Читать книгу Сквозь время - Марина Домбровская - Страница 11

Что видим мы и что видят в нас есть только сон и сон внутри другого сна

Эдгар Аллан По

Ты просто шла по узенькой тропе, а я не смог оторвать глаз. Мне казалось, что ты замечаешь вокруг все: как изящно летит потухший давно лист; как взмывает в небо уставший голубь, а ты чувствуешь его дыхание; как ложится красивый блик на чье-то окно, или как замирает пес, перебегающий улицу; и даже почти неуловимый запах хлеба, который проехал несколько минут назад в машине, не оставался в неведении для тебя; ты замечала грусть в глазах кошки, сидящей за той стороной стекла на седьмом этаже, ты разделяла ее одиночество. Все это и еще сотни мелочей природы, да и не только, недоступных для других (другие не находят это красивым), ты замечала в один миг, в один твой шаг, едва бросив взгляд.

В тот момент ты останавливала время. Ты замечала все на свете, кроме самого жалкого и ничтожного. Их, людей.

Мне кажется, это был весомый повод влюбиться.

Paris, 1925

– Мне в крафт звезды, per favore, – басом раздался голос Стефано.

– Но сэр, на горе Парнас крафт растворяется, – тут же подхватил эту спонтанную игру Джасмин.

– Но не звезды: они улетят к небу, чтобы плыть над каждым из нас, повторяя наши траектории, пути, а мы, глупые, хватаем их за хвосты и оборачиваем в слова, а кому не в мочь, тот разглядывает пыль на ладонях своих. Вот она, участь поэтов и художников: подчинять себе сами звезды, владеть ими, взлетать, переплетаясь с ними воедино, и… – Стефано на какое-то время замолчал, затем грустно продолжил, – и падать, навсегда обреченные на печаль.

Прошло пять лет, как между Джасмином и Стефаном выросло самое крепкое понятие дружбы. Они, как и прежде, жили в доме Стефано, и творили. Первый писал на заказ богатым людям картины, а также создавал эскизы молодым светским особам для пошива нарядов, второй работал в издательстве художественных произведений.

– Стеф, если бы тебе предложили выбрать одного человека, на которого ты должен равняться, кого бы ты выбрал?

– Несомненно, Леонардо да Винчи.

– Не слишком ли просто, для символиста?

– Романтизма с недавних пор, Джасмин. Я выбираю да Винчи за его разносторонность, за вклад в каждую область искусства, за то, что к чему бы он не касался, он внедрял свою собственную идею, взгляд. А ведь хорошо сформированная идея – это заразная вещь, вирус, говорящий о том, что все-таки созданное в воображении уже существует.

– Тогда зачтено.

– Как успехи с твоим романом, седьмым, если не ошибаюсь в расчетах?

– Неплохо, я бы сказал даже замечательно.

– Значит, он о высоком?

– Несомненно.

– Тогда мне остается поинтересоваться только одним, какова же концовка?

– Понимаешь, Стеф, – Джасмин грустно рассмеялся, – дело в том, что я не знаю, как окончить. Мне кажется, что теперь не книга проекция меня, а как раз наоборот, что моя жизнь зависит от каждой написанной строчки.

– Интересно…

– Я буду яснее: не знаю, что делать с главными героями.

– А что с ними?

– Мне, как и будущим читателям, нужно их на время оставить друг от друга.

– Оставить?

– В общем, дай совет, убивать их или нет?

– Только в том случае, если их смерть не бессмысленна. Во имя чего они умрут или будут убиты? И только если это стоит того, убивай их беспрекословно, немедленно, и также беспощадно, как если бы ты подарил читателям неопределенность концовки.

– Боюсь допустить ошибку.

– Если в тебе есть творческие порывы, твоя душа пропитана идеей, а твои данные имеют то же направление с раннее перечисленным, то ошибок не может быть, даже возможности допущения. Любой мазок или штрих, будь он некстати или наоборот необходим, всегда ведет к совершенству.

– Да, я и забыл, что любая картина, рисунок или набросок, – это учебник по философии, в котором финал всегда открыт.

– Так точно, Джас. И детали, именно детали – есть главная составляющая всего произведения. Мелочи – самое что ни есть важное во Вселенной. Они строят удивительную структуру, без них не было бы шарма. Именно в них кроется весь смысл, они являются главным элементом в системе, только их стоит изучать, восхищаться, создавать. И они действительно во всем, в музыке и кино, в книгах и картинах, в эмоциях и действиях, в любом направлении искусства, и особенно в науке.

