Читать книгу Странствующий оруженосец - Марина Смелянская - Страница 8

Сквозь сухой шелест веток до слуха Мишеля донесся приглушенный женский визг. Вытянув шею, он огляделся вокруг и заметил, что шагах в десяти кусты шевелятся заметно сильнее, чем остальные, продуваемые легким ветром. Мишель ухмыльнулся, представив, что там развлекается крестьянская парочка, а возможно, и кое-кто из благородных, но тут крик повторился, и в нем отчетливо было слышно возмущение и страх.

– Хм, похоже, удовольствие получает лишь один из двух… Не люблю, когда непочтительно обращаются с девушками, пусть даже и крестьянскими.

Раздвигая руками спутанные ветки, Мишель решительно двинулся в ту сторону, откуда услышал крик. Он хотел было предупредить свое появление грозным окриком, как неожиданно прямо перед ним из кустов вынырнула растрепанная девица с развязанным наполовину лифом забрызганного грязью платья. Грудь и шея были исцарапаны и покрыты красными пятнами, будто ее пытались придушить. Едва увидев Мишеля, она кинулась ему на шею.

– Благородный сир, милостивый господин! Умоляю, спасите меня от этого… этого…

Она обернулась, цепко держась за рукав Мишеля, и издала оглушительный визг. Вслед за девицей возник огромный косматый тип, подпоясывавший на ходу грубой пеньковой веревкой перемазанную в мокрой земле полотняную рубаху.

– Ах ты шлюха! К благородному подлизаться надумала? Не выйдет! – зарычал мужик, тяжело дыша и сжимая огромные кулачищи. – А вам, господин, советую отправиться по-хорошему туда, откуда пришли. Мы уж сами между собой разберемся. А ну иди сюда, стерва!

Девушка снова едва не лишила Мишеля слуха своим воплем, отпустила его и, подобрав юбки, резво побежала к дороге, отчаянно продираясь сквозь цепкие ветки.

– Стой! – заревел мужик и кинулся было вслед, но Мишель решительно загородил ему дорогу.

– Как разговариваешь, скотина?! – процедил сквозь зубы баронет и вытянул из ножен меч. – А ну пшел отсюда!

Громила некоторое время оторопело смотрел сверху вниз на Мишеля, оказавшегося ниже его на полторы головы и вдвое уже в плечах.

– Кому сказано! – прикрикнул Мишель и угрожающе замахнулся. Мужик невольно отпрянул, взмахнув руками, и отступил на шаг, но потом осклабился в отвратительной ухмылке, показав темную дырку на месте передних резцов, и упер кулаки в необъятные бока.

– Гы-ы-ы, – протянул он, окидывая Мишеля наглым взглядом. – Я же сказал вам, ваша милость, идите себе подобру-поздорову. Не благородное это занятие – потаскух всяких выручать…

– Ты мне не указывай, боров! Не то я покажу тебе, кому следует убираться «подобру-поздорову», – Мишель уже не на шутку разозлился и с трудом сдерживал желание без лишних разговоров снести башку этому невеже.

Девушка, отбежав на несколько шагов, остановилась, убедившись, что ее никто не преследует, и молча наблюдала за развитием событий, которые не заставили себя ждать. С медвежьим рыком мужик набросился на Мишеля, желая подмять его под себя, но тот взмахнул мечом вверх, треснув мужика рукоятью в челюсть, а потом добил в грудь и свалил на землю. Громила ошарашено затряс головой, сплевывая кровавую слюну, а Мишель, собираясь убрать меч в ножны, самодовольно произнес:

– Что, вспомнил, как надо вести себя в присутствии сеньора, орясина?

Девица, прикусив губу и теребя растрепавшуюся темно-каштановую косу, подошла чуть поближе и робко сказала:

– Оставьте его, сир… Спасибо вам!

Мишель повернулся к ней и спросил:

– Ты уверена, что он больше не причинит тебе вреда? Может быть, мне отвести тебя домой?

Слегка зардевшись, девушка опустила глаза и пожала плечами:

– Спасибо, сир, я здесь недалеко живу, но если вы не торопитесь… – она подняла голову и вдруг истошно завопила: – Ай! Сзади! Сзади!

Стремительно обернувшись, Мишель успел только увидеть огромную потную тушу, готовую накрыть его и придавить к земле. Размахнувшись, он наугад полоснул мечом и почувствовал, как клинок туго вошел в плоть. Брызнуло что-то горячее, скользнув по виску, мужик сдавленно захрипел, наклонился вперед, и Мишель едва успел отступить в сторону, когда грузное тело тяжко рухнуло, подмяв под себя невысокий кустик. Баронет некоторое время молча смотрел на него, наблюдая, как алая струя крови быстро впитывается во влажную землю, потом перевел взгляд на свой меч в кровяных потеках и пробормотал:

– Сам напоролся… И поделом.

– Жан? – дрожащим голосом проговорила девушка, медленно опускаясь на колени перед бездыханным телом. Коснувшись пальцами широкой спины, она подняла голову и посмотрела на Мишеля, буквально прожигая его насквозь карими глазами. – Он мертв… Вы убили его, сир.

– Ну, убил, – Мишель, отведя взгляд, принялся вытирать меч пучком сухой травы. – Сам виноват, а прочим неповадно будет, так им и передай!

– Кому? – простонала девица, поднимаясь с колен, и, выпрямившись во весь рост, громко выкрикнула: – Кому, ваша распроклятая милость? Он был… он был единственным моим другом!

– Другом?.. Ну, знаешь! – теперь пришла очередь возмутиться Мишелю. – Сама вопила, как резаная, о помощи просила, а теперь вот жалеешь. Раньше думать надо было, прежде чем с плачем на шею мне кидаться! Иди лучