Читать книгу Странствующий оруженосец - Марина Смелянская - Страница 6

* * *

Мишель не мог, конечно, помнить дня собственного крещения, но отец Фелот помнил эти крестины, пожалуй, лучше, чем сотни других.

В новой деревне госпитов Сен-Рикье, которая располагалась на границе владений барона де Фармер и его ближайшего соседа барона де Бреаль, участвовавших на равных в ее обустройстве, была своя церковь и свой священник, – последние лет пять там служил молодой отец Дамиан, имя предыдущего настоятеля церкви св. Томаса отец Фелот припоминал с трудом, много их тут сменилось за сорок с лишним лет, которые святой отшельник прожил в своей лесной келье. Мало кто знал, как и отчего он решил поселиться именно здесь, а сам отец Фелот об этом особо не распространялся – некие деяния бурной молодости монаха плохо сочетались с его нынешней репутацией святого. Старожилы говорили, что привез его отец барона Александра барон Фридрих де Фармер, а откуда и зачем – забыли, отец Фелот, опять же, не воскрешал из забвения минувшее. Впрочем, кому какое дело до прошлого лесного отшельника, когда в течение многих лет он вполне заслужил доброе отношение селян и почитание хозяев фьофа, два поколения которых выросли у него на глазах и не без его активного участия.

Если к отцу Дамиану ходили только на воскресные мессы и по разным мелким надобностям, вроде обычного у крестьян спора о потраве посевов скотом да у чьей телеги кобыла ожеребилась, то к отцу Фелоту бегали по всем остальным поводам, будь то крещение младенца (особенно прижитого во грехе), непонятная хворь или любая другая личная беда. Так что держал в памяти святой отшельник всех крещеных им детей, знал их отцов, даже когда сами они своими отпрысками не интересовались, помнил поименно почти каждого из местных и хранил тайны многих исповедей.

С обитателями замка Фармер у отца Фелота были тоже достаточно близкие отношения. Часто захаживая в замковую церковь, отшельник медленно, но верно выжил, одного за другим, всех капелланов и стал сам творить богослужение, а прогулки в замок и обратно, как он любил говорить, шли на пользу его без того крепкому здоровью. Только ему доверяли трудные роды у матери Мишеля, баронессы Юлианы. Отец Фелот крестил всех четверых ее детей – старшего Мишеля, дочь Маргариту, среднего Робера и маленького Эдмона.

Отец Фелот хорошо помнил радость, царившую в замке, когда первенец оказался мальчиком – наследником, которому достанется все богатство и слава рода Фармер. На крестины собрались знатные гости из соседних фьофов, в замок пригласили отца Фелота, тогда еще не служившего мессы в замковой капелле. Капеллан оскорбился до глубины души тем, что такое важное дело было поручено полудикому лесному отшельнику и покинул замок, не дожидаясь начала церемонии. Отец Фелот освятил заранее приготовленную купель. Пока младенец лежал на коленях у баронессы Юлианы, которая, еще не оправившись от тяжелых долгих родов, была слаба и сидела в широком кресле, обложенная медвежьими шкурами, все шло, как положено – торжественно, строго и со сдержанной радостью. Но едва Мишель перекочевал из рук матери к отцу Фелоту, зал тотчас же огласился оглушительным воплем протеста, да таким громким, что под окнами залились неистовым лаем гончие, прибывшие вместе со своими хозяевами на охоту, которая должна была состояться после крестин. Поначалу благородные сиры добродушно посмеивались, кивая счастливому, но немного смущенному отцу, дескать, добрый получится рыцарь из эдакого крикуна с таким голосищем, дамы умильно улыбались белой, как мел, матери, которой отчаянный плач ребенка как ножом резал по сердцу. Но когда младенец умудрился опрокинуть купель, облив с ног до головы святой водой отца Фелота, а, заодно, окропив ею и гостей, последним уже было нелегко держать на лице улыбки. Если учесть, что к безысходно воющим собакам присоединились разревевшиеся дети прислуги, то светлое и важное событие превратилось в сплошной кошмар для всех – младенца, едва не захлебнувшегося в крике, священника, облитого с ног до головы святой водой и иными жидкостями, родителей, сгоравших со стыда, и гостей, едва не оглохших и оскорбленных в душе. Самое интересное, что когда все кончилось, и мокрого не только от святой воды Мишеля вернули, наконец-то, матери, он тут же замолчал…

– Вот ты тут смеешься, а мне потом через весь лес пришлось идти промокшим, да еще в твоем… – ворчал отец Фелот, недовольно глядя, как Мишель, уронив голову на руки, трясется от беззвучного смеха, ибо смеяться вслух сил уже не осталось. – Лучше бы я тебе и не рассказывал, неблагодарный! – стукнув пустой кружкой по столу, святой отец резко поднялся из-за стола, опрокинув скамью, и вышел из своей землянки.

