Читать книгу В овечьей шкуре - Марина Павлова - Страница 3

Рано утром в субботу отец ушел на доработку по работе. Я прибиралась в кухне и готовила обед. Сегодня я хотела приготовить морковный пирог и бульон с рыбой. С улицы теплое солнце пробивалось через окно и грело своими лучами. Годом ранее мне этот день запомнился дождливым и холодным. Помню, в тот день я впервые пропустила церковную школу. Особенно для такого верующего христианина, как я, было плохо пропустить школу, но тогда действительно была уважительная причина. Антонина Камаева пятый день как считалась пропавшей без вести. В первый день её отсутствия все подумали, что она просто взбунтовалась; её родители были не самыми верными церкви и могли позволить лишнего. На второй день было объявлено, что девушку ищет полиция. На третий день полиция начала приводить свои догадки, которые никак не связывались с мятежным планом прогулять школу. На четвертый день в школе пошли слухи, что она связалась с каким-то парнем и сбежала с ним. Моя сестра знала Антонину. Она всегда говорила, что ни одни догадки неверны. Она не любила прогуливать попросту, у неё не было знакомого, и почему-то, когда все молились за душу Антонины, бросали свои взгляды друг на друга в страшных догадках. Будто бы каждый что-то знал, но молчал. В школе нам всегда говорили, что хорошие девочки просто так не исчезают. На пятый день в школе была организована группа по поиску Антонины. Моя сестра участвовала в группе под названием «Овед», их территорией был парк вблизи городской железной дороги. В тот день была найдена только маленькая розовая заколка, на которой была изображена девушка из какого-то мультфильма с зеленым бантиком и в короткой юбке. Её родители отрицали, что эта вещь могла принадлежать их дочери. Но позже выяснилось, что на заколке всё же были отпечатки пропавшей девочки. Я тоже знала, что даже в таких строгих церковных школах всё равно маленькие девочки хотели быть маленькими, а взрослые девушки, хотели быть взрослыми, и как бы им не навязывали мораль и собственную правду, находились те, кто просто хотел быть собой, думать своими мыслями, носить то, что хочется. Дальше заколки дело не двинулось. Не было ни тела, ни улик, ни мотива исчезнуть. А через пять месяцев нашли тело моей сестры в большом зеленом мусорном баке возле автовокзала. На ней не было одежды. Только белые носочки с голубыми ободками на верхних краях, которые были серыми от грязи. Я бы даже не узнала подробностей, если бы слухи по школе не пролетали так же быстро, как молитвы за заблудшими душами.

– Уже почти одиннадцать, а она до сих пор не пришла, – тихий хриплый голос прозвучал совсем рядом в кухне.

У дверного проёма стояла моя мама. Она была в белом халате, который, судя по всему, уже надевала не один раз. Он был в каких-то желтых пятнах. Она смотрела в окно. Я проследила за её взглядом. На дворе было пусто, только свежевскопанная земля высыхала под теплыми лучами солнца.

– Я её жду, а она всё никак не приходит… – с каждым словом тон её голоса утопал в глубине её мыслей.

На глазах начали появляться мелкие капли слёз. Из уголков они одинокими струями стекали по её серой коже. Я смотрела на призрак. С каждым днём она будто бы становилась всё прозрачней и отдаленной от меня.

– Мам, хочешь чаю? – осторожно промолвила я.

Она резко перевела свой взгляд в мою сторону, но также смотрела не на меня, а будто сквозь меня.

– Она меня ждёт, – покачала она головой. – Она меня ждёт у себя в комнате, она уже пришла. Моя Лиза.

После этих слов она быстро развернулась и пошла быстрым шагом на второй этаж. Я рванулась за ней. Я впервые за всё время слышу, чтобы она настолько погрузилась в свои мысли, что не могла отличить реальность от вымысла. Поднявшись по ступенькам на второй этаж, я увидела, как её фигура мелькнула возле двери в нашу комнату. Я помчалась за ней, зовя её. Забежав в комнату, я увидела, как мама сидит на кровати и что-то шепчет, сжимая в своих руках крестик, принадлежавший Лизе. Вдруг она его небрежно бросила на кровать.

– Она уже не вернётся… – качала она головой по сторонам. – Если бы тогда всё было по-другому. Если бы я тогда сделала что-нибудь, она была бы жива.

Сквозь слезы проговаривала она, обращаясь ко мне. Я подошла к ней, присела на корточки и взяла её за руки.

– Это не твоя вина, мама, – говорила я мягким, спокойным голосом.

Она начала укачивать себя то назад, то вперед, словно успокаивая себя, как малыша. Её вид меня очень пугал и вместо поддержки, которую я хотела дать ей, я чувствовала, как отстраняюсь от неё.

– Он забрал её у меня… он заберет и тебя, – её голос был более чем мрачен.

