Читать книгу Ценность всех вещей. Создание и изъятие в мировой экономике - Мариана Маццукато - Страница 3

Мы часто слышим, как отдельные компании, предприниматели или целые сектора экономики называют себя «создающими богатство» (wealth-creating). Контекст – финансы, крупные фармацевтические компании или небольшие стартапы – может разниться, однако самооценка остается практически той же: я особенно продуктивный участник экономического процесса, моя деятельность создает богатство, я принимаю на себя крупные «риски» и, стало быть, заслуживаю более высокого дохода, чем те, кто просто зарабатывает на вторичных эффектах от этой деятельности. Но что, если в итоге окажется, что подобные описания – это не более чем просто россказни, создающиеся для обоснования неравенства богатства и дохода, обильно вознаграждающего тех немногих, кто способен убедить власти и общество в том, что они заслуживают высокого вознаграждения, в то время как остальные довольствуются объедками с их стола?

В 2009 году главный исполнительный директор Goldman Sachs Ллойд Бланкфейн заявлял, что «люди из Goldman Sachs – одни из самых производительных на свете»[1], хотя лишь годом ранее этот инвестиционный банк внес немалую лепту в худший начиная с 1930-х годов финансово-экономический кризис. Налогоплательщикам США пришлось выложить 125 млрд долларов, чтобы Goldman Sachs была оказана экстренная финансовая помощь. В свете никудышных действий инвестиционного банка всего за год до этого подобное чрезвычайно оптимистичное заявление его исполнительного директора было чем-то из ряда вон выходящим. С ноября 2007 по декабрь 2009 года банк уволил три тысячи сотрудников, а его прибыль обвалилась[2]. На Goldman Sachs и некоторых его конкурентов были наложены штрафы, хотя их размеры – например, 550 млн долларов для Goldman и 297 млн долларов для JPMorgan – выглядели небольшими в сравнении с последующими доходами[3]. Несмотря на все это, Goldman, наряду с другими банками и хедж-фондами, продолжал делать ставку на те же самые инструменты, которые они некогда создали и которые затем привели ко всем этим неурядицам.

Несмотря на множество разговоров о наказании тех банков, которые поспособствовали кризису, ни один банкир не оказался за решеткой, а имевшие место изменения едва ли ограничили способность банков продолжать делать деньги на спекуляциях: между 2009 и 2016 годами тот же Goldman получил чистую прибыль в 63 млрд долларов с чистой выручки в 250 млрд[4]. Только в 2009 году его прибыль составила рекордные 13,4 млрд долларов[5]. И хотя правительство США спасло банковскую систему на деньги налогоплательщиков, у него не нашлось смелости, чтобы выставить банкам счет за столь высокорискованную деятельность. В конечном счете правительство было счастливо просто получить свои деньги обратно.

Разумеется, финансовые кризисы не являются чем-то новым. Однако полвека назад жизнерадостная уверенность Бланкфейна в своем банке показалась бы несколько неожиданной. До 1960-х годов финансы не считались «производительной» частью экономики. В них видели важный инструмент перемещения уже существующего богатства, а не создания нового. В самом деле, экономисты были столь убеждены в сугубо вспомогательной роли финансов, что даже не включали в свои подсчеты количества производимых экономикой товаров и услуг большинство оказываемых банками, в частности, прием вкладов и выдачу займов. В расчеты экономистами валового внутреннего продукта (ВВП) финансы попадали лишь в качестве «промежуточного фактора» – услуги, необходимой для функционирования других отраслей, которые и были настоящими создателями ценности.

Но примерно в 1970 году это положение дел начало меняться. Система национальных счетов, которые дают статистическую картину масштаба, состава и направленности той или иной экономики, стала включать финансовый сектор в расчеты ВВП как совокупной стоимости производимых в этой экономике товаров и услуг[6]. Это изменение в расчетах совпало с дерегулированием финансового сектора – в рамках этого процесса, помимо прочего, был ослаблен контроль над тем, сколько банки могли давать взаймы, над процентными ставками, которые они могли устанавливать, и над продуктами, которые они могли продавать. В совокупности эти изменения коренным образом изменили поведение финансового сектора и усилили его влияние на «реальную» экономику. Финансы больше не рассматривались как консервативный род занятий – наоборот, они стали быстрой карьерной траекторией для умников, способных сделать много денег. После того как в 1989 году пала Берлинская стена, некоторые из наиболее талантливых ученых Восточной Европы в итоге перебрались работать на Уолл-стрит. Финансовая индустрия расширялась и становилась более уверенной в себе, она открыто лоббировала продвижение своих интересов, заявляя, что финансы играют решающую роль в создании богатства.

