Читать книгу {Не} любовь. Сборник рассказов и повестей - Марина Леванте - Страница 8

Интересно, в какой момент человек начинает гнить изнутри. Сначала, уютно свернувшись калачиком внутри под сердцем своей матери, он чувствует себя полностью защищённым. Червяк, попавший в середину яблока, точит его изнутри, и плод портится, но не всегда снаружи. Его невозможно съесть, он имеет не лучший вид, не так вкусен, как ожидал, взяв в руку красивый фрукт, который весь в червоточинах изнутри. Надкусив и увидев всю неприглядность содержимого, ты выбрасываешь его на помойку.

А почему с человеком порою поступают точно так же, выбрасывают за ненужностью? Ту семечку можно ведь вновь опустить в недра, и вырастит новое красивое дерево, которое будет плодоносить и пусть даже через год, но этот урожай будет наиболее богатым. И это будут спелые и наливные, красивые и сочные, правда, потом опять с червоточиной яблочки. Необратимый процесс гниения в природе, касающийся и людей.

***

Проснувшись, как всегда очень рано, глянув на серое полу-облачное небо, грозящее не солнцем, а хмурым бесконечным дождём, подумала, а что же происходит, ночь сменилась утром, потом наступит день, на завтра все повторится, сияние звёзд космического пространства, недостижимое и непонятное, луна полумесяцем или круглая, как земной шар, на который она с наступлением сумерек, не мигая смотрит оттуда, из неизвестного и необъятного пространства галактики, зайдёт, чтобы уступить место рассветам, сменяющимся закатами. И в этом есть какое-то постоянство бытия. Как и люди, медленно и быстро, передвигающиеся под бдительным взором небесных светил, встречают своё рождение и провожают свой уход в то небытие. А потом всё начинается заново.

Как много раз я вот так же, появившись на свет, умирала, чтобы родиться вновь, чтобы продолжать этот бесконечный круговорот, чтобы, наконец, безвозвратно уйти и не вернуться.

Но я всегда так любила жизнь, во всех её проявлениях. Мне хотелось возвращаться вновь и вновь.

Но я никому не нужна была здесь. Никогда. Меня не ждали с самого начала. Даже не хотели.

Долго спорили, а надо ли. И всё же решились.

И вот я здесь. Уже долгие полвека. И даже больше. Природа наградила меня памятью бесконечности. Умением улыбаться. Способностью прощать. И, если не забывать, то не вспоминать.

Но хмурость нового дня заставила окунуться в то, что может быть и не стоило пристального внимания со стороны. Тем не менее…

***

Я помню себя совсем маленькой, как сижу на подоконнике в небольшой тёмной комнате, свет которой напоминает серость и мрачность сегодняшних облаков. Но ощущение полного одиночества накрывает с той же силой, что и тогда. Я часто была одна, наедине с собой. Почти всегда. И не то, чтобы привыкла к созерцанию себя изнутри в молчаливой тишине того пространства, а просто уже тогда прониклась пониманием своей ненужности в этом мире.

Родители часто ругались, переходя на повышенные тона, меня очень раздражали их крики, выливающиеся в материнские слёзы, когда я, стоя у шкафа, наблюдала лежащую на диване женщину, расплывшуюся не только в массе своего грузного тела, но и в мокроте льющихся слёз. Я молчала даже тогда. Меня просто не замечали. Я не совсем помню, доходило ли всё до физических разборок, но помню, как нянечка рассказывала мне, что однажды, когда моя мать привела меня, как всегда, с утра перед работой к ней, то под глазом у неё красовался подтёк. Она сказала тогда, что просто ударилась о дверной косяк. Но позже, я, сидя на полу, застеленном красноватым с орнаментом ковриком, поднесла игрушечный утюжок к лицу куклы и произнесла: «Папа маму тюк».

Видно этот неприятный момент для меня моя память не захотела сохранить до этого дня. Но это было, дети не врут, они фантазируют на увиденном рядом.