Прошло уже порядочно времени с тех пор, как Мишель и Жак подъехали к земляному домику, торчавшему как низенький пухлый гриб между деревьев, и отец Фелот с радостью принял их, мгновенно усадив за стол и выставив бочонок с элем. Одного только взгляда на хмурое и испуганное выражение лица «Фармера-старшего из младших», как величал его отшельник, было достаточно, чтобы догадаться – неспокойно и безрадостно сейчас на душе юноши, и воистину его святая обязанность освободить страждущую душу от смятения. Своеобразным способом, но интуиция еще никогда не обманывала святого отца, отлично знавшего, что одной молитвой да причащением сыт не будешь. Вот и старался он веселыми байками отогнать грустные мысли, отвлечь от тоски. Перестарался на свою грешную голову, – мальчишка совсем уважение к святому потерял, выпил две кружки эля и ржет, как жеребец…

Пока отец Фелот сердито гремел чем-то в погребе, Жак поставил на место скамью и укоризненно посмотрел на Мишеля, приподнявшего голову и утиравшего слезы.

– Нехорошо, ваша милость, зачем же так смеяться?

– А тебе разве не смешно? – всхлипнул Мишель и оглянулся на отца Фелота, который вошел с караваем хлеба и куском сыра в руках, все так же продолжая злиться, правда, больше уже для порядка (ну, что с юнца желторотого возьмешь, к тому же, по совести, и в самом деле веселенькое крещеньице получилось!) – Простите, святой отец, я не хотел вас обидеть, честное слово! И тогда тоже! – добавил он, снова прыснув со смеху.

– Ладно, ладно, – пробурчал отец Фелот, пряча в клочковатую бороду улыбку. – На-ка лучше, закусывай.

Мишель с удовольствием накинулся на кушанье, благо не ел он со вчерашнего вечера. Отец Фелот, отбросив веселость, серьезно посматривал то на баронета, уплетавшего за обе щеки желтый ноздреватый сыр с хлебом и прихлебывающего эль из деревянной кружки, то на Жака, который не сводил глаз с баронета и, казалось, готов был расплакаться старческими, легко отзывающимися слезами – изголодался-то как ребенок, а все из-за упрямства! Наконец, он нарушил установившееся молчание:

– Что ж, дети мои, выкладывайте, что все это значит. Куда собрались, почему плачем, что случилось?

Мишель едва не подавился, с трудом проглотил кусок и, мельком глянув на отца Фелота, уставился на нетесаные доски стола.

– Я решил уйти из дому, – выдавил он, наконец, и вдруг с отчаянием осознал, как нелепо это звучит. Почему уйти, куда? Его били, истязали, держали взаперти? С чего ему бросать отца, сестру и братьев, родной замок? Зачем идти наперекор от века установленным обычаям и правилам бытия? Ну, повздорили, наговорили друг другу всяких обидных гадостей, так ведь сколько раз уже подобное повторялось! С ужасом Мишель наблюдал, как растворились в щенячьем страхе покинуть теплое гнездо все прекрасные, гордые, рыцарственные намерения, которые этим утром легли на дорогую толстую бумагу его дневника замечательными словами, перечитанными им десятки раз под шум дождя, посапывание любимого пса Сала и ворчание Жака, собиравшего вещи. Воспоминание о собаке окончательно расстроило Мишеля, и он спрятал лицо в ладонях. Пес выбежал за ворота и недвусмысленно пристроился рядом с лошадью Мишеля, твердо намереваясь и в этот раз сопутствовать хозяину. Ведь сколько раз, бывало, они вдвоем выбирались из замка в лес, там Мишель стреноживал лошадь и подолгу бродил по лесной чаще, охотясь из лука на белок, тогда как Сал весело носился, гоняя по кустам птиц. Как он любил неожиданно выныривать из кустов и серым вихрем проноситься в полудюйме от ноги Мишеля, заставляя его шарахаться в сторону! Теперь Сал тоже решил, что предстоит очередная веселая возня в лесу, и долго не хотел понимать, почему же хозяин приказывает ему «Домой!», машет на него руками и сердится. Когда же Мишель спешился, нагнулся, вырвал с обочины клок пожухлой травы с землей и швырнул в собаку, Сал, отклонив голову от мокрого комка, совершенно растерялся, уселся прямо на дороге, да так и остался сидеть неподвижно, приподняв вислые уши и неотрывно глядя вслед хозяину, который вновь вскочил в седло и поехал дальше, ни разу не обернувшись и не позвав его. Неужели он так и сидит там под вновь зарядившим дождем?

– Да вот, решили, – пришел на выручку Мишелю Жак. – С отцом они вчера повздорили. А все Виглаф, все он! Говорил же я, плохому он вас научит, плохому!

– Да причем тут Виглаф! – вскинулся Мишель, с озлоблением оттерев ладонью слезы. – У меня своя голова на плечах есть!

