Читать книгу Пьесы для провинциального театра - Марина Нагайцева - Страница 7

Последняя ночь

Мария встретила настороженно: с каким известием приехал брат?

– Зингера я привёз, Мария. Пусть у тебя постоит пока. Панина машинка.

– Ой, Вася, прошу тебя, не надо! Ежели комиссия нагрянет, да увидит и родителей здесь, и машинку эту, то сразу и раскулачивать вновь примется. Боюсь я! Дорогую машинку – нет, в дом не возьму. Не сердись на меня.

– Мария, а в подпол если поставить?

– Они везде рыщут, деспоты эти. Подумай о моих детках, Вася.

– Ладно. В огороде хоть позволишь закопать?

Василий ломом пробил мёрзлую землю, вырыл несколько ямок, в них и схоронил разобранный на части Паничкин подарок, а сверху присыпал снегом.

– Запомни хорошенько это место, Паня. Здесь кормилица будет тебя ждать. По весне заберёшь её.

– Папа, почему ты назвал машинку кормилицей?

– Человека кормит ремесло, доченька.

Они зашли в дом попрощаться. Cтаршие Мазановы разволновались, увидев сына.

– Отец, мама, простите меня за всё! Бог видит, нет моей вины в том. Не знаю, свидимся ли ещё?

Слеза покатилась по щеке Никифора Карповича. Он обнял сына.

– Васятка, береги себя, родной! – Анна Федосьевна перекрестила Василия и протянула ему освящённый пояс «Живый в помощи Вышняго».

– Да не приидет к тебе зло, и рана не приблизится телеси твоему. Сохранити тя во всех путех твоих, – прошептал молитву отец и перекрестил сына три раза.

– Закрепи пояс на теле, сынок.

– Хорошо, мама!

– Ты Параскеву-то не оставишь разве? Пусть она с нами будет, – предложил Никифор Карпович.

– Деданька, я маму никогда не брошу, – ответила за отца Прасковья.

Обратно ехали долго. Мороз ослабел, повалил снег. Белые хлопья заметали следы полозьев, дорога стала похожей на непаханое белое поле.

Вернулись за полночь. Кругом горел свет: в доме купцов Просянкиных никто не спал.

Его обитатели вели беседы, как будто ничего плохого или мрачного не ожидалось и не происходило с ними. Они проживали последний вечер в собственном доме, наслаждаясь каждой минутой счастливой жизни, которая стремительно уходила, рушилась, ускользала от них, рассеивалась, словно дым.

Евдокия играла на фортепиано Ноктюрн Шопена до-диез минор. Мелодия была красивой и очень грустной.

Прасковья обняла мать.

– Мамочка, мы же не расстанемся с тобой? Мы всегда-всегда будем вместе, да?

Слёзы покатились из глаз Евдокии.

Перед рассветом и старые, и молодые Просянкины покинули дом.

Раскулачивание

А утром нагрянула комиссия.

Трезвонил звонок, входную дверь сотрясали удары.

– Эй, Просянкины, открывайте!

– Кто там? – послышался женский голос из-за двери.

– Районная особая комиссия! Открывайте, а не то дверь сломаем!

Евдокия подчинилась и распахнула парадную дверь.

– Здравствуйте! А хозяев-Просянкиных нет, только одна я с дочкой. Мы родственники, гостили у них, – сказала она.

– Это мы сейчас посмотрим, кто тут есть, а кого нету! – разозлился высокий рыжеволосый мужик в тулупе и овчинной шапке.

Мужчин было двое. Первым делом они стали внимательно осматривать картины и простукивать их пальцами: искали денежные тайники.

– Живописью интересуетесь? – как можно доброжелательнее спросила Евдокия.

– Интересуемся, – ответил тот, что был поменьше ростом, и принялся срывать со стен произведения искусства.

Из одной картины посыпались купюры – припрятанная заначка Павла Алексеевича была обнаружена и изъята.

Нервы Евдокии не выдержали, она закричала.

– Вы не имеете права так себя вести!

– Это у вас никаких правов нету, кончились ваши права! – нагло заявил ей рыжий мужик.

– Вы обязаны зачитать приказ и составить опись имущества! Это – чужая собственность!

Евдокия хотела было что-то ещё сказать, но от сильного волнения голос её сел.

– Мама! Не надо! – Прасковья бросилась к матери.

Евдокию сотрясал нервный озноб: дрожали руки, ноги, стучали зубы.

Прасковья прижалась к матери.

– Мамочка, я тебя очень люблю! Не расстраивайся, пожалуйста. Пусть берут эти картины, -прошептала она.

Две хрупкие женские фигурки, обнявшись, противостояли миру зла.

Обрадовавшись удачной находке, мужики с радостными возгласами принялись вскрывать рамы остальных картин, а потом перешли к зеркалам.

Сокрушив картинную галерею и предметы быта, они добрались до ящиков комодов и шкафов, вытряхивая и выворачивая наизнанку каждую вещь с неистовой силой, будто они, эти вещи, не поддавались или сопротивлялись.

Обнаружив несколько женских украшений, мужики заулюлюкали, потрясая драгоценностями в воздухе, всем своим видом показывая, что отныне и эти украшения, и всё-всё, видимое и невидимое, принадлежит им.

– Бандиты! Грабители! Прекратите немедленно! – хрипло выкрикивала Евдокия.

– Таперича мы вашим кулацким добром распоряжаться будем. Освобождайте дом! – приказал низкорослый косоглазый мужик.

– Мы никуда отсюда не пойдём! И ваши слова нам не указ! Зачитайте документ, фамилии зачитайте, кого раскулачивать пришли!

Напрасно Евдокия взывала к разуму: мужики были неграмотными, не умели они читать и писать, потому ни документов, ни бумаги, ни ручек, ни чернил при них не было.

– Всех, кто в доме этом живёт, и раскулачим разом! – хохотнул рыжебородый.

– Я объясняю вам, что нет хозяев дома, они съехали, только я и дочь. И мы не Просянкины, а их гости.

Глаза рыжего как-то не по-доброму засверкали, он приблизился к Евдокии.

– Говоришь, в доме ты одна и дочь?

– Да, только я и дочь, – подтвердила Евдокия.

Она ещё продолжала надеяться на чудо, что это просто мелкие воришки, сельские мужичонки, решившие поживиться в купеческих домах, пока не нагрянула настоящая комиссия по раскулачиванию.

Рыжий хитро подмигнул напарнику, мол, воспользуемся случаем, раз уж подфартило так.

Затем он резко повернулся к Евдокии, схватил её в охапку и потащил на диван.

– Не смей прикасаться ко мне! – закричала она, но звук её голоса заглушили ладони рыжего мужика.

– Мама, мамочка! Не трогайте мою маму!

Прасковья коршуном бросилась на защиту. Она бесстрашно молотила кулаками по спине громадного дядьки, шапка свалилась с головы насильника, и девочке удалось вцепиться в его волосы.

И тут косой мужик-молчун подкрался к девушке и повалил её на пол.

– Пааа… ааа… пааа! Папочка! Нас убивают! – истошно закричала Прасковья.

Евдокия плакала от ярости и бессилия:

– Нелюди! Будьте вы прокляты!

Прятаться дальше не было смысла.

Василий ворвался в комнату. В его руках была кочерга.

Таким свирепым Прасковья ещё ни разу в жизни не видела своего отца.

– Паскуды! Нет на вас креста! Убью!

Он наносил удары по спинам мужиков, их тулупы порвались, они выли от боли, а Василий продолжал охаживать их металлической палкой.

– Псы поганые! Вы раскулачивание своё сотворили, чтобы грабить и насильничать?

Рыжебородый великан скатился на пол и закрыл голову руками. Второй мужик отполз к окну и пытался укрыться за шторой, но карниз не выдержал и рухнул.

– Вооружённое нападение! Контрреволюционный мятеж! – бубнил низкорослый из-под бархатной ткани. – Я непременно доложу, куда следует.

– Что ты тут городишь, харя бесстыжая? – Василий рывком поднял обидчика.

– Я… упреждаю тебя, что за всё ответишь. Сопротивление власти! – лепетал испуганный мужичонка.

– Ещё одно слово, и я убью вас обоих и закопаю здесь же, в подвале этого дома. Ни одна комиссия никогда не сыщет! – пригрозил Василий.

Неизвестно, чем бы закончилось это противостояние, но в открытую парадную дверь вошёл извозчик.

– Эй, вы там! Поспешайте! Лошади стынут, уж мочи нету стоять!

Воспользовавшись моментом, рыжий мужик вскочил, нахлобучил свою шапку и выбежал из дома.

Мелкий, почувствовав себя в безопасности, задержался.

Он подошёл вплотную к Василию и сказал:

– Я вспомнил тебя, Мазанов! Ты на рынке колбасой торговал, а отец твой в церкви работал. У Просянкиных, значит, прячешься? Ужо постараюсь, чтобы за угрозы и побои, которые ты нам учинил, дали тебе не меньше, чем расстрел.

Затем он повернулся в сторону рыдающих Евдокии и Прасковьи:

– Мадамы, милости прошу на подводу! Отныне дом ваш принадлежит народу!

– На детей не распространяется раскулачивание! Дети не в ответе за родителей! – Евдокия пыталась загородить собой дочь.

– На всех кулаков, гражданочка, указ распространяется: и на вас, и на выродков ваших.

Он злобно глянул косым глазом в сторону Прасковьи и сплюнул кровь на паркетный пол:

– Кулацкое отродье!