Но помню я и светлые минуты в той же мрачноватой комнате, освещённой одной единственной лампой под потолком. Когда раскрашивала кошечку в книжке-раскраске. Платьице я покрасила в голубой цвет, а передничек в розовый. Это была такая милая рисованная кошечка в книжке-раскраске. Рядом волк опускал хвост вглубь проруби, а хитрая рыжая лиса из мультфильма напевала «мёрзни-мёрзни волчий хвост». Всё это происходило на экране маленького телевизора, мигающего почти рядом со мной.

Потом уже на другой квартире я часто сидела за тем же секретером и на откинутой крышке продолжала что-то рисовать.

Больше я уже не слышала никаких криков, всхлипываний и рыданий. Отец покинул нас. Мне было тогда пять лет. Но часто, сидя на унитазе в туалетной комнате в доме своего дяди, проводила карандашом по стене, выводя хаотичные линии, которые могла бы и сейчас с точностью до каждого излома воспроизвести заново.

Да, что ж такое, эта память не давала мне возможности покинуть навсегда тот, одинокий мир, в котором не всегда бывало одиночество. У меня была моя нянечка, была мама и сестра моего дяди. Но у меня не было матери, и давно не было отца. Нет, конечно же они были, и даже иногда рядом, но я их никогда не ощущала, не чувствовала того родства крови. Не знаю, были ли эти ощущения в момент нахождения в материнской утробе. А ведь должны были быть. Но, наверное, такое случается, когда тебя ждут и заранее холят и лелеют. А меня никто не ждал. Меня просто не хотели. И потому плюнули сразу после появления на этот свет.

Да, я была той куклой, по современным меркам Барби, которую одевали и даже кормили. С которой можно было по настроению поиграть. А, если надоело, убрать обратно в коробку для игрушек. Если вдруг не надевалось новое платье, или не нравилось что-то, можно было поставить в угол. И не просто так, а на колени. И причитать при этом, что кого-то мать ставила на горох. И я должна радоваться, что не подверглась такому же. И, когда мои горькие слёзы и просьбы выпустить, переходили в подергивания нижней части лица, прижать к полной груди и начинать успокаивать тем, как неправильно выговаривала я слова в детстве. Всё это напоминало некий садизм, только над собственным чадом.

Я не была каким-то ребёнком, нарушающим правила общего распорядка. По воскресеньям, пока не закончу чистку ковра с мочалкой в руках, не отползаю положенные метры, не переглажу всё бельё, не могла выйти во двор к товарищам. Но мне их не хватало. Честное слово. Я не любила то одиночество, в которое меня заключили. Мне хотелось вместе со всеми играть в «море волнуется раз, море волнуется два…», прыгать через скакалку, перепрыгивать из одного классика в другой, по расчерченным на асфальте линиям, стучать резиновым мячом о ворота чьего-то гаража. Мне не хотелось возвращаться в это тихое уныние четырёх стен, среди которых я все равно была одна.

Я возвращалась возбуждённая и радостная после всех игр, времени, проведённом с товарищами, и натыкалась на мрачный взгляд, спрашивающий, почему не пришла вовремя. Показывала на подведённые стрелки часов, согласно кивала на ответы заданного вопроса. Мне даже не приходилось что-то придумывать и врать. За меня уже отвечали.

А какая разница, что я, взяв свой маленький двухколёсный велосипед, надев плащ-накидку, подаренный мне нянечкой, наяривала под дождём по каким-то близлежащим районам, переходила по шпалам, пропуская бесконечные товарные поезда, несущиеся куда-то в неизвестность, ходила по круглым корявым трубам, по которым неслось паровое отопление в нашу квартиру. Разве всё это было важно?