– Причем, причем, – продолжал гнуть свое Жак. – И не спорьте со мной, ваша милость! Он забил вам голову этими своими сагами про всяких там разбойников да пиратов, а вы и уши развесили. Нет, чтоб у батюшки хозяйству поучиться, ведь вам же бароном быть, фьофом управлять!

– Да отстань ты со своим фьофом! – Мишель вскочил, едва не опрокинув стол и, не обратив внимания на упреждающий окрик отца Фелота, раздраженно заходил по землянке. – Все долдонят одно и то же, все до единого! А мне надоело! Надоело! Не хочу гнить заживо в этом вашем замке, ну, не для этого же я родился! Не для этого, черт подери!

Он ожесточенно пнул плетеную корзинку, подвернувшуюся под ноги, и лежавшие в ней луковицы брызнули в разные стороны. Мишель с силой наступил на одну из золотистых головок, – с глухим хрустом луковица треснула, стрельнув струйками сока.

– Ваша милость, что вы, ну что вы? – Жак вскочил, испуганно замахав руками, он был бы рад теперь забрать свои слова обратно, только бы не видеть «бедного мальчика» в таком отчаянии. – Ну, простите меня, дурака старого!

– Жак, сядь, посиди, – спокойно сказал отец Фелот. – А ты, Мишель, продолжай, мы тебя внимательно слушаем.

Мишель, казалось, не заметил чуть насмешливой интонации в его голосе.

– А я и не намерен заканчивать. Все скажу, все! – выместив кипевшую злобу на луковице, Мишель успокоился и смог сесть на лавку у стены, напротив стола. – Да, Виглаф много рассказывал мне про викингов, про те времена, когда они жили воинами, открытиями и захватами. Да, я хочу быть похожим на них, на своих предков, сумевших покорить своей воле немало могучих держав! Ты, Жак, не любишь Виглафа, потому что боишься, это у тебя в твоей франкской крови. Ты думаешь только, что норманны – безудержные захватчики, варвары, жестокие дикари. И я это знаю, и не все меня безоглядно восхищает в их истории. Да, представь себе! Но я хочу сохранить в себе храбрость, чувство справедливости, честность, достоинство, чистоту помыслов – вот о чем говорил мне Виглаф!

Мишель остановился, перевел дух и замолк, глядя на раздавленную луковицу.

– Ничего я не так… ничего не думаю… – пробормотал Жак, которому сейчас больше всего хотелось провалиться сквозь землю. Отец Фелот же сохранял прежнюю невозмутимость, и когда молчание Мишеля слишком уж затянулось, произнес:

– Ну, что же ты молчишь?

– Я хочу получить рыцарские шпоры и пояс, – медленно проговорил Мишель.

– Получишь, – уверенно кивнул отец Фелот. – Всему свое время. Подожди и…

– А я не хочу ждать, – снова начал распаляться Мишель. – Не хочу, чтобы приехал из соседнего фьофа папин приятель, постучал мне мечом по плечу, а потом мы бы на охоту закатились на радостях.

– Все сыновья баронов так посвящаются, – пожал плечами отец Фелот. – Ты же не бастард какой-нибудь! Чем тебя не удовлетворил прекрасный древний обычай, раз уж ты так за былые времена держишься?

– Да плевать мне на баронских сынков! – Мишель ткнул каблуком расплющенную луковую головку и отшвырнул ее в сторону. – Я хочу делами заслужить право носить рыцарское звание! Я ушел из дому, чтобы совершить множество славных подвигов, чтобы не быть похожим на этих сытых баронетов, могущих только кабанов по лесу гонять! В конце концов, хочу изменить мир!

– А чем он тебе не понравился? – ангельски улыбнулся отец Фелот, изобразив на лице искреннее непонимание. – И не много ли ты на себя берешь, дитя мое?

– Ровно столько, сколько унесу! – огрызнулся Мишель. – Все стало какое-то… подлое, мелкое, гнусное! За глаза плетут напраслину на человека, и все сходит с рук. А попробуй пропустить какой-нибудь титул, или обратись не должным образом, или там… да к черту все эти куртуазности! Из-за пропущенной приставочки – поединки! Надоело все это!

– Неужто ты думаешь, что Фармер и окрестные фьофы – средоточие мировых событий? – усмехнулся отец Фелот. – И твои пресловутые баронские сынки, кичащиеся своими многочисленными «приставочками», как ты выразился, – слепок со всего рыцарства?

– Нет, не думаю. Вот и хочу посмотреть, удостовериться, что это не так. Если остались еще настоящие рыцари, то примкну к ним, сначала оруженосцем, а потом добьюсь – сам добьюсь! – рыцарского сана. В Палестину отправлюсь, и там делом праведным подтвердю… подтвержду… да тьфу ты!.. докажу, что достоин быть рыцарем!

Опять воцарилась тишина, которую нарушало только невнятное горестное бормотание Жака. Отец Фелот встал из-за стола, подошел к Мишелю, сел рядом с ним.

