коренных с войны не осталось. – Отрезал он и полез на полку в шкафу. Спину его застиранной мантии “украшали” несколько въевшихся пятен.

Среди составленных вразнобой сосудов он выбрал простую пол-литровую банку с прозрачной жидкостью, открутил крышку и вдруг без предупреждения схватил меня за запястье своими костяными пальцами и плеснул содержимого на тыльную сторону ладони. В банке была какая-то кислота. Зажгло так, что я не смог удержать крика.

– Худо зело. – Прокряхтел он, устраиваясь поудобней в кресле, и мягко постучал кулаком по столешнице с разбитой полировкой. Ожог на руке покрылся волдырями как от крапивы.

Самодеятельность с дешевым реквизитом, ненатуральным книжным говором, а теперь еще и членовредительством выглядела слишком уж безыскусно даже для колхоза. От того, чтобы тут же пойти вон, удерживала лишь тысячная купюра, которую за прием я отдал вперед.

– В церкве той псковичи сжегши двенадцать женок вещих. – Подал голос волшебник, словно угадав мое намерение, – Верно, тебе они и являются.

Я вынужден был признать, что с числом он, кажется, не ошибся.

Казнь, поведал колдун, свершилась в 1411 году от рождества Христова или 6919-м от сотворения мира, тому назад шесть веков. Казнили колдуний по обету для избавления от мора, как по тому же обету чуть не каждый год возводили в русских городах церкви, пока ученые не изобрели вакцины с антибиотиками.

Накануне, летом на Радуницу, Христос Спаситель, угрожая мором моров, явился инокиням Иоанно-Предтеченского монастыря и велел собрать по городу всех колдуний и ворожей и сжечь в православном храме. Его наказ было исполнен в церкви Василия на горке, бывшей тогда деревянной. Спустя два года на пепелище построили новый, из белого камня, чтоб надежно охранял новые поколения псковичей от нечестивых останков.

Нынче все пошло вкось, и непокойницы пробили священный фундамент. Оказавшись первым без креста, кто вошел в церковь, я стал их жертвой. Души у женок чернее омрака. Свальщины с ними, коли такая случится, мне не пережить.

Я готов был поклясться, что за этой историей последует предложение купить какой-нибудь ценный оберег тысяч за десять рублей, но знахарю удалось снова меня удивить.

– До завтра у меня останься, – больше приказал, чем предложил он. Как выяснилось, для успешного экзорцизма надо мной следует целую ночь читать какие-то тайные молитвы.

Бросив сквозь щели в жалюзи взгляд на небесную серость, я ответил первое пришедшее на ум:

– Не могу. Я со знакомым приехал.

– С каким? – Непонятно отчего разгорелся он любопытством.

Я объяснил, что речь о моем соседе по фамилии Точкин – офицере дивизии в отставке.

Тут наконец и настал черед оберега. На коленях целитель долго рылся в одной из глухих полок, содержимое которой было закрыто его спиной, пока не извлек на свет обыкновенную церковную ладанку. Вместо цепочки, сквозь ушко продета толстая нить.

Денег, помявшись, он больше не просит, чем изумляет меня еще больше, правда приходится дать обещание, что в самые ближайшие дни я приеду к нему на “ночной стационар”: ладанка, объясняет целитель, изгонит только симптомы, да и те – на короткий срок.

Когда, уже на улице, я демонстрирую Николаю образок, он кивает ободрительно, опознав лик Богородицы на китайском пластике. Об убийстве дюжины ведьм в Пскове он знал из книжки этнографа Максимова и, хотя ученым излагалась несколько иная версия, это парадоксально убедило его в правоте колдуна. Ощутив лопатками колючий взгляд, я поднимаю глаза на дом: чародей наблюдает за нами сквозь просвет между створками.

Обратный путь предстоит с той же парочкой. Мы застаем их на остановке. Железный знак с расписанием пригодился кому-то из местных: торчащая вверх труба с остатком крепежа напоминает древко без флага.

От скуки прислушавшись к разговору, я выясняю, что бездетная чета перед нами, благодаря Архипову колдовству, скоро собирается стать родителями. Одна деталь: пол ребенка у Архипа Ивановича определен заранее – только мужской. Этого не изменить ни за какие доплаты, хоть и “базовый тариф” составляет умопомрачительные тридцать тысяч рублей: “это же не Москва ему, епт…” – негодует, матерясь, будущий отец. Она мечтала о девочке, но не беда, сыну женщина будет так же счастлива – это читается по блеску в глазах, которого по пути сюда не было.