Важно было подольше задержаться у своей сестры. Я ведь не спрашивала, где ты была мама, когда меня чужие люди сначала на связанных вдвое санках, а потом на руках донесли до квартиры, позвонили и вызвали «скорую помощь», ибо нога страшно распухла в ботинке для фигурного катания. Мне было очень больно. Но я не плакала и не хныкала. Стиснув зубы, я ждала, пока мне незнакомый врач бинтовал тяжёлый перелом.

Разумеется, ты потом прибежала, как всегда, прижала к своей груди, и, чуть не рыдала в голос.

Как тогда, когда тебя, как всегда не было рядом, ты точила лясы со своей родной кровью, а меня четверо ублюдков насиловало. И я кричала в голос. Я просила о помощи. Но ты не слышала меня. Ты не хотела ничего знать. А потом хваталась за сердце, и знакомо всхлипывая, просила о смерти.

Но ты же не рыдала, когда я маленькая в надетой шубке и зимней шапке стояла в ожидании, когда же ты всё же наговоришься со своей младшей сестрой. Наконец, ты решала, что пора и честь знать и покидала их пенаты в тапочках сорок пятого размера. А потом с лестничной клетки возвращалась за своей обувью. А я всю жизнь надрывно кашляла, заработав в той одежде, обливаясь потом в теплом помещении, хронический бронхит.

Да, я давно, и, как всегда всё и всех простила. Но не забыла, и не хотела бы вспоминать, как потом ты водила меня по всяким медэкспертизам, пытаясь доказать правду. Но, по правде говоря, я оказалась в месте, где мне не было места. Ты вместе со своей сестрой решила по-другому. Вы решили убрать с дороги ненужного свидетеля, а, правильнее, пострадавшего. Разумеется, кто бы поверил россказням психически нездорового ребёнка, да ещё и накаченного разными наркотическими препаратами. Вы просто сделали из меня жертву карательной психиатрии… Это оказалось так просто…

***

Я помню, как врач психиатрического диспансера пыталась мне внушить, что я больна. Как у входа выставили, как часовых у мавзолея, двух здоровенных санитаров. Да, мне хотелось в тот момент убить себя и заодно того, кто это сделал, сидящую рядом на деревянном стуле женщину и с горечью, почти болью взирающую на меня. Как потом поздно ночью уже в другом кабинете, мне не задали ни одного вопроса, разложив передо мной какие-то картинки. На них даже не было той кошечки, которую я так тщательно раскрашивала в радужные краски. Какие-то кубики и квадратики. Не кубик Рубика, а что-то страшно примитивное.

Всё это было совершенно не интересно. Мне было 14, а не 5, и я давно не играла в пирамидки, надевая кольца на штырь, мал мала меньше, начиная с основания. И хоть, это помещение очень напоминало мне ту комнату, в которой раздавались периодические крики родителей, такое же маленькое, но страшно неуютное, здесь не было моего любимого дивана, высокого подоконника, на котором я сидела в одиночестве и грустно наблюдала за играющими детьми сквозь закрытое наглухо окно, я чувствовала себя вновь затворницей своего одиночества, только ограничивающегося теперь еще и решётками.

Я пыталась не спать, вставала, чтобы вместе с остальными детьми поесть за одним столом, пройтись до туалета, который не закрывался на ключ, зато все остальные двери были без ручек. Мне дали огромную дозу того, что мой организм ещё не знал до сего времени.

Но через неделю практически постоянной спячки, льющейся потоком крови из носа, я ожила. Вернулась. Почти выжила.

Дети, окружающие меня, казались мне вполне нормальными. Со временем я узнала причины, по которым они здесь оказались. Уже тогда мне казалось это странным. Может быть, они вели себя адекватно, потому что получали, как и я, горсти пилюль по утрам, в обед и в ужин? Не думаю…

Тогда зачем среди всех нас находилась девочка, у которой были эпилептические припадки? Она что, тоже была психически не здорова? Эпилепсия, это заболевание нервной системы, идущее от нарушения деятельности головного мозга, но никак не душевный недуг. Тем не менее, она тоже была здесь. Эти приступы давно убирают с помощью хирургического вмешательства. И 70%,а то и больше, успешных операций.

