Читать книгу В овечьей шкуре - Марина Павлова - Страница 2

На улице стоял теплый сентябрьский вечер, уже темнело и мне пришлось добираться домой пешком, так как на последний автобус я уже опоздала. Я была тепло одета, но всё равно была уверена, что отец скажет мне, что я одета не по погоде. Практически дойдя до дома, я сбавила шаг. Свет горел только в гостиной, значит они уже сели ужинать. Я тихо приоткрыла входную дверь, свет зажегся автоматически. Пока я снимала пальто и сапоги, не услышала ни звука из комнат. На секунду мне показалось, что я совсем одна. Я пошла помыла руки, а затем прошла вглубь дома, и увидела там то, что вижу каждый вечер. Каждую неделю, месяцы. С левого края стола сидел отец в лиловой рубашке, клетчатой жилетке и серых офисных штанах. Видимо, он тоже недавно пришел с работы. Он работает инженером на фабрике по производству машинных деталей. На другом конце сидела моя мама. Отец смотрел на неё. Сегодня стало ещё хуже. Она была одета в какую-то старую пижаму салатово-желтого цвета с красными цветочками, будто бы это могло приукрасить столь ужасную вещь. Отец не любил такие яркие вызывающие наряды. Пижама свисала на ней как тряпка, только немного зацеплялась за худые плечи. На столе стоял графин с компотом, салат из сельдерея и картошка, печенная в духовке.

– Извините, я опоздала, – тихо сказала я, боясь каким-то образом спугнуть маму.

Молчание не прерывалось даже после моего появления. Я поспешно села за стол в центр. У нас был продолговатый деревянный стол овальной формы. Я посмотрела на отца. Он устало смотрел то на маму, то в свою тарелку о чём-то задумываясь. Моя же мама наоборот. Её взгляд был рассеянным, безучастным. Бледное лицо, темные круги под глазами, глубокие морщины. В ней уже было сложно увидеть утонченную, добродушную и глубоко верующую христианку. Вместо женщины, которая меня любила и воспитывала, уже сидела разбитая, скорбящая тень.

– Надо помолиться, – вдруг громко сказал отец, протягивая мне руку.

Его карие глаза упорно смотрели на маму, но та не проронила ни слова. Она подняла свои глаза полны печали, посмотрела сначала на отца, а потом на меня. Как тут же, некогда сухие голубые глаза начали наполняться слезами. Они сморщились, стали маленькими и утонули где-то на лице. Огромные капли соленых слез стекали по щекам и капали с подбородка.

– Мам… – почти шепотом проговорила я.

– Пусть плачет, – так же громко добавил отец. – Ей уже и молитвы не помогают.

И только сейчас я заметила темно-синее пятно у неё на правом виске. Это был синяк, ещё свежий. За эту неделю я насчитала у неё уже два таких. Один на плече, появился во вторник, а второй в пятницу. Сегодня. Я знала, что если протяну ей руку, она её не возьмет, знала, что если начну её успокаивать, ей это не поможет. С каждым днем она все дальше уходила в свои мысли. Она уже не готовила завтраки, ужины. Иногда бывало приготовит обед, но только если на секунду забудет о том горе, что она пережила. Но разве о таком можно забыть?! Прошло уже семь месяцев, а я до сих пор помню тот запах духов, которые были на ней в тот вечер. Помню каждое её слово, которое она сказала мне. Я не плачу уже давно, но если бы сейчас я могла показать хотя бы маленький кусочек своих чувств, то утонула бы полностью в собственных слезах. Она потеряла дочь, я потеряла сестру. Отец немного сжал мою руку. От чего я перевела свой взгляд на него.

– Сегодня начинай ты, – промолвил он уже более сдержанно.

Я положила левую руку на стол, зная, что она не возьмет, и начала:

– Отче наш, иже еси на небесех. Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Тв…

Вдруг раздался сильный хриплый визг. Она начала плакать ещё сильнее, на взрыв. Я тут же остановилась. Я просто посмотрела вперед, так как не знала, чего ожидать на этот раз. Она встала, грубо отодвинув стул, и направилась на второй этаж, к себе в комнату. Я было подумала встать и пойти за ней, но тут мой отец сказал, как отрезал:

– Не надо. Ей стоит побыть одной, если она не умеет сдерживать свои эмоции за столом, – громко промолвил он.

Я промолчала. Глядя на него, в моей голове была мысль только о том, что он её бьет. Но может ли быть такое, что она случайно ударилась или специально наносит себе увечья?!

– Помолишься у себя, уже поздно и надо покушать, – он взял ложку в правую руку и начал раскладывать еду по тарелкам, после чего добавил, – спасибо, Господи, за пищу Твою благословенную и за ещё один прожитый день на земле Твоей священной. Аминь.

Я просто молча смотрела на него. Я чувствовала, как моё лицо наливается необъяснимой скорбью. Не за сестрой, а за тем, во что превратились мои родители. Мать убита горем, отец настолько разбит, что любое воспоминание о моей сестре ранит его сильнее пули. Плач на втором этаже отголоском доходил к нам. Бывает, она может заснуть за несколько минут после «припадка», так называет это мой отец, но сейчас она никак не утихала.

– Что нового в школе? – спросил отец, глядя на меня, но как только заметил мой хмурый взгляд, то его лицо сменилось на отцовскую строгость. – Что-то не так?

Его голос был холодным, но не злым, своего же, казалось, я не слышу.

– Всё хорошо, – я смотрела в упор в тарелку, перекидывая вилкой салат с одного конца тарелки в другой. – Меня хвалили за игру на кларнете. Мне всё нравится в новой школе.

– Тебя не обижают?

– Нет, – тут же добавила я.