Сегодня проблема заключается не просто в размере финансового сектора и в том, каким образом его темпы роста опередили темпы роста нефинансового сектора экономики (например, промышленности), но в его воздействии на остальную экономику, значительные сегменты которой стали «финансиализированными». Финансовые операции и поддерживаемая ими ментальность проникли в промышленность, и это наглядно видно по тому, как менеджеры предпочитают направлять более значительную долю прибылей не на инвестирование в долгосрочное будущее бизнеса, а на обратный выкуп акций, что, в свою очередь, накачивает биржевые котировки, фондовые опционы и заработки управленческой верхушки. Они называют это созданием ценности, но, как и в самом финансовом секторе, реальность зачастую оказывается противоположной: мы имеем дело с изъятием ценности.

Эти рассказы о создании ценности не ограничиваются только финансами. В 2014 году фармацевтический гигант Gilead оценил стоимость трехмесячного курса «Harvoni» (своего нового средства от смертельно опасного вируса гепатита С) в 94 500 долларов. Обосновывая установление такой цены, Gilead утверждал, что данное средство представляет собой «ценность» для систем здравоохранения. Джон ЛаМаттина, бывший президент по исследованиям и разработкам фармацевтической компании Pfizer, тоже говорил, что высокая цена на подобные лекарства оправдана тем, насколько благотворны они для пациентов и для общества в целом. На практике это означает, что цена препарата сопоставляется с издержками, которые конкретная болезнь причинит обществу, если ее не лечить или делать это с помощью второй по эффективности доступной методики. Фармацевтическая индустрия называет такой подход «ценообразованием на основе ценности». Критики, опровергающие данную аргументацию, приводят конкретные примеры, которые демонстрируют отсутствие корреляции между ценой лекарств от рака и приносимой ими пользой[7]. Один из интерактивных калькуляторов, позволяющих установить «корректную» цену того или иного средства от рака на основе его ценностных характеристик (рост ожидаемой продолжительности жизни, который обеспечивается пациенту, побочные эффекты и т. д.), показывает, что для большинства лекарств эта ценностно обоснованная цена ниже текущей рыночной[8].

Тем не менее цены на лекарства не падают – похоже, что приводимые фармацевтической индустрией аргументы относительно создания ценности успешно нейтрализовали критику. В действительности значительная доля расходов на здравоохранение в западном мире не имеет ничего общего со здравоохранением: эти расходы попросту представляют собой ценность, изымаемую фарминдустрией.

В качестве еще одного примера рассмотрим, каким образом предприниматели в сфере доткомов или в ИТ-индустрии лоббируют выгодное для них налогообложение со стороны правительств во имя «создания богатства». Апеллируя к «инновациям» в качестве новой силы современного капитализма, благодетели из Кремниевой долины успешно производят впечатление предпринимателей и гаражных изобретателей, реализующих на практике то «созидательное разрушение», которое даст рабочие места будущего. Эти новые действующие лица, от Google до Uber и Airbnb, тоже часто называются «создателями богатства».

Но эта соблазнительный миф о создании ценности ведет к сомнительным размашистым налоговым мерам, реализуемым политическими кругами – в качестве примера можно привести механизм «патентного ящика» (patent box)[9], позволяющий сокращать налоги на любую продукцию с запатентованными компонентами. Это якобы стимулирует инновационный процесс, поощряя создание интеллектуальной собственности. Однако в подобной политике мало смысла, поскольку патенты уже представляют собой монополии, которые, как правило, должны приносить высокие доходы. Задачей же властей должно быть не увеличение прибылей от монопольного положения на рынке, а благоприятствование инвестициям в таких сферах, как научные исследования.