Уже позже я пришла к выводу, что больны были не дети, а система социума, родители, не сумевшие справиться в подростковом периоде со своими дочерями или сыновьями, и так же, как и меня выкинули из своей жизни. Школа тоже не помогла. Там вообще никогда не хотят проблем с трудными подростками. Выход один, лекарства. А разве, если это душевное заболевание, таблетками можно подправить какое-то душевное неспокойствие? Некий изъян внутри ребёнка, созданный родительским же бездушием и наплевательским отношением окружающих…

«Какая разница, где я была, главное, что не пришла вовремя. Не выполнила приказ свыше».

Я продолжала рисовать и здесь, только не раскрашивать книжки-раскраски, а разные шаржи, типа бидструпских1карикатур, чем приводила в неописуемый восторг весь медицинский персонал. Читала взахлёб всё то, что мне приносила нянечка. Здесь же осилила без единого пропуска все четыре тома «Войны и мира». В общем, я не плохо проводила время, не чувствуя себя в одиночестве, находясь среди таких же больных детей, как я сама.

Спустя два месяца своего пребывания в этом заведении, за хорошее поведение, ибо каждый день таскала железные кровати, драила облезлые покрашенные полы шваброй, боясь прибавить в весе на усиленном питании, и от принимаемых таблеток, изображая из себя трудоголика, была выпущена на поруки.

Но это были те самые знакомые до боли не родные руки, которые потом каждый день усердно заворачивая в бумажки горсти разноцветных таблеток, тщательно выводили на пакетиках «Утро» «Обед» «Полдник» «Вечер», будто я совсем была тупа, и гордо вручали мне.

Но самое печальное во всей этой произошедшей истории, было то, что они сумели мне все хором внушить, что действительно имеется необходимость в приёме всех этих препаратов, не только воткнув для начала шприц в мягкое место с лекарством, на долгие годы лишившем меня проявления собственной воли.

С точной достоверностью сказанного Антон Павловичем Чеховым «Если человеку с утра говорить, что он свинья, то к вечеру он захрюкает»…

Не уверена, что и я превратилась в это животное. Правда, порою, когда начинали действовать бесчисленные побочные эффекты этих таблеток, и мне действительно становилось не по себе, появлялось желание выйти и прогуляться, тогда я вела себя не лучшим образом, пытаясь прорваться через кордон закрытых у меня перед носом дверей. Мне очень хотелось запустить в голубой экран нового цветного телевизора что-нибудь потяжелее. Сорвать со стен все висящие на них антикварные картины и нацепить их на голову своего нового тюремщика в лице своей матери.

Огромного труда и внутренних усилий удавалось сдерживать эмоции, рвущиеся через край. Всё заканчивалось апатией, как взорвавшийся вулкан, затопивший следом всё вокруг разлившейся и все ещё разгорячённой лавой.

Сдерживание своих чувств в подростковом периоде, сильно пригодилось мне потом, много позже, когда я уже была матерью своего ребёнка, которого в отличие от своих родителей очень хотела. И даже всё то, что мне не нравилось и раздражало в детстве, постоянные нотации на пару часов, повторение одного и того же, стоя над головой и ушами, я перенесла на свою дочь только в совершенно обратной проекции.

Это был тот свет среди тьмы моего почти полного одиночества, скрашенного часами, проведёнными с нянечкой и мамой моего дяди. Эти две женщины привили мне не только любовь к чтению, искусству, дали понимание эстетического вкуса, культуры поведения.

Я никогда не видела, в отличие от своей матери и тётки, которые могли расхаживать целыми днями то ли в рваных застиранных ночных рубашках, то ли в мужском белье, чтобы Анна Карловна, сняв утренний шёлковый голубой пеньюар, расшитый золотыми павлинами, расхаживала по квартире в полуодетом виде. И я помню серый со стальными полосками халат своей нянечки, когда частенько у неё оставалась на ночь, уже выйдя из-под её опеки.