На миг мне показалось, что её глаза почернели, и то, что она говорит, может быть правдой. Я отстранилась от неё на пару сантиметров, как вдруг она схватила меня за руку.

– Можно я причешу тебя? – спросила она, глядя умоляющими глазами.

Я лишь кивнула в ответ. Дав ей расческу, я села на пол так, чтобы ей было удобно меня расчесывать с кровати. Она расплела мою косу и принялась аккуратно проводить расческой по моим волосам.

– В детстве моя мама мне всегда говорила, что прилежным девочкам негоже ходить с распущенными волосами. Распущенные волосы – это символ греха, распутства. Мол, истинные богобоязненные дамы такого не допустят.

Она взяла пару маленьких резинок на прикроватной тумбе и начала плести мне колосок. Мне пришлось наклонить голову назад.

– Когда я немного повзрослела, я обрезала волосы. Таким образом я могла их не заплетать, но и не нарушала никакой Божий закон. Но сейчас я даже этого не могу себе позволить, – хмыкнула мама на последних словах. – Считается ли это грехом, Катерина? – Обратилась она ко мне, туго заплетая мои косы.

Я не решилась ответить своим заученным «да». Этот вопрос поистине показался мне неоднозначным. Она к чему-то клонила всё это время, но сейчас с её двойственным поведением мне было трудно уловить нить разговора.

– Я… я не знаю, – еле слышно ответила я.

Для себя я решила, что это некого рода была уловка, обман. Чтобы обойти закон, было обращено к такому замыслу с двойным помыслом. Разве наши мысли не должны быть чисты и девственны?!

– Я хочу, чтобы ты ответила не так, как написано в Библии, а так, как считаешь ты, – всё так же настаивала она услышать мой ответ.

– Я думаю, что это не самый страшный грех, – наконец-то промолвила я.

Я почувствовала, как её руки остановились у конца моих волос. Где-то с минуту она просто гладила меня рукой по голове, как вдруг я почувствовала теплое дыхание возле правого уха, а вслед за этим я услышала тихий, спокойный голос матери:

– Око за око… – она умолкла после этой фразы, но позже продолжила более уверенней, – борись за нас двоих.

На минуту для меня сама Земля остановилась вместе с моим дыханием и сердцем. Я так чётко чувствовала её взгляд на своей спине, её дыхание, что вздрогнула. Во мне всё время теплилась надежда быть понятой собственной семьей и вот сейчас, когда я была уверена, что иду против них, я почувствовала необыкновенную свободу. Её голос не был обвиняющим, я не чувствовала давления или того грозного грома, который должен был прогреметь у меня над головой. Я чувствовала только облегчение, что мне не пришлось говорить это самой.

Иногда я перебирала в её комнате вырезки с газет о происшествии с моей сестрой. Отец грозно ругался на меня за это, но мама будто знала, что это не просто жалость или скорбь по умершей сестре. Это, может быть, даже больше, чем вендетта.

С первого этажа послышался голос отца, который звал нас. Моя мама тут же встала с кровати и пошла к себе в комнату. Я просто сидела и смотрела ей вслед. Наполнена горем, она ещё пытается бороться с чумой, что разыгралась в её душе. Она замечает то, чего не может увидеть мой отец. Она видит, как боль, одиночество поедает меня изнутри. Как незнание может нанести больше вреда, чем познание жестокой правды, которая не утолит и половины наших требований.

Я спустилась вниз к отцу. Он находился в кухне, недоумевая, почему сырое тесто лежит в миске на столе, а рыбный бульон вовсю кипит на плите и парует, как поезд. Он выключил огонь и, услышав меня, обернулся.

– Она ещё спит? – он был спокоен, не такой как вчера вечером.

Сейчас он был таким, каким я всегда его видела. Простой, добродушный, без угнетённого настроения.

– Она вставала, но… толком ничего не говорила, и вот снова пошла отдыхать, – я впервые так уверенно говорила неправду.

До этого тоже была ложь, но она была мелкой, как баловство, детская шалость, всего-то. Сейчас мне было уже легче говорить то, что люди хотели услышать от меня. Я думаю это связано с тем, что я больше не хожу в церковную школу. Мои родители меня перевели оттуда после смерти Лизы, теперь я хожу в муниципальную школу. К сожалению, этому я не сильно радуюсь. Я встретилась с совсем иным обществом, у которого мнение и взгляд на реализацию себя в жизни сильно отличаются от поставленной нормы. Девочки учатся в одном заведении с мальчиками, постоянно прогуливают уроки, носят вызывающие вещи, много гуляют, матерятся, всё своё время, даже учебное, проводят уткнувшись носом в телефоны. Первые месяцы мне было очень сложно привыкнуть к их ритму жизни, мне приходится подстраиваться под их каноны, но не во всём. Я могу быть неверна себе, но я не могу быть неверна Господу. Или мне так только кажется. Скоро моё семнадцатилетние, а с годами я заметила, что взгляды на жизнь меняются, как у молодых людей, так и у взрослых.