– Детали – есть стиль.

– Совершенно верно, друг мой. Стиль не есть мода. Мода, – Стефано скривился, словно актер, – это глупо. Представь, если бы не существовала реклама и рамки времени. Мода портит нас, она затупляет нашу фантазию и наши желания. Необходимо стремиться к роскоши, чтобы понять, кто мы на самом деле и что нам действительно нужно.

– Иногда мне не хватает объема персонажей… – начал было Джасмин.

– Все уже есть в тебе. Чтобы написать сказку иногда будет достаточным реальные вещи назвать иными именами. Эх, однажды меня погубят мои эстетические потребности…

– Но что, если я не получу удовольствия в конце написания?

– Удовольствие мы получаем не от победы, а от усилий, которые мы приложили. И чем больше этих усилий, тем более степень нашего наслаждения. На кого равнялся бы ты?

– Оскара Уайльда.

– Почему?

– Такого живописного жонглера слов я не встречал. Быть одновременно натурщиком и художником, писателем и музой, нужно быть…

– Гением, – закончил Стефано.

Джасмин поднялся с кресла и подошел глянуть, что же пишет его друг на полотне высотой в два метра. Там красовались под солнцем изящные нагие дамы со сложенными воздушными крыльями, переплетенные виноградными лозами.

– Стефано, за что ты так любишь женщин?

– Мне и мужчины нравятся.

– Что?

– Когда имеешь дело с девами, понимаешь, насколько они притворны, чрезмерно женственны и порой даже лживы. Мужчины же по природе своей естественны, что сама кисть начинает их писать.

– Стефано, разве не женщины те самые музы, преследующие каждого творца? Почему они лживы?

– Потому, что это необходимая в них черта. Они обязаны быть такими гибкими и даже порочными, но в тоже время нежными и сверкающими, красивыми и уродливыми, грациозными и устрашающими, богинями и глупыми бабами. Иначе они слишком просты. Они накапливают в себе эти качества, будь то костюм или походка, они пытаются быть выше, глубже, совершеннее. Мужчины же по натуре своей животные. Они ни сколь не стараются, они даже не задумываются об этом. Все, что требуется им, это всего лишь быть собой. Они чисты, и единственно, в чем они проявляют свою игру, так это в чувствах к этим самым женщинам. Мужчины, априори, лучшие актеры, высшие деятели искусства в любой области. А женщины, так увлеченные этим приобщением к изысканности, унесенные ветром высокими мечтами и, будет грехом не учесть, притворством, находят эти фантомы мужских чувств естеством, реальностью, они внедряют в них веру, и что самое жалкое, надежду.

– Но почему для своих работ ты все же выбираешь женщин? – Джасмин обрадовался объяснению Стефано, предполагая нечто худшее в нем, а именно влечение к мужскому полу. Но, рассеяв все его призрачные фейерверки, он впал в некую грусть по поводу дам. Ему тут же перед веками явилась Агнес, ее грация, природная чистота и свежесть, и он напрочь отказался подпустить вышесказанные мысли друга к этой невинной рыжеволосой девушке.

– Джасмин, ты задаешь смешные вопросы. Я ведь мужчина. Кто как не женщина? Я люблю женщин, хочу их, постоянно.

– Я заметил, Стефано.

– О, нет! Ты думаешь, я последний извращенец в Париже, но ты ошибаешься. Я лишь художник, человек, который видит больше. Я поддаюсь природе, и в силах находить прекрасное во всем. Но чтобы быть осведомленным, живым, обладать собственным мнением, чтобы испытать вдохновение, необходимо пробовать даже то, что кажется тебе отвратительным. Поверь, дружище, и в разврате, мерзости, гадости кроется совершенство. Для меня порой грязь предстает музой более прекрасной, чем закат. Да, женщины – ключ к похоти, к греху. Но что есть грех? Наказание?

– Полагаю, да.

– Нет. Это жестокий урок, а наказание его именуют как раз те, кто во всем ищет недостатки, кто страшится любых перемен, кто в ужасе от самих себя, своих возможностей.

– Только то, что мы создаем, служит уничтожением.

– И ни в коем случае не сама Природа.