Мне до сих пор непонятно отношение моей тёти к сестре её мужа. Айна в детстве переболела менингитом. Последствия такого заболевания, разумеется, сказались и не только на внешности уже взрослой женщины. Но я никогда не наблюдала, какого-то неадеквата в её поведении. То, что она могла вечерами, взяв стул, поставить его в углу огромной комнаты и смотреть по телевизору всё подряд, причём, никому не мешая, комната дяди с тётей находилась рядом, но больная женщина не сидела же в ней, но такое не нравилось моей тётке. Это лично для меня, не выглядело какой-то болезнью. Более того, я ребёнком приходила на территорию Анны Карловны и Айны и часами их развлекала. Точно так же, усаживая их на стулья или диван, и давая концерты, на что была способна. И две эти женщины терпеливо изображали моих зрителей, периодически вызывая на «бис».

То, что я по большей части своего времени вообще проводила на этой стороне, огромной квартиры, это уже была просто закономерность. Здесь было страшно много книг, альбомов с репродукциями музеев мира… Мне здесь было интересней, слушать рассказы Анны Карловны, сказки на непонятном тогда еще мне латышском языке, которые мне читала Айна. А ещё я не понимала, почему родители дядиной сестры не поместили её туда же, куда отправили меня в своё время. И пакетиков с надписями «утро, обед, полдник, вечер» я ни когда не наблюдала.

***

Дядя занимал очень высокий ответственный пост в то время. Рано уходил и поздно возвращался. Ему некогда было вникать в происходящее в семье. Правда, однажды, очень громко кричал, обвиняя мою мать в том, что она мне всю жизнь не даёт покоя, лишает спокойствия… Он не был соучастником того злодейства, совершённого сёстрами по отношении к родной дочери и племяннице, всё было сделано помимо его воли, но в помощь, якобы, не попортить ему карьерный рост. Хотя, с точной достоверностью, утверждать, что так и было, я не могу сейчас. Мне так казалось тогда. А теперь, если бы и захотелось кого- то спросить об этом, так свидетелей тех событий давно нет в живых.

***

Это одиночество, пронесённое через все мои молодые годы, чужая среди своих, осветилось тем, ещё одним светлым моментом, ставшим знаменательным событием в моей жизни, появлением на свет дочери. И тут все вдруг удачно вспомнили не только о моём существовании, но и о родившейся внучке.

Я не имею права отмести в сторону всю оказываемую мне помощь, хотя бы, в глажке пелёнок, как всегда красивая одежда теперь уже для новой куклы, детская коляска, одна и первая во всём городе. И, тем не менее, всё то, что помимо материальных благ преподносилось мне, весь тот негатив, полученный мною, желали перенести и на моего маленького ребёнка.

Дочь родилась с нормальным весом, в роддоме меня даже похвалили, что ребёнок спокойный, не создавал им лишних хлопот. Но потом произошла ошибка врачей, моей дочке передозировали так необходимый «зимним» детям витамин D. Правда, тут пришёл на помощь новоиспечённый дед, пригласив специалистов, и всё пошло своим чередом…

Анечка росла очень любознательной девочкой, я много ей читала, рассказывала. Заговорила она только в два года, что считалось, почему-то патологией, ибо в этом возрасте начинали вести беседы по чьему-то мнению, исключительно мальчики. Зато, сразу, как смогла произнести первое слово, стала рассказывать и пересказывать всё то, что успела узнать от меня, будучи только что молчаливой, но при этом бойкой и шустрой.