– Все это замечательно, сын мой, – сказал он, похлопав Мишеля по руке, вцепившейся в скамью. – Но мне кажется, будто ты что-то не договариваешь, чуточку кривишь душой. Хочешь, скажу в чем?

Мишель промолчал, и отец Фелот, приняв его молчание как знак согласия, заговорил:

– Понимаешь, Мишель, ты видишь в своих поступках только то, что хочешь видеть. Тебе хочется думать, будто уходишь из дому с высокими помыслами, а на самом деле все немножко иначе.

– Неправда! Я не лгал себе, когда решил стать странствующим оруженосцем и добиться рыцарского звания подвигами! Я собираюсь поехать к Раулю де Небур, он давно уже зовет меня к себе, – Мишель развернулся, отодвигаясь от монаха и даже привстал, но святой отец мягким, но решительным жестом усадил его обратно.

– Верю, верю тебе, и знаю, что это так. Но есть еще одна причина, и движет она не только тобой, а всеми молодыми людьми твоего возраста. Мне тоже когда-то было шестнадцать лет, хотя в это трудно поверить, и творилось со мной нечто подобное. Это – желание быть свободным. Всегда наступает момент, когда мальчик хочет стать мужчиной, а близкие все еще хотят видеть в нем ребенка, потому что боятся раньше времени потерять его.

Вдруг Мишелю стало смешно. Он поднял глаза на отца Фелота и с усмешкой сказал:

– Если ты о свободе, то, кажется, мне она предоставлена полностью! Отец ведь давно отказался присматривать за мной, поняв, что это бесполезно – я все равно буду делать все по-своему. Что же касается мужчины, то я, хм, уже давно не мальчик!

Отец Фелот, неожиданно придя в ярость, отвесил Мишелю ощутимый подзатыльник и прикрикнул, не обращая внимания на заохавшего Жака:

– Да уж мне известно, поди, что ты полдеревни обрюхатил! Сопляк эдакий! Я, кажется, начинаю догадываться, что за ссора вышла у тебя с отцом. Небось, поймал барон Александр тебя на сеновале без штанов с девчонкой да отхлестал хворостиной, а ты, взрослый наш, разобиделся. Как же, свободы лишают! Знаю я, зачем ты из дому подался – чтоб отцу на глаза не показываться, по трактирам да бабам шляться беспрепятственно! Рыцарь, черт тебя раздери, – отшельник три раза истово перекрестился, – прости Господи!

Монах замолчал, отвернувшись. Мишель обиженно засопел и уставился в противоположную стену. Но долго дуться он не мог, ведь, как не обидно, как не оскорбительно звучали слова отца Фелота, толика правды в них была, и Мишелю, не привыкшему лукавить самому себе (а значит, и Богу, по образу и подобию которого…), пришлось признать их справедливость.

Только теперь Мишель понял, что сам толком не знает, почему ушел. Как сшитые не по размеру костюмы, он примерял к себе то одну, то другую причину, и никакую не мог подогнать так, чтобы она полностью скрыла все недоговоренности, недомыслия. И он не знал, как поступить: нацепить все сразу, или остаться обнаженным, таким как есть – со множеством сомнений и вопросов к самому себе.

– Пройдусь немного… – буркнул Мишель и вышел наружу, в промозглую морось. Стоявшие под навесом лошади встрепенулись и посмотрели в его сторону, фыркая и прядая ушами. Фатима узнала хозяина, потянула к нему изящную голову, раздувая большие тонкие ноздри и шумно втягивая воздух в поисках угощения. Мишель провел ладонью по лоснящейся шее лошади, потом подошел к дорожному мешку, лежащему поверх снятого седла, вынул из него меховой плащ и накинул на плечи.

«…Так хорошо было бы жить, вот, как это дерево, например – ни о чем не думать, ничего не чувствовать, ничем не заботиться, а просто тянуться вверх, к солнцу, растить зеленые листья, распускать по весне душистые цветки и крепко спать под зимними дождями. Или родиться птицей, и знать более простые и понятные вещи – когда вить гнездо, какие ягоды съедобны, как растить птенцов, когда улетать на юг.

Нет, так нельзя. Бог сотворил меня человеком, и негоже сожалеть о чужой жизни, пусть безгрешной и не знающей душевных страданий…

Единственное, чем можно помочь себе – это исповедь. Выговорить все, разложить перед мудрым взором отшельника все сомнения, желания, помыслы и обиды. Только так…»

Позади послышалось чавканье грязи, и отец Фелот, будто отозвавшись на мысленный зов Мишеля, поравнялся с ним и некоторое время молча брел рядом.

– Исповедаться я хочу, святой отец, – проговорил, наконец, юноша и искоса глянул в лицо отшельнику – не сердится ли он все еще, не намерен ли строго отчитать дитя неразумное.

– Я готов выслушать тебя, сын мой, – заученным тоном произнес святой отшельник и добавил более ласково: – Говори, не бойся, все говори, что на душе камнем лежит.