Я ковырялась вилкой в тарелке, потихоньку поедая картошку. Мне казалось, я ею давлюсь, ни один кусок не лез в горло. Так бы и продолжалось дальше, если бы я не заметила, что отец пристально наблюдает за мной. Я неуверенно перевела взгляд в его сторону.

– Я знаю, какого тебе сейчас… – сказал он. – Когда мне было девять лет, я тоже потерял брата. Он был старше меня и мудрее, но однажды сев за руль автомобиля, его догнала тяжкая участь нашего совершенного мира.

Некая обида, таившееся все эти месяцы, начала всплывать во мне. Такое прозрачное чувство, которое, как по щелчку, призванное выйти на свет. Смерть всегда набожной, всегда честной девушки Елизаветы сравнивается с несчастным случаем. Как же непостижимо понимание всего одного случая.

– Лизи не погибла в автокатастрофе… – слова сами вырвались у меня изо рта.

Правда, как мгла, разлетелась по комнате, вызывая жуткие воспоминания, чудовищные рассуждения и предположения, которые когда-то постигли нашу семью. Отец молча смотрел на меня. Я пыталась предположить о чём он думает, но его лицо, как оловянный слиток, ничего не выражало, лишь маленькие черные зрачки впивались в меня. Сейчас я могла рассмотреть каждую его морщинку, каждый мускул на лице. Будто холодок прошелся по моему телу, я опустила свои руки к себе на колени и отвела взгляд на свою тарелку.

– Иди помолись у себя в комнате, может, тебя это чему-то научит. Например, не шляться по вечерам с кем попало, как твоя сестра, – слова, как гроза, прогремели сквозь тонкие губы отца.

Не было ни крика, ни резких движений, был только голос и взгляд, который выражал отчаянье и разочарование. Я поняла, что он уже зол и лучше просто уйти. Он ещё никогда не выражался при мне такими словами как «шляться», это было так на него не похоже. Любое бранное слово грешно, и грешник должен быть наказан. Но он не был поражен громом или внезапной болезнью. Его слова словно пыль, здесь они были, а вот их уже нет.

Я поднялась к себе в комнату. Мамы уже не было слышно. Теперь я здесь абсолютно одна. О Лизи напоминали только её любимые книги Ремарка, которые негативно воспринимались моими родителями. После того происшествия моя мама не берет никакого участия в моём воспитании. Она только смотрит на меня и плачет. Мне кажется, во мне она видит Лизу. Мы с ней абсолютно не похожи были. У неё были длинные русые волосы, которые любили кучерявиться, я же шатенка с самыми прямыми локонами в мире. Она была высокой с большими темно-серыми глазами, маленьким носом и прямыми тонкими губами. Я всегда восхищалась её красотой и упорством. А единственная наша схожесть во внешности – это рост (172см.).

Я стояла перед зеркалом и вспоминала её образ. Какой она была, какой она могла быть. Расстегнув пару пуговиц рубашки, я приспустила левый рукав до локтя. На тыльной стороне руки чуть выше локтя было пару царапин. Они не кровоточили, а только неприятно жгли то место, где ещё недавно была моя кожа. Сегодня меня толкнули. Неудачно приземлилась. Со мной такое впервые. Я столкнулась с жестокостью и непониманием со стороны сверстников. Почему, когда кажется, что ты всё знаешь, что-то случается, а ты понимаешь, что абсолютно не готов. Не готов кричать, бежать, воевать за своё место. Ты просто наблюдаешь, как что-то что было рядом с тобой, превращается в пыль, в пепел, в отравленный воздух. Оно укутывает твоё горло, не дает дышать, смотреть, плакать. Оно просто давит где-то внутри, расползается по всему телу, венам, кишкам. И отравляет тебя изнутри. Так я вижу боль и ненависть, когда они оба существуют в одном сосуде.

Я застегнула рубашку, заправила края в юбку и встала на колени перед большой деревянной иконой, что была прибита к стене над комодом. На ней была изображена Дева Мария с Младенцем на руках. Они были укутаны в святые одеяния, на которых по плечам были выгравированы белые кресты, а за их головами виднелись большие светлые нимбы. Я сложила ладошки на груди и опустила голову, закрыв глаза. Про себя я начала повторять молитву, что не закончила за столом. Дверь моей комнаты тихонько скрипнула. Отец заглянул увериться, что я не ослушалась его. Он простоял только какой-то краткий миг, как тут же дверь со скрипом закрылась. Я открыла свои глаза и посмотрела в сторону двери. Отец стоял у меня в комнате. Его осуждающий взгляд был устремлен прямо на меня. Я почувствовала, как участилось моё сердцебиение. Я не ожидала его увидеть, и он это понял.

– Грешники должны быть наказаны, ты согласна? – вдруг промолвил тот.

– Да, – лаконично ответила я, даже не задумываясь над ответом.

– Твоя сестра согрешила, именно поэтому случилось то, что случилось, – как только это прозвучало с его уст, он вышел из моей комнаты.

Я осталась сидеть на коленях, не опуская рук. Я сама застыла, как та икона: неподвижна и печальна. Слушая в церкви, что грешные люди будут наказаны, я начинала сомневаться, что хотя бы один из грешников был наказан. Складывалось впечатление, что каждый свой страшный грех они искупали минутной добротой, которую забывали через секунду. Я ждала семь месяцев, чтобы тот грешник, который такое сделал с моей сестрой, получил своё наказание, но за такое время даже не был найден сам грешник. В тот вечер он растаял, как дым. Исчез вместе со своей историей, жизнью, помыслом, который он вложил в мою сестру. После него осталось только молчание и холодное тело девочки, что просто хотела жить.