У меня не было с ней каких-либо проблем, как и у всех, не более. Однажды мы пошли гулять, и она взяла с собой игрушечную машинку-грузовичок, которую тянула за собой на верёвочке. Я даже не помню, что произошло в тот момент, что вызвало такой бурный протест вместе с потоком возмущённых слез… Проходящие мимо люди, останавливались, качали головами, как же так, что за скандал… А я пыталась успокоить своего ребёнка, не обращая внимания на советы прохожих. В один момент мне удалось переключить внимание плачущей девочки на жучков, ползающих у неё под ногами, сказав: «А посмотри, какие смешные букашки, видишь?»… И всё, не было больше повода кому-то останавливаться и корить молодую мать за некрасивое, в их понимании, поведение, её дочери.

Но однажды, когда меня не было в комнате, я находилась на втором этаже дома, где мы все жили, случилось нечто подобное, но я еле успела освободить запертую Аню из туалетной комнаты, куда её посадила одна из бабок. Сверху я услышала ни просто, плачь моего ребёнка, а душераздирающие крики «Я горло сейчас себе порву!»

У них не получилось повторить тот же подвиг, что и со мной, абсолютно ни в чём, я всегда была на страже своего неодиночества, стремительно ворвавшегося в мою жизнь, и очень бдительно охраняла свою дочь.

Когда во втором классе, пришедшая новая учительница, навесила всем детям ярлыки в виде ленточек разного цвета, подтверждающих качество их учебы и поведения, а у моей Анечки с почерком не всё состоялось, и каждый новый день пожилой преподаватель поднимала мою дочь, отчитывая перед всем классом за полученную «двойку», при том, что в тексте не было ни одной ошибки, и после моих безуспешных попыток, что-либо донести до этой черствости и жесткости, я забрала ребёнка из школы, который уже не просто почти не разговаривал, а даже отказывался принимать пищу.

Услышав напоследок «Ничего, захочет, поест…», я закрыла за собой двери класса навсегда.

Но я-то продолжала активный приём назначенных мне средств для нормальности, чтоб соответствовать, и на попытку сестёр отвести Анечку к врачу, и даже принятые несколько таблеток, дала отбой. Я сама днями и ночами проводила с ней всё своё время, разговаривала, опять-таки читала её любимые книжки, мы подолгу гуляли в городских парках, где было зелено и красиво. И где Анечка спускалась вниз к городскому каналу, к домику, в котором жили лебеди, как и в моём незабываемом детстве…

Перевела дочь в другую школу и всё успокоилось.

***

Сказать, что в жизни моей так всё и было, ограничиться тем, нелицеприятным заведением, в котором побывала, таблетками и рождением ребёнка, значит, не сказать ничего.

Я, по-прежнему, как будто оставалась одна. Похоже, меня понимала только собственная подрастающая дочь. Рассталась с её родным отцом, которому так же, как и моему собственному, она не нужна была, он даже произвёл обмен, неуплату алиментов с отказом от ребёнка на смену на мою девичью фамилию Анечке.

Вышла по второму разу замуж. Очень хотела, чтобы и мой ребёнок не испытал на себе, что такое безотцовщина. Но и тут промахнулась или ошиблась. Моему мужу вовсе не нужна была моя дочь. Он надеялся, что с помощью моего родственника расширит владения своего убого жилища, гордо названного им «усадьбой», в котором мы прожили пять лет. А в один день он цинично заявил, выбрав более, чем подходящий момент, мы с ним тогда гостили у родственников моего дяди в столице. И лёжа в кровати, в тёмной чужой комнате, перед самым сном, уже почти ночью, я услышала:

– Я всё с тебя взял… Больше с тебя взять нечего…

Правда, я уже тогда, не совсем поняла, что же он такого сумел с меня взять, мне показалось, чуть позже, когда я прокручивала ту ситуацию в своей голове, что он, как и мой первый муж, родной отец Ани, мог бы просто сразу жениться на моём высокопоставленном дяде, в обход моей совершенно лишней особы, и тогда у них бы, возможно, всё состоялось, как они оба и планировали, заходя со мной в здание ЗАГСа…