– Надо сходить в магазин, купить некоторые продукты, – сказал отец. – Я приготовлю кушать, а ты ступай, прогуляйся.

По нему было видно, как он устал работать за двоих. С недавних пор моя мама была сокращена из-за неспособности продолжать работать бухгалтером. Её начальник объяснил это тем, что сейчас у неё нестабильное психическое здоровье, что послужило ещё одним поводом позора для моей семьи. С измученным видом он достал из бумажника пару сотен, написал список, что я должна купить, и предупредил, чтобы я не задерживалась.

От нашего жилого района вниз по аллеи, что вела через парк, находился супермаркет «Колесо». В нем можно было найти больше, чем в придорожных ларьках. Дорога занимала у меня пятнадцать минут быстрого темпа, это было важно, так как надо было успеть к обеду. Войдя в магазин, я сразу же направилась в сторону бакалеи. На развес я начала набирать по кулечкам пшено, гречку и ячмень.

– Катя? – вдруг отозвался молодой женский голос у меня за спиной.

Я узнала его мгновенно. Это была Наташа Ровинская. Она меня тогда и толкнула в школе. Я несмело повернулась назад и увидела перед собой девушку шестнадцати лет с короткими рыжими волосами, что были собраны набережно на затылке. Она смотрела на меня своими зелеными глазами и никак не решалась начать диалог со мной. Её взгляд отличался от того, что был в школе. Она не смотрела так презрено и одновременно апатично. Она переминалась с ноги на ногу, теребя в руке кулек с чем-то.

– Я не думала тебя здесь встретить… – несмело добавила та.

– Да, иногда я хожу в магазин, – мой ответ показался мне слишком дерзким, но во мне никак не утихал огонь безумия от непонимания, что меня окружило.

– Я не об этом, – сразу же начала она, – я хотела… просто я хотела извиниться за то, что сделала.

Её голос звучал, как у провинившегося перед приговором. Он показался мне правдивым, без той наигранности, что звучит у большинства взрослых людей при извинениях.

– Я не обижаюсь, – заключила я.

– Да брось! – эмоционально воскликнула Наташа. – Я тебя толкнула, а ты даже не испытываешь малейшей ненависти ко мне?! Мне очень жаль, что я так поступила. Просто тогда… мне показалось, если я это сделаю, то я покажу свою значимость. – Она каждую фразу заканчивала очень уверенно.

Наташа подошла ко мне поближе и будто бы боялась, что я уйду и не выслушаю её. В тот день конфликт возник из-за какого-то пустяка, я даже не помню. Помню только, как я промолчала, а потом меня поднимали с земли и заступались за меня.

– Спасибо за извинения, но я должна идти, – я попыталась скромно сократить наше времяпровождение, как вдруг голос Наташи настолько изменил свою эмоциональную окраску, что я опешила.

– Ты что идиотка?! – выдала она. – Ты думала, я тебя толкну и буду чувствовать вину на всю жизнь?!

От таких её слов мои глаза просто округлились от удивления, с какой скоростью доброта может исчезнуть из человека.

– Не удивительно, как таких наивных девочек используют, а потом выкидывают где-то на обочине, – с самой надменной насмешкой произнесла Наташа.

Я почувствовала, как меня что-то давит изнутри. Обида. Такая сильная и острая. Я огляделась вокруг, но вокруг меня не было никого, кто бы смог на этот раз заступиться за меня. Я посмотрела в её глаза и кроме презрения и азарта, больше ничего не могла для себя разглядеть. Мне казалось, что если я посмотрю в своё отражение, то могу увидеть тоже самое к самой себе. Наша жизнь так коротка, а мы с ней играем так неосторожно. Переступаем недозволенные нам грани, вырисовываем из себя богов, но на деле мы можем с таким же успехом пытаться запрятаться где-нибудь в глубокую чёрную нору. Запыхавшись бежать туда в надежде, что нас никто не ранит обидными словами или действиями. Я видела, как Наташа с этой норы выходит, когда идет в школу, и как она в ней прячется по возвращению домой. Она жила только с отчимом, и слухи ходили разные про её семью.

– Ты думаешь, это сделает твою жизнь чуточку лучше?! – спросила я её. – Думаешь, что когда вернешься домой, ты всё еще будешь что-то значить, сказав мне сейчас эти вещи?! Или может быть я приду домой и заплачу от того, что сегодня я услышала чье-то необоснованное мнение?! – Наташа удивилась от такого поворота событий. Она была готова праздновать победу, но между двумя сломанными душами не может быть проигрыша или выигрыша. – Каждый день ты просыпаешься с надеждой, что сегодня всё изменится, всё будет лучше, чем вчера, но когда ты приходишь домой и видишь с кем ты сегодня ночью остаешься одна, испытываешь ли ты удовлетворение от того, что меня оскорбила?! Счастлива ли ты, когда плачу я?!