Супруг, напротив, невесел, и проблема не в деньгах: он поминает какую-то Светку, что обращалась к этому Архипу за тем же делом и в первые дни была очень довольна, но младенец вскорости умер. Не найдя никаких патологий, медики указали в заключении “СВДС” – синдром внезапной детской смерти. Похоронили трехмесячным: до крещения, за которое уже заплатили, малыш не дотянул нескольких дней.

Супруга взрывается:

– Не каркай!

Скоро они уже мирно корректируют новогодние планы: к свекрови не едут – пусть приезжает сама; к Серому на свидание – тоже: успеют, ему три года сидеть; кроме Нового года и Рождества – ни капли спиртного в рот, включая пиво. Как будто услыхав об этом со своих небес, из груды туч выползает приветливое румяное солнце.

Задремавший по военной привычке на своих двоих, Точкин вздрагивает от внезапного лая, оступается, охает и медленно оседает в грязь. Появившись неизвестно откуда, двое рыжих с помойки набрасываются на главу семейства, а точнее, на его спортивную его сумку. Обеими руками тот прижимает ношу к груди.

Обороняясь, мужик пару раз пинает воздух ботинком. Псы разворачиваются, но он уже не в силах сдержать бешенства и кидается в погоню, на ходу пытаясь вытащить некий предмет из кармана камуфляжной фуфайки.

– Мужчина! Отставить! – пискляво командует Николай из грязи.

Преследователь замирает на месте. Собаки исчезают на горизонте. Когда он вразвалку возвращается к благоверной, та изображает на лице шутливо-сердитое выражение. Срок до приезда автобуса мы проводим в напряженной тишине.

Парочка обосновалась в креслах за водителем, мы с Николаем – поодаль. В салоне почти пусто: после обеда в Псков уже никто не ехал. Лимонного цвета светило опять залегло за тучи, и пейзаж за окном приобрел вечерний, обычный для псковского декабря вид. После свежего воздуха, под тряску и бубнеж о “налогах и дорогах” меня моментально сморило.

Из-под сиденья тут же выглянул обугленный череп. Ладонь в струпья потянулась к ширинке. С размаху врезав по ней кулаком, я вскрикнул и проснулся. Гомон стих. С десяток пассажиров таращилось на меня. Растирать ушибленное место было неловко.

– Наркоман точно. Глянь, тощий какой, – прошептала сзади старушка.

– У них глаза не такие, – возразили ей.

Надевать амулет было предписано на ночь, однако я в очередной раз поддался уговорам Точкина.

Когда пространство в поле зрения подернулось зеленоватым туманом, я решил, что опять засыпаю. Попробовал шевельнуться, но тело будто разбило параличом, и даже шею не удалось повернуть ни на градус. Поняв, что не дышу, я запаниковал по-настоящему.

Туман становился гуще. Пытаясь позвать подмогу, я выдавил из горла еле слышимый скрип.

– Иван, вы спите? – Из зелени выплыл бдительный лик. – Иван! – Позвал Точкин громче и потряс меня. Голова двигалась вместе с плечами как у скульптуры или окоченевшего трупа. – Иван!

Гул голосов, расползаясь по салону, набирал силу. Кто-то закричал водителю. Стремительный бег деревьев за стеклом перешел в ленивую трусцу, потом остановился.

– Оцнитесь! Оцнитесь! – Вопил Николай. От волнения у него появился странный цокающий говор. Он лупил меня по щекам, пока не пришла очередь нашатыря из аптечки водителя и, наконец, искусственной вентиляции легких “рот-в-рот”. Сквозь окутавшую реальность мглу было уже не разглядеть ни зги, но я прекрасно ощущал эти реаниматорские поцелуи то с табачным, то с чесночным, то с перегарным ароматом – откачивать меня пытались почему-то исключительно мужским составом.

Уже успев попрощаться с жизнью, я почувствовал, как под воротник скользнула теплая рука. Лопнула нить. Из горла, словно чужого, вырвался оглушительный хрип, и тут же через все телесные поры мое нутро начало наполняться кислородом.

Кроме двоих с остановки, вокруг столпились все до единого пассажиры. Шофер, крупный мужчина с залихватски-кудрявой, но при этом совершенно седой шевелюрой, одной ладонью вцепился за поручень, другую держал на сердце.

– В больницу надо, – постановил женский голос, имея в виду то ли меня, то ли водителя, то ли обоих.

Николай деловито подтвердил:

– Разумеется.