И мы вновь остались один на один. Я и моя Аня, которой пришлось сказать всю правду. Ей было тогда восемь лет. Но, не могла я обманывать человечка, сказав, что, как это было расхоже: «Папа уехал на север». А мой взрослый восьмилетний ребёнок со всей жизненной мудростью заявил: «Он от нас ушёл, и от другой женщины тоже уйдёт…»

Так мы и продолжали наш непростой путь вдвоём на пару. Люди, встречающиеся в жизни, не всегда были, мягко говоря, любезны, ставились подножки, происходили повороты спиной в тяжёлую минуту и просто на ровном месте, потому что так захотелось. А что оставалось, не мог ничего с десятой попытки донести, приходилось молча покидать поле боя, чтобы ещё и не уподобиться.

Вскоре не стало дяди, его мать с сестрой ушли гораздо раньше, почти одновременно с моей нянечкой. Никто из этих женщин так и не узнал, а зачем, я их любила больше всего на свете, какому унижению меня подверг их сын, домогаясь с малых лет, подвергая сексуальному насилию, взрослый мужчина, уважаемый кем-то человек, и их невестка, моя родная тётка, которая после того, как всё выплыло наружу, заставила меня обращаться к дяде по имени и отчеству, хотя, до этого я по-свойски именовала его просто – Эрик. Как видно, наконец, появился повод, для ещё большего уважения высокопоставленного номенклатурного чина, да и для него это была всего лишь игра, он мне так и сказал позже: «Зачем ты всё рассказала тётке, мы же просто баловались…?»

Да, потому что такое баловство вовсе и не наказуемо, для кого-то это просто норма, развращать и насиловать маленьких невинных девочек, а потом сажать их в заведения закрытого типа для излечения. Но от чего…? Кто-то может ответить на этот вопрос..?

В общем, самые родные и близкие мне, а на самом деле, просто чужие люди, воспитавшие меня, покинули нас. Следом не стало и обеих сестёр, успевших ещё поизмываться уже над моей состоявшейся семьей, моим единственным любимым человеком и настоящим отцом моей уже взрослой дочери. Им не нравилась моя неожиданная материальная самостоятельность, отход от них в сторону, но не от таблеток. Этого было мало, моё продолжающееся поглощение ненужного.

Они хотели и дальше дирижировать оркестром. Но это уже был не квартет, и не квинтет, эта была наша семья, в которую мы не хотели допускать посторонних людей. Они были чужими в этом случившемся бесконечном счастье, продлившемся всего два года. Нет, Сергей не бросил нас, не сказал, что всё с нас взял… Наоборот, он старался привнести в наш быт всё то, что мы не имели до сих пор… Нет, не материальное благосостояние, а то духовное богатство, без которого я все эти годы чувствовала одиночество, те чувства, которых я была лишена сразу при рождении и навсегда, меня сходу подвинули. Вычеркнули из жизни родных по крови людей.

И всё повторилось один в один. Сергей был единственным родным отцом моей дочери. Но она, хотя бы в отличие от меня, не была лишена материнской ласки.

Даже не так важно, что вытягивая его пять раз с того света, не сумев на шестой удержать от этой безумной попытки свести счёты с жизнью, кора головного мозга Сергея была поражена радиацией, мы вновь остались вдвоём, важно то, что он успел раскрасить во все радужные цвета не только моё вековое одиночество, но и не позволил моей дочери всё же почувствовать то, что я ощутила в полной мере на своей шкуре, что такое расти без отца и вне такой любви.

***

Долгие годы я не могла смириться с этой потерей. И сейчас я очень чётко и явственно чувствую то, что Сергея больше нет рядом с нами. Мне не хватает того, что я не имела по праву, но все же я ни одна. Моя дочь, которая всегда поддерживала меня в трудную минуту, всё так же рядом. А любимый человек… Ну, что поделать, теперь мне достаточно осознания, что он где-то здесь и рядом, в моей душе и сердце, и совсем на обязательно держать его за руку, я и так ощущаю всю теплоту и полноту его присутствия в своей жизни.