Её лицо перекосилось. Я чувствовала, как медленно дошла до правды, что скрывается ото всех в глубине её чувств. Я попала в яблочко. Он действительно причиняет ей страдания, но теперь я себя чувствовала поистине проигравшей. Я так низко опустилась, чтобы потом так резко подняться и сломать её одной лишь фразой. Я опустилась к её уровню. От этого мне стало тошно, но кроме сострадания на моём лице, я не могла ничего другого выразить. Мне было жаль её. Жаль, что за счет других она пытается приглушить собственную боль.

– Да пошла ты…! – тихим обиженным голосом ответила она мне, после чего развернулась и ушла в сторону кассы.

Я проследила за ней и видела, как её это задело. Я была уверена, что она только что испытала то же, что и я.

Когда я купила все продукты, то была очень опустошена тем, что случилось в магазине. Я корила себя, мне не стоило так себя вести. Меня не так воспитывали, так откуда во мне была эта надменность и раскованность в словах?! Войдя в дом, я услышала характерный звук битого стекла. Я поставила кулек с продуктами на пол и, не снимая верхней одежды, зашла в гостиную. За столом сидела мама в том же халате и с глумлением смотрела на отца, который стоял возле неё.

– Так дальше продолжаться не может… – уверял он её громким голосом.

Под его ногами трещало стекло от разбитого стакана, в котором была ещё вода, а теперь уже была лужей на паркете.

– Тебе надо это прекратить немедленно! – всё так же серьезно проговаривал он, а в руках держал какие-то клочки серой бумаги.

Я подошла поближе, чтобы рассмотреть, что это было, как он услышал мои шаги и обернулся в мою сторону. Я остановилась и попятилась назад. Его вид был разъярённым, как у быка на родео. Я с осторожностью переводила свой взгляд то на него, то на мать. Она сидела с безразличным выражением лица, будто бы она находилась не с нами. Настрой отца за миг перевоплотился из гневного в мирное.

– Я пытался ей объяснить, что так дальше продолжаться не может, – оправдываясь, прошептал он, явно сожалея о своих действия.

В руках у него были вырезки из местной газеты месячной давности. Тогда все медиа говорили о моей сестре. О том, как её изнасиловали, подожгли лицо и оставили голую ещё живую в мусорном баке умирать.

На секунду я опустила свои глаза, чтобы только не заплакать. Слезы уже давно не помогают. Я вижу, как моя мама утопает в собственных слезах, а затем засыхает как цветок, и я ничем не могу помочь ей. Не хочу, чтобы так закончилась и моя жизнь. Я до сих пор верю, что каждый человек несёт в этой жизни свой посыл, и я хочу верить, что мой не заведет меня в мир боли, отчаянья и скорби.

– Я накрою на стол, – сказал отец.

Его лицо было наполнено тоской. Может он скучал по прежней жизни, а может он понял, что абсолютно не готов встретить сопротивление в собственном обличье. Он борется с собственной неправотой, в тоже время всячески пытаясь понять, почему другие не могут воспринять некоторые вещи, как дань. В первые месяцы он активно участвовал в деле, касающееся Лизы, но со временем его боль притупилась. Виновник не был найден, а спустя длительное время мнение общества так преобладало над силой утраты, что, в конце концов, принесло свои плоды. Полиция сказала ему, что всё что могли, они сделали. Общество сказало, что время покажет, кто виноват. Ему пришлось долго молиться. Моя мать сдалась первой. Так же, как и здравого ума, она быстро лишилась и веры. Отцу же было проще принять, что Лиза сама спровоцировала инцидент и другого исхода не могло быть. Да, он плакал, он молился за её душу. Но бороться с печалью оказалось проще, когда ты находишь всему логическое объяснение. И даже если это «логическое объяснение» очевидно только тебе самому.

На левом запястье матери я заметила синеватый отпечаток.

– Ни этому учили её в Божьем храме… – уже спокойно, но всё ещё громко говорил отец, демонстративно махая клочками газет.

– Пусть тот, кто хочет быть у вас главным, будет вам слугой, а кто хочет быть среди вас первым, пусть будет вашим рабом, – проговорила я, глядя на мать. – Ведь Сын человеческий не для того пришел, чтобы Ему служили, а для того, чтобы служить и отдать свою жизнь как выкуп за множество жизней1.

Я замолчала и перевела свой взгляд на отца, пытаясь узнать в нём того человека, который был для меня примером. А после добавила:

– Этому учил меня ты.