Понемногу все успокоились, шофер дососал валидол, и “Икарус” тронулся. Точкин взялся рассмотреть сорванный у меня с шеи магический предмет. Когда он поддел ногтем полоску прозрачного скотча и распахнул створки, у меня снова сперло дыхание – на этот раз от удушающей вони. Оказалось, что ладанка начинена желтоватым веществом, по консистенции вроде смолы или воска. В массе попадались кусочки неизвестного черного материала и кучерявые волоски, состриженные в лучшем случае из подмышек.

Николай тут же захлопнул амулет, извлек из шинели, не переставая морщиться, все ту же бесплатную газету, оторвал новый клок, замотал ладанку и запихал сверток в карман. Это не помогло: луково-чесночная вонь с примесью пряной гнили сопровождала нас всю дорогу до Пскова. Соседи отворили окно и тут же закрыли, напустив холода, но нисколько не проветрив. Через проход надолго завязался спор, из которого стало ясно, что подобного вещества никому из присутствующих нюхать не приходилось.

Уцелевшую часть “Здоровья в дом” Точкин на автомате сунул в сетку на спинке сиденья. Газета эта с никому не интересной периодичностью появлялась сама по себе в почтовых ящиках нашего подъезда. Печатали рекламу БАДов собственного производства (аптека на диване), а также народные рецепты, заговоры, биоритмы по знакам зодиака и прочую недомедицину. Глядя вперед себя, я машинально принялся изучать текст под названием “Целебное удовольствие”.

Статья была про секс, который, как уверял читателя автор, неспроста называют “любовным таинством”. “Арии, наши общие с индусами предки, – писал он, – верили, что сексуальная энергия имеет божественное происхождение. До наших дней в Индии сохранился культ поклонения священным лингамам, статуям в виде фаллоса, которым верующие приписывают различные мистические свойства. Наши сегодняшние обелиски и сте-… – на этом месте текст прерывался сгибом. Я достал из сетки и развернул газету. – …лы также имеют фаллическое происхождение. Подобия лингамов рубили и древние русы. Такая статуя носила название “гоило”, происходящее от старинного глагола “гоить”, значение которого – “давать”, “дарить жизнь”, но еще “излечивать”, “исцелять”.

Мужской половой член наши предки называли “уд”. От этого корня происходит современное слово “удовольствие”. В древности “удовольствием” назывался оргазм, и только со временем так стали обозначать любое приятное ощущение. Согласно религии древних русов, во время “удовольствия”, то есть семяизвержения, открывается граница между мирами, для того чтобы душа будущего ребенка из потусторонней нави могла перейти в телесный мир, называемый явью. Задолго до принятия христианства славяне верили, что человек начинает свою земную жизнь с момента зачатия и наказывали за аборт как за убийство сородича – крупным денежным штрафом“.

Под статьей стояла подпись, похожая на псевдоним, – “проф. Ф.К. Правдин”.

– Про границу между мирами прочли? – удостоверился Николай. Издания подобной категории он, видимо, штудировал от первой до последней полосы.

Не придумав, как получше сострить, я “угукнул” в ответ.

Пока доехали до Пскова, я еще дважды засыпал и просыпался с криком. Снаружи успело совсем стемнеть. Когда в Пскове автобус распахнул двери, мы выбрались не спеша, пропустив вперед всех, кроме столетней старушки с тросточкой, которой Точкин, забежав вперед, помог слезть на площадку со ступеней.

Вокзал, даже расположенный в центре, это всегда окраина. Недалеко от пригородных платформ обшарпанные бомбилы спорят о политике, а торговец фруктами с торговкой пирожками – о чем-то личном. В алюминиевом, похожем на больничном, лотке сложены пирожки с капустой и ливером нетоварного вида. Ветер кружит по асфальту одноразовую посуду.

Городской транспорт на автовокзал не ходит – идти нужно к железнодорожному. У входа в парк, разделяющий два вокзала, цыганка торгует с рук “золото”. Несмотря на мнимую оживленность, идти по дорожке мимо деревьев, освещенной неяркими винтажными фонариками, даже вдвоем неуютно.

Миновав парк и отмеряя шаги мимо “царской” часовни, Точкин мелко перекрестился. Вытянутая вверх постройка с  таким же непропорциональным куполком была построена перед зданием ж/д вокзала несколько лет назад и посвящалась императору Николаю II, а именно отречению от престола, которое он подписал 2 марта 1917 года по старому стилю на Псковской станции. Новострой собирались покрасить в тон историческому вокзальному зданию, однако голубой цвет вышел насыщенней на пару тонов.