Многие из так называемых создателей богатства в высокотехнологичной индустрии наподобие сооснователя PayPal Питера Тиля зачастую разносят государство на чем свет стоит, называя его идеальным препятствием на пути создания богатства[10]. Тиль даже дошел до того, что основал в Калифорнии «движение за отсоединение», чтобы эти самые создатели богатства могли добиться как можно большей независимости от тяжелой руки государства. Когда главного исполнительного директора Google Эрика Шмидта спросили, каким образом компании контролируют наши персональные данные, он ответил как будто риторическим вопросом: «Вы бы предпочли, чтобы этим занималось государство?». Подобный ответ подпитывает распространенное представление: предприниматели – это хорошо, государство – это плохо.

Однако, представляя себя героями нашего времени, Apple и другие компании с удобством для себя игнорируют передовую роль государства в новых технологиях. Та же Apple без зазрения совести заявляла, что ее вклад в общественную жизнь следует оценивать не по объему уплачиваемых налогов, а за счет признания ее великих изобретений. Но не заслуживает ли налогоплательщик, который помог Apple создать эту продукцию и получить благодаря ей рекордные прибыли, чего-то иного, помимо линейки, несомненно, блестящих гаджетов? Сам факт постановки подобного вопроса показывает, насколько нам необходим радикально иной нарратив относительно того, кто на самом деле сначала создал богатство – а кто затем стал уже его изымать.

Если исходить из того, что многие создатели богатства находятся в частном секторе, неизбежен вывод, что на противоположном конце того спектра, где главные роли играют быстроногие банкиры, опирающиеся на последние достижения науки фармацевтические компании и предприимчивые гики, окажутся чиновники и правительственные бюрократы, занимающиеся изъятием ценности. С этой точки зрения частное предприятие подобно стремительному гепарду, привносящему в мир инновации, а государство – медлительной черепахе, препятствующей прогрессу, или, используя другую метафору, кафкианскому бюрократу, погребенному под грузом бумаг, неуклюжему и неэффективному. Государство изображается как нечто присосавшееся к обществу и финансируемое за счет обязательных налогов на многострадальных граждан. Вывод при таком подходе всегда будет только один: нам нужно больше рынка и меньше государства. Чем тоньше, незаметнее и эффективнее работает государственная машина, тем лучше.

Во всех описанных случаях, от финансов до фармацевтической отрасли и ИТ, правительства лезут вон из кожи, чтобы привлечь этих якобы создающих ценность специалистов и компании, предоставляя им налоговые льготы и избавляя от волокиты, которая, как считается, высасывает их создающую богатство энергию. Пресса всячески превозносит создателей богатства, политики обхаживают их, а для многих людей они выступают высокостатусными фигурами, которыми надо восхищаться и которым надо подражать. Но кто решил, что это они создают ценность? Какое определение ценности используется, чтобы отличать создание ценности от ее изъятия, а то и уничтожения?

Почему мы с такой готовностью поверили этой сказке о добре, противостоящем злу? Как измеряется ценность, производимая государственным сектором, и почему он гораздо чаще рассматривается просто как более неэффективная версия частного сектора, а не наоборот? А что, если в действительности вся эта история бездоказательна? Что, если она проистекает исключительно из некоего набора глубоко застарелых идей? И какие новые сюжеты в связи с этим можно было бы представить?

Древнегреческий философ Платон как-то сказал, что идеи правят миром. Его великая работа «Государство» отчасти представляет собой пособие по воспитанию главы его идеального государства – стража. Платон признавал, что мифы формируют характер, культуру и поведение: «Прежде всего нам, вероятно, надо смотреть за творцами мифов: если их произведение хорошо, мы допустим его, если же нет – отвергнем. Мы уговорим воспитательниц и матерей рассказывать детям лишь признанные мифы, чтобы с их помощью формировать души детей скорее, чем их тела – руками. А большинство мифов, которые они теперь рассказывают, надо отбросить»[11].