Мельчайшая холодная изморось то и дело сменялась лениво накрапывающим дождем, из-под подошв сквозь слой опавших и сгнивших за зиму листьев мутной пеной проступала влага; носки кожаных сапог Мишеля потемнели, промокнув насквозь, но он не обращал на это внимания, равно как и на подбирающийся под меховой плащ сырой холод.

– Святой отец, я грешен, – начал Мишель.

– Я тоже, – поддакнул ему отец Фелот. – Кто ж не грешен-то? И в чем грехи твои, сын мой?

Мишель некоторое время сосредоточенно тер рукой переносицу, будто вспоминая и выстраивая по степени значимости свои немалые прегрешения, а потом скороговоркой выпалил:

– Я упоминал имя Господа напрасно, не посвящал отведенного времени Господу, не почитал отца своего, э-э… никого вроде пока не убил, премного прелюбодействовал, красть… ну, крал, да; лгал, желал чужого имущества… Вроде все.

– Ну что ж, давай по порядку, – помолчав, ответил отец Фелот. – Ты говоришь, упоминал имя Господа напрасно… Использовал ли ты Имя Божие в поддержку неправого дела?

– Да нет, я просто, бездумно упоминал имя Господа нашего Иисуса Христа.

– Отпускаю тебе грех сей, ибо не так он велик, и Бог в великой милости своей искупил грехи наши кровью своей… Поехали дальше. Ты считаешь большим грехом, то что не был у святой мессы каждый раз, когда она служилась?

– Да, но…

– Не перебивай, сын мой! – отец Фелот предупредительно поднял ладонь. – Важно лишь то, сколько времени ты посвящаешь Господу в душе своей. Скажи-ка мне, молишься ли ты утром, вечером и перед едой?

– Стараюсь… – вздохнул Мишель.

– Вот и старайся! Ибо только старанием своим сделаешь благие дела! Что там у тебя было далее? Четвертая заповедь? Ты считаешь, что недостаточно почитаешь своего отца? Ну, тут уж я ничего не могу исправить, – монах развел руки в стороны, – дам только совет добрый – почаще вспоминай об отце, молись о нем, раз уж решил уйти не прощаясь. Отпускаю тебе и этот грех. Прелюбодейство? Ты грешил с женой ближнего своего?

– С девицами деревенскими…

– Да они и сами горазды пойти с тобой на сеновал! Проводил я с ними душеспасительные беседы и не раз, да все без толку. Меру надо знать, конечно, но кто же по молодости и не согрешил? Брал ли ты гм… девиц силой или подкупом? Нет! Или ты считаешь, что Господу больше нечего делать, как подсматривать за твоими ночными забавами, а потом этим же и оскорбляться?

– Как можно, святой отец, рассуждать о промысле Божием, да еще в таких выражениях?

– Мне – можно! – уверенно заявил отец Фелот и, назидательно потрясая указательным пальцем, продолжил. – Воровал, говоришь? Это ты про кур да гусей? Ну барон Александр за все заплатил, и я тебя хорошенько отчитал да епитимью наложил… не помню, какую. Красть – это, конечно, грех, в твоем случае – безусловный, но разве не стал бы ты красть, если бы твои дети голодали? Что бы ты предпочел: уморить безвинных младенцев голодом или запятнать душу свою грехом воровства? Впрочем, тебе, нужды никогда не знавшему и не видевшему, это понять трудно… Тем больше чести, если поймешь.

– Ка… какие младенцы? – недоуменно переспросил Мишель, окончательно сбитый с толку. – Не было у нас никаких младенцев! Мы в сарацинов играли, ну, то есть в крестоносцев, а младенцев у нас не было, все мои ровесники!

– Не было – будут! – рявкнул святой отец. – Уже есть, вон ко мне девки бегают с кульками ревущими – крестите, мол, во грехе прижитого, а глянешь: глаза синие да чуб белобрысый – твоя рожа, один к одному! Теперь помогай им всем… тут… А ты смотри, ежели какая дуреха к тебе за помощью обратится – не отказывай. С отца пример бери – вон у него Эмери в сокольничих ходит, нужды ни в чем не знает, как сыр в масле катается. Ладно, оставим все это на вашей баронской совести… Теперь о лжи. Как звучит восьмая заповедь, ну-ка?

– «Не произноси ложного свидетельства на ближнего своего», – заученно произнес Мишель.

– Разве ты предавал ближнего своего, клеветал на кого, распространял о ком худую молву? Нрав у тебя, конечно, заслуживает сурового перевоспитания, но на такое, я уверен, ты не способен. Или я никогда не был твоим духовным наставником. А если кто злой, враг, например, станет спрашивать у тебя тайны твоего войска, скажешь ему?

– И не подумаю, еще чего! – возмутился Мишель и обиженно посмотрел на отца Фелота: это ж надо такое о нем возомнить!