Пивная на остановке, в отличие от часовни, возникла, вероятно, одновременно с самой остановкой, то есть в незапамятные советские времена. С тех лет, видимо, пьянствовала тут и публика, вывалившаяся на перекур. Один из бородатых курильщиков шагнул ко мне и без преамбулы попросил денег. Я молча отвернулся к проезжей части. Как раз подкатил наш 17-й номер, забираясь в который Николай споткнулся о ступени и едва не грохнулся лицом вниз.

По дороге он то и дело справлялся о моем самочувствии и, будто незаметно склоняя ухо ко рту, прислушивался к дыханию. В последний раз он предложил сопроводить меня до больницы уже в подъезде, когда я остановился у ящика вытащить почту. Услышав очередной, примерно десятый по счету, вежливый отказ, он тяжело вздохнул и зашагал к себе.

Заодно с предвыборной агитацией и визиткой открывшейся неподалеку парикмахерской “Агния” я обнаружил в корреспонденции казенный конверт. Законный месячный срок вышел неделю назад. Будучи убежден, что мое заявление затерялось где-то в пути между столами, я уже не ждал документов на пенсию по утрате кормильца и собирался в собес после каникул. Оказалось, что этого не потребуется. За штампом и подписью островского ЗАГСа письмо уведомляло, что моему заявлению отказано, по причине несоответствии сведений, предоставленных гражданином. Дальше от руки были указаны мои фамилия, имя и отчество.

Я посмотрел сначала в окно, потом на мобильник и, убедившись, что, несмотря на ночную темень, не протикало еще и шести, набрал тетю Зину.

– Надо было сразу мне позвонить. – Первым делом упрекнула она. И это звучало логично, учитывая, что в ЗАГСе города Острова она проработала лет сорок, и из них половину – начальницей. – У тебя в свидетельстве о рождении ошибка: дата правильная указана, а место – нет.

– Почему?

– Специально так сделано.

– А правильное какое? – Не понял я.

– “Красная Русь” правильное. Колхоз такой был, от Порхова недалеко.

Переварив это, я решил немного проговориться:

– Там вроде целитель какой-то живет?

– Как же! Кашпировский! Архипка это, механизатор их бывший! В Перестройку, кто не пьянствовал, все по городам разъехались, а этот бизнес себе открыл. Лох не мамонт – не вымрет, – подытожила она услышанной когда-то от внучек сентенцией.

Тут я сообразил, что в колхозе мой отец вряд ли водил истребитель.

– Не летчик он был, – подтвердила тетя Зина догадку. – Хотя тоже, считай, по небесному ведомству. Попович ты, Ваня, вот кто. Он в “Красной Руси” церковь строил, служить потом в ней планировал. Его Георгием звали, ее – Татьяной, а фамилия твоя биологическая – Филаретов.

– Потом в Остров переехали?

– Ты переехал. С Машей. Бабушкой то есть. Не родной ты ей. – Выдала она после задумчивой паузы. – Давно надо было сказать. Родители твои соседями ее были. Дверь в дверь. Слышит раз, младенец у них надрывается: не как обычно, а как будто случилось что. Без стука вошла и видит в прихожей: поп заслонку печную отворил и ребеночка, тебя то есть, в печку засунуть хочет. Ты, бедненький, ручками цепляешься, голосишь, а он тебя кочергой по ручкам – чтоб не цеплялся, значит.

Маша ему: “Ты что же, батюшка, с сыном творишь!”. А он ей: “Не сын он мне, сжечь его надо”. В молодости-то Маша сильная баба была, кочергу у него выдернула да по вершку приложила. Сильно! Испугалась, что насмерть, да послушала: дышит – видать, грива спасла. Как тебя в колыбель положила, Татьяну пошла по квартире звать. Подозревала, что он и с ней что-то сделал, а оказалось, что она сама с собой сделала: глядь в уборную – в петле висит. Живая еще была, да не успели спасти.

Затем я узнал, что Георгий после оказания медицинской помощи тем же вечером был арестован. Позже суд признал его вину по 102-й советской статье: “Умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах”. От тюремного срока он был освобожден и направлен на принудительное лечение.

– Куда? – Не смог удержаться я.

– В Богданово. Куда ж еще?

– А он жив?

– Не слыхала, чтоб умирал, но и, что живой, не слышала. Вряд ли. Двадцать лет прошло. Никак найти его хочешь?

– Нет, конечно.

Процесс Филаретова тянулся год с лишним: обвинению не хватало улик, и, в первую очередь, тела малолетней жертвы. Священник отрицал вину, без конца повторяя, что местонахождение сына ему неизвестно. То же самое отвечала и бабушка, когда ее допрашивали вместе с полусотней свидетелей из “Красной Руси”. Вызывать на допрос ее пришлось уже из Острова, но спешный переезд у милиции не вызывал никаких подозрений: колхозники, кто мог, в те годы разъезжались по городам.