Да, я пролила немало слёз, когда проводила его в последний путь, но у меня не упало ни одной слезинки из глаз, когда в землю опускали гроб с телом моей матери, когда сообщили, что труп моей тёти нашли в канале. Она утопилась, решив таким своеобразным способом распрощаться с этим миром, в котором, как оказалось, больше всё же ненормальных, чем нормальных людей и каждый болен по своему, на самом деле просто практикуя приоритеты, для кого-то кажущиеся неприемлемыми и потому ненормальными…. А, когда мы с дочерью, выполнив последнее пожелание покойной, развеяли прах той над лесом, наконец, я вздохнула с облегчением. Следом из моей жизни выпали и все медикаменты.

Так случилось. Нет худа без добра… Побывав нескончаемое число раз на операционных столах, выжив и там, несколько раз вернувших с того света, откуда не смогла всё же вытащить своего мужа, я перестала их принимать, предварительно отмучавшись нечеловеческими болями, что вызвали все эти препараты, принимаемые мною не адекватно длительный срок. Всё то, что не нужно было ни мне, ни моему организму. Правда, взамен приобрела иное, полноценную наркомановскую ломку со всеми сопутствующими симптомами, которые и сейчас слегка отравляют мне мою жизнь, уж, слишком долго и много я успела проглотить этих разноцветных таблеточек, издевательски названных кем-то, «таблетками счастья»… А, что это за счастье, я теперь знаю в полной мере, до сих пор отдуваясь за чьё-то реальное душевное нездоровье, потому что только полностью ненормальному человеку могут прийти такого рода бредовые идеи, что коснулись непосредственно меня и моей жизни.

И память моя многое хранит из того, что было и произошло. Она такая, эта моя память. Не желая даже вспоминать, простив всех и вся, находясь вновь в том своём одиночестве, я иногда все же что-то вспоминаю…

Как в это утро, проснувшись и подумав, почему такое с нами происходит. Зачем, так же, как и меня, 17-летнюю девушку поместили в то же место, и только из-за того, что её родителей не устроила её «первая любовь». А врачи поступили с ней ещё более жестоко, чем со мной. Ей хирургическим путём стёрли память, которая к ней, взяла и вернулась, как и вернулся спустя годы тот молодой человек, от которого её запрятали в такое место, где ей тоже не было место. И, если я мысленно держу за руку Сергея, то она и по сей день идёт со своим любимым по жизни рука об руку.

Разве мало на свете таких, пострадавших ни за что, просто кому-то не угодивших? Аркадий Гайдар восемь раз там побывал и там же свои рассказы писал, а потом погиб, как герой в войну.

Зощенко, сочиняя такие веселые и смешные произведения, на самом деле был очень меланхоличным человеком, прибывая в уже знакомом одиночестве. Тоже подвергался медикаментозному лечению.

Их не мало, а очень много, этих людей, признанных невменяемыми, тех, кого так же, убивали почти с рождения сами родители. Эрнеста Хемингуэя, по сути, хоть и косвенно, но лишила жизни собственная же мать, прислав ружьё отца, из которого тот застрелился. Сын просто не оправдал её надежд в этой жизни, не стал, как ей хотелось певцом. И она не замедлила ему в глаза доложить о своём разочаровании, когда у подростка голос сломался. То, что произошло позже в жизни писателя, что явилось истиной причиной его смерти, не отменяет всей гнусности поступка, совершённого его родной матерью.

Эти люди, как и я, были чужими среди своих и кровных, пострадавшие из-за чьего-то морального уродства. Лечить надо было изначально их, дабы выжили другие, чтобы могли не только выжить, а и существовать, потом, помня всё же о произошедшем с ними, и испытывая всю жизнь одиночество, потому что те нравственные приоритеты, приобретенные и выработанные ими в жизни, не всем доступны. Во всяком случае, не тем, кто заранее убивает и измывается над ещё не рождёнными своими же детьми…