– А если я стану у тебя выведывать что дурное о братьях или о сестре твоей. Ты мне скажешь? Ведь все сказанное я обращу только к добру!

– Не знаю… н-нет, пожалуй.

– Правильно. Так сможешь ли ты всегда и везде говорить только правду, и ничего кроме правды?

– Придется иногда лгать… – сокрушенно согласился Мишель.

– Мальчик мой, ты еще слишком молод и не знаешь, что всегда говорит правду только святой или изверг! Правду, всегда правду, не думая, что могут пострадать безвинные души! По совести-то сказать, и ото лжи они страдают немало… Ну хорошо. Желал ли ты дома ближнего твоего, или жены ближнего твоего, или чего другого, что у него есть.

– Нууу… – протянул Мишель, – если так вопрос ставить…

– Ладно, поставлю по-другому, – отец Фелот замедлил шаг и неожиданно сказал: – Не любишь маленького Эдмона?

Мишель тоже приостановился и, опустив глаза, молчал.

Медленно опускались сумерки, казалось, что деревья стягивают над головой черные ветки, плотной сетью укрывая небо. Над землей стлался промозглый холод, поднимаясь волнами и дыша в лицо сыростью.

Отшельник продолжал:

– Ты, конечно, не помнишь, как много внимания уделяли тебе все, когда ты был в его возрасте. Больше скажу, ты стократ счастливее его, потому что у тебя была мать.

– Он не терял ее, – процедил Мишель. – Он даже не знает, что она существовала и отдала свою жизнь ему.

– Опять за старое! – в сердцах воскликнул отец Фелот и хлопнул себя ладонью. – Бог дал – Бог взял, и не тебе его судить, а станешь винить людей, которые ни в чем не виноваты, вот и будет тебе настоящий грех, не в пример больший той ерунды, о которой ты мне сегодня поведал. Пути Господни неисповедимы, – отец Фелот воздел палец в излюбленном жесте и яростно потряс им. – Все, что ни делается – делается к лучшему, хоть тебе, да и мне, сейчас этого не понять. Если Господу нужно было забрать баронессу Юлиану к себе, значит, так было лучше для нее, и для общего блага! Твои фантазии о том, что мать отдала жизнь Эдмону – языческий бред, детский лепет! Грех винить в смерти матери невинного младенца!

Отец Фелот резко оборвал свою пламенную речь, и в неожиданно воцарившейся тишине стали слышны негромкие лесные звуки – щелчки падающих капель, сухой шорох ветвей, редкое птичье попискивание. Мишель стоял, запрокинув голову, и рассматривал проглянувшие в разрывах облаков звезды.

– Холодно уже, пора домой, спать, – проворчал отшельник. При слове «домой» Мишель вздрогнул, как будто его ударили. Нет теперь у него дома. Небо – неприветливо дождливое или чистое и голубое, солнечное, лес – вечно шепчущий о чем-то древнем и неизведанном, дорога – разбитая колесами телег и лошадиными копытами, или заботливо вымощенная камнем, деревом – вот все, что будет его домом. А может быть, домом станут красные пески Святой земли, и земля эта навеки упокоит изрубленное тело погибшего в праведной войне с неверными за Святыни Господни странствующего оруженосца баронета Мишеля де Фармер…

– Пошли, – Мишель оборвал свои слишком далеко зашедшие фантазии и быстрым шагом направился обратно, к лесной хижине местного отшельника.

* * *

В открытом очаге трещали сухие поленья, дыма они почти не давали, но наполняли всю землянку приятным теплом, а терпкий аромат смоляных масел перебивал спертый дух дома, не знавшего сквозняков – окон в хижине отца Фелота не было. На ближнем к очагу конце длинной и широкой лавки, застеленной облезлыми волчьими и медвежьими шкурами, крепко спал Мишель, закутавшись в меховой плащ и отвернувшись к бревенчатой стене. Перед сном отец Фелот дал ему выпить горьковатый отвар пустырника, и теперь под успокоительным действием целебной травы да после нелегкого дня Мишель спал, как убитый, и не слышал тихого, неспешного разговора, который вели между собой Жак и отец Фелот, сидя за огромным, кривым столом. Отец Фелот потягивал эль из любимой деревянной кружки, сделанной в виде бочонка с золотыми, потемневшими от времени обручами – подарок барона Фридриха де Фармера, а Жак прихлебывал маленькими глотками горячий травяной отвар: от переживаний у него разболелось сердце, и он попросил монаха заварить ему каких-нибудь лечебных травок, благо этого добра у отшельника имелось предостаточно – стены жилища были увешаны сухими пучками, гроздьями сморщенных ягод и перевязанными пенькой корешками.

– Нет, я никак не могу уразуметь, – горестно вздыхая, говорил Жак. – Ну, что ему дома не сиделось? Барон Александр ведь не держал его взаперти, глаза, можно сказать, закрывал на все его безобразия…

– Напрасно, – вставил отец Фелот. – Такого оболтуса только на цепи и держать.