Поздним вечером после трагедии, когда подруга с незнакомым младенцем на руках появилась у нее на пороге, тетя Зина принялась умолять ее решить вопрос законным путем. Бабушка не отступала. К уговорам подключился и дядя Леша, когда вернулся с работы.

Ребенка, говорил он, без согласия родителей перевезли в другой населенный пункт, что означает похищение, возможно, заранее спланированное. Бабушка была единственным свидетелем того, что случилось в квартире Филаретовых, и тот факт, что она же нанесла отцу травму тупым предметом, не добавляло ей веры в глазах будущего дознавателя. Он не сомневался, что мальчика вернут законному отцу, а бабушке повезет, если отделается условным сроком.

Отступать было некуда, и решили пойти на авантюру с опекунством. Дядя Леша по своему милицейском ведомству уладил дела с переездом, тетя Зина – с документами на внезапного внука. В Острове бабушка устроилась на завод, но, пока не сняли жилье, мы гостевали у них почти полгода.

– Не думала, что всплывет это когда. А вот как вышло. – Не меняя интонации, тетя Зина громко всхлипнула. – Ты не волнуйся, главное. Учись. Проживем.

Это не были слова на ветер. На прошлой неделе я получил на свою банковскую карточку уже второй за два месяца перевод. Оба были в пол бабушкиной пенсии. Плюсуя с повышенной стипендией, выходил вполне себе прожиточный минимум, даже если добавить питание.

– В гости на каникулах приезжай! Юля будет! – Категорично приглашают меня.

Я обещаю подумать. От Пскова до Острова 50 километров езды. Транспорт ходит с интервалом в час.

– А шлепанцы как же? – Вспомнил я, уже успев попрощаться.

– А она их не выбросила разве? Собиралась ведь! Наши это с дядей Лешей были, Царство Небесное. В бассейн ходили в них, “грибковыми” дразнили. Я новые купила, эти выкинуть поставила, а Маша: “Погоди, постой!”. Историю про них сочинила.

Напоследок еще раз отблагодарив свою попечительницу, я достаю с полки “новый” фотоальбом. “Старого” с отцом и матерью, который задевался куда-то еще при островском житье, как я подозревал в глубине души, никогда и не существовало.

За десятилетия кожзам напитался жирной пылью, и, тронув переплет, хочется вымыть руки. Нужный снимок по памяти я нахожу сразу. На переднем плане бабушка, совсем молодая, обнимает крупного курчавого пса. Похожий на черного терьера, он пришел в колхоз неизвестно откуда: сначала она подкармливала его, потом приютила. Сзади – та самая панорама центральной усадьбы “Красной Руси”, которая и при жизни колхоза, если вглядеться, имела удручающе-запущенный вид. Фотография сделана напротив клуба, стекла в котором еще целы.

Хоть деревенское суеверие и запрещает фотографировать животных, пес присутствовал на многих снимках в альбоме и, больше того, удостоился отдельного портрета, с которого, хоть и был давно на том свете, глядел на зрителя веселыми собачьими глазами. Кто фотограф, неизвестно: предположительно, сельский любитель с черно-белым “Зенитом” или “ФЭДом”.

Когда появился я, бабушка сдала очень быстро: это видно по городским фотографиям. На групповом портрете с тети Зининого юбилея, хоть они и одноклассницы, она рядом с моложавой именинницей выглядит дряхлой старухой. Праздничный стол сервирован салатами, бутербродами, мясной и сырной нарезкой, из напитков – лимонад трех видов и морс в кувшине “для стариков”. Следом за юбиляршей на диване – Юля, Уля и тощий юнец, ростом ниже обеих, с лицом будто вырубленным несколькими взмахами топора и прической, похожей на рассыпанную по голове столярную стружку. На следующем курсе я побрился наголо, но вышло еще хуже. Скоро вернув себе старую прическу, я решил больше ничего не менять.

Впервые со дня похорон разревевшись не по-мужски, я никак не могу совладать с собой. От слез двоится в глазах, так что, подойдя занавесить шторы, я замечаю над соседней пятиэтажкой два месяца рогами друг к другу. Подняв с ковра и вытерев слезы грязной майкой, смотрю в окно снова, но над домом уже нависает туча, сквозь которую едва пробивается грязно-оранжевое пятно. Сосед на скамейке, завидев меня, складывает ладони на груди в скорбном жесте. Когда он задирает голову в мою сторону, в свете фонаря на распахнутом горле становится видна странгуляционная борозда бледно-пурпурного цвета.