Платон не любил мифы о плохом поведении богов. В этой книге рассмотрен более современный миф – о создании ценности в экономике. Я полагаю, что подобное мифотворчество сделало возможным невероятный масштаб изъятия ценности, допустив крайнее обогащение некоторых индивидов, а заодно и утечку общественного богатства. Между 1975 и 2015 годами реальный ВВП США – объем экономики с поправкой на инфляцию – вырос примерно втрое, с 5,49 трлн до 16,58 трлн долларов[12]. Производительность в течение этого периода выросла более чем на 60 %. Однако начиная с 1979 года реальная почасовая оплата труда огромного большинства американских рабочих стагнировала или даже падала[13]. Иными словами, на протяжении почти четырех десятилетий небольшая элита присваивала почти все выгоды от растущей экономики. Увидеть, кто входит в эту элиту, не составит особого труда. Марк Цукерберг бросил Гарвард в возрасте 19 лет, чтобы запустить Facebook. Сейчас ему немного за тридцать, и, по данным Forbes[14], за год до середины 2016 года состояние Цукерберга выросло на 18 млрд долларов, подобравшись к общей сумме, оцениваемой в 70,8 млрд долларов. Он является четвертым из богатейших людей в США и пятым – во всем мире[15].

Господствующие представления о том, что рост неравенства в американской и многих других экономиках происходит благодаря неким очень умным индивидам, достигающим особенных успехов в инновационных секторах, противоречат здравому смыслу. Несмотря на то что богатство создается посредством коллективных усилий, масштабный дисбаланс в распределении выгод от экономического роста чаще был результатом изъятия богатства, потенциальный размах которого чрезвычайно усилила глобализация.

В конце II квартала 2016 года у Facebook имелось 1,71 млрд активных пользователей в месяц – почти каждый четвертый житель планеты. Дисбаланс в распределении выгод от экономического роста является первопричиной увеличения социального неравенства во многих развитых экономиках, что, в свою очередь, имеет глубокие политические последствия – в их числе можно рассматривать, например, и британский референдум по вопросу выхода из Евросоюза. Многие из тех, кто ощущает, что глобализация сделала их аутсайдерами, предпочли голосовать за брекзит.

Значительную долю вины за плачевные результаты получившего всеобщее признание дискурса о ценности должны взять на себя экономисты. Мы перестали обсуждать категорию ценности и, как результат, позволили одной истории о «создании богатства» и «создателях богатства» господствовать почти бесспорно.

Цель этой книги – изменить существующее положение дел, причем сделать это путем возобновления дискуссии о категории ценности, которая обычно находилась – и, утверждаю я, все так же должна находиться – в самом сердце экономической мысли. Если ценность определяется ценой, устанавливаемой гипотетическими силами предложения и спроса, то в таком случае та или иная деятельность рассматривается как создающая ценность до того момента, пока она законно позволяет выручить соответствующую цену. Таким образом, если вы зарабатываете много, вы должны быть создателем ценности. Далее я продемонстрирую, что маскировать разнообразную деятельность по изъятию ценности под деятельность, создающую ценность, стало проще благодаря самому способу употребления слова «ценность» в современной экономике. При этом ренту (незаработанный доход) смешивают с прибылью (заработанный доход), растет неравенство, а инвестиции в реальную экономику падают. Более того, без различения создания ценности и ее изъятия становится почти невозможным воздать по заслугам первому, а не второму процессу. Если наша цель состоит в обеспечении роста, который в большей степени определяется инновационным процессом (интеллектуальный рост) и является более инклюзивным и устойчивым, то нам необходимо лучшее понимание ценности, которое будет направлять наши действия.

Все это не абстрактный спор. Он имеет долгосрочные последствия для каждого – социальные и политические в той же степени, что и экономические. То, как мы говорим о ценности, влияет на способ поведения каждого из нас – от гигантских корпораций до самого скромного покупателя – в качестве экономических субъектов и, в свою очередь, наша оценка ее эффективности отражается на экономике. Именно это философы называют перформативностью: то, как мы говорим о вещах, влияет на поведение и, в свою очередь, на то, как мы осмысляем вещи. Иными словами, перед нами самосбывающееся пророчество.

Если мы неспособны определить, что мы имеем в виду под ценностью, мы не можем быть уверены ни в ее производстве, ни в ее справедливом распределении, ни в поддержании экономического роста. Иными словами, понимание категории ценности является принципиальным для всех других необходимых нам дискуссий о том, где находится наша экономика и как изменить ее курс.