– Такой умный мальчик, все книжки прочел, что у барона Александра были, и сам сочинял – бывало, зайду в его комнату к обеду звать, а он сидит и пишет что-то, пишет… Сир Рауль как-то подарил ему книгу толстую с чистыми листками…

– Так уж он и сидел монахом-крючкотвором все дни… – усмехнулся отшельник, кивнув головой на сладко посапывающий предмет разговора. – Знаю уж, не понаслышке о том, как Мишель время проводит, когда не ест и не читает книжек. Прослыл драчуном и задирой на весь фьоф, да и окрестные тоже… Вот хоть возьми отряд его «рыцарский»: это ж надо было додуматься собрать самых отпетых деревенских лентяев, посвятить их всех в рыцари, себя назначить сюзереном и безобразия всякие чинить. Один раз возвращаюсь лесом из деревни, а они сидят возле костров, мечи вокруг деревянные валяются, плащи из бабьих тряпок, занавесок каких-то. Наш-то сокол, ясное дело, как положено одет, отцовский шлем старый, меч, кольчугу позаимствовал. Сидят, значит, и гуся на костре жарят. Краденого. У сарацинов, дескать, отбили обоз с провиантом… Разбойники! С окраинных домов стянули в какой-то деревеньке, перепугали всех насмерть, одна девка подумала, что конец света настал… Только меня увидели – врассыпную, один «сюзерен» остался, стоит, грех свой прикрывает… Гуся, имею в виду… Ну, я ему объяснял уж, объяснял, что рыцари и добрые христиане так не поступают, да не знаю, был ли толк. Уж не говоря о том, что негоже благородному с простолюдинами дружбу водить. Ну и что же – послонялся немного по замку, да и по бабам поскакал…

– Да, а сегодня вот обещал первого встречного рыцаря на поединок вызвать, – пожаловался Жак в подтверждение словам святого старца.

– Ничего страшного, – отмахнулся тот, – убивать его никто не станет, разве что украсят парой-тройкой шрамов девкам на радость. Они его любят, – ухмыльнулся монах, а Жак только досадливо рукой махнул. – Ничего, пусть по свету помотается, ума-разума наберется, опыт получит, а там, может быть, и к делу какому прибьется. Не все ж ему с деревенскими бездельниками по лесам таскаться – в крестоносцев они играют, хе! – да с девками на сеновалах кувыркаться. Раз уж не сидится ему на одном месте, пусть с пользой гуляет.

– Так-то оно так, да вот не кончатся ли для Мишеля эти странствия склепом семейным… – медленно проговорил Жак и отхлебнул пахнущий мятой отвар.

– На все Божья воля, – развел руками отец Фелот. – А нам остается только молиться. Ты уж присматривай за ним, особо не давай распускаться.

– Да разве ж будет он меня слушать? – воскликнул Жак и тут же покосился на лавку – не разбудил ли Мишеля. – Кто я такой? Слуга и все. Ежели он отца родного не слушается, что уж про меня говорить… Вся надежда на сира Рауля, может быть, он придержит его при себе да вразумит.

Оба старика помолчали немного, задумавшись каждый о своем. Отец Фелот встал, подлил себе эля, предложил Жаку еще отвара, но тот отказался – целебные травы возымели действие, и старый слуга чувствовал себя намного лучше. Вернувшись на свое место, отшельник некоторое время сосредоточенно глядел в свою кружку-бочонок, потом, вздохнув, сказал:

– Весна наступила…

– Да, пришла вот, – отозвался Жак. – Правда, дожди все идут… У меня от этой сырости все косточки разболелись, спину так и крутит. А тут еще ночевать не известно где придется…

– Я тебе мазь одну дам, будешь натирать спину и прочие места больные. А если придется на земле ночевать – укрывайся потеплее, особенно спину. У меня тоже к плохой погоде косточки болеть начинают. Стареем…

Странный осторожный шорох неожиданно раздался в темном углу хижины, куда не доходил свет из очага и от зажженных свечей перед алтарем, который отец Фелот сделал своими руками – на залитой воском полочке лежала переписанная собственноручно библия и стояли перед распятием раскрашенные фигурки святых, тоже самодельные. Монах недовольно поморщился, схватил лежащую на столе ветошь и швырнул ее в угол. Из-за горы грязной посуды, сваленной там, послышалось недовольное урчание.

– Опять домовой буянит, послал его нечистый на мою грешную голову, – пояснил отец Фелот, а Жак, неодобрительно покачав головой, возразил:

– Нельзя так с домовыми. Мы для своего каждую ночь миску с кашей и плошку с молоком ставим в специальном месте. Ведь если не кормить его – озлится, воровать, чудить начнет – лошадей перепугает до колик, детям сны страшные навеет, куры нестись перестанут. А если с ним по-доброму, то он пользу приносить станет.

– Язычество все это, – мрачно определил монах. – Ты еще скажи, что богомерзким ложным божествам жертвы надо приносить, а то, мол, они рассердятся. Эпона лошадей уведет… – отец Фелот презрительно фыркнул. – А что, в деревнях кое-кто так и поступает – всю неделю языческих богов задобряет, а потом в воскресенье в церковь бежит, так и так, святой отец, отпусти грехи немалые…

– Не скажи, святой отец, совсем разные вещи это. Идолам поклоняться – грех, а полезную животину прикормить – благое дело. Вот где кошек повывели, так крысы завелись, и мыши, а домовой, он что кошка – дикий, а пользу приносит.

– И кошки твои – дьявольское отродье, особенно черные и белые. Только ведьмы с ними и водятся, а другой раз бывает ведьма и сама в кошку обратится. Знаю я, жила тут ведьма одна в лесу лет с десяток назад, так у нее было девять кошек черных и одна белая. Она черных кошек посылала по деревням за людьми следить да вредить, а белую за черными наблюдать отправляла, вроде соглядатая. Та ей потом докладывала, кто хорошо службу нес, а кто отлынивал – молочко лакал да у очага грелся.

Жак, чуть отодвинувшись в сторону от отшельника, несколько мгновений недоуменно глядел на него, а потом вымолвил:

– Что ж ты, святой отец, такую ересь-то городишь и Бога не боишься? Это где ж такое видано-то…

– Да я своими глазами видел, вот этими, – разгорячившись, отец Фелот ткнул себя двумя пальцами прямо в очи, – как эта стерва в кошку черно-белую обратилась, когда я святым распятием ее перекрестил да экзорцизм молвил!

– Ну да, вертится у нас на кухне одна белая кошка с черными пятнами. Так я от нее худа не видел, а мышей таскает гроздьями, одни хвосты у порога остаются, за день штук шесть, бывало, поймает, а то и больше, – Жак прищурился и, наклонившись к столу, заговорщицки прошептал: – А что, может это она и есть? Когда, говоришь, эта ведьма пропала?

– Да лет десять как… – еще не чуя подвоха, ответил отец Фелот.

– Точно она! – Жак легонько хлопнул ладонью по столу. – Десять лет назад пришла, а раньше в округе никто такой кошки не видал. Здесь все или черные, или серые, полосатые. А черно-белых не было. И живет вон как долго!

Монах лег животом на стол, и приблизил раскрасневшееся и потное лицо к ухмыляющейся физиономии Жака:

– Надо бы ее изловить да испытать. Петлю с камнем на шею привязать, в мешок посадить да в воду кинуть. Ежели всплывет – ясно, ведьма, вешать тогда или на костер, а потонет – значит, невиновна.

Тут Жак не выдержал и рассмеялся, держась рукой за сердце.

– Ну, насмешил святой отец! Образованный человек, современный, христианин, а такую чушь городишь. Уж на что я – простак простаком, жизнь прожил, грамоте толком не обучен, а в ведьм всяких да оборотней не верю. Не много ли ты эля выпил?

– Ну и зря, – отец Фелот был заметно обижен, – про ведьм знать надо. Вот что ты станешь делать, если к тебе кто-нибудь подойдет да клок волос острижет?

– Да ничего не буду. Мало ли у кого какие причуды, а приставать начнет – барону нажалуюсь или бейлифу нашему…

– Так и здоровьем можно поплатиться и жизнью. Попадут волосы твои, ногти или кровь ведьме, сделает она себе куколку восковую с твоими волосами и давай иголками колоть. А у тебя суставы крутит, сердце колет… А голову игрушке этой отвернет – и конец тебе. Вот так-то, – отец Фелот победно посмотрел на Жака и сделал длинный глоток. – Сильная ведьма так может целую деревню извести. Или вот вампиры…

– Ах, оставь, святой отец, не хочу я такие ужасы на ночь слушать, – запросил Жак, а монах злорадно ухмыльнулся:

– Страшно? Ладно, не буду тебя пугать, помни только, против этого дьявольского отродья одно средство есть – заступничество Святой Матери нашей Церкви. Один станешь с ними бороться – пропадешь.

– Все, все – замахал руками Жак. – Лучше налей-ка мне еще травок твоих чудесных, – и с усмешкой, правда, несколько натянутой, добавил: – Видать, кошечка наша куколку царапает коготками…

Отец Фелот, сияющий от удовольствия – все ж таки подействовало предостережение! – отошел к столу, заваленному посудой, и стал возиться там с котелками. Жак прикрыл глаза и уже начал незаметно подремывать, как вдруг в полусон ворвался оглушительный звон и последовавшая за ним нечестивая брань.

Разбуженный дребезгом упавшего медного котелка Мишель вынырнул из-под плаща, недовольно оглядел хижину, щуря глаза от света, и хриплым сонным голосом произнес:

– Сами не спите и мне не даете! А завтра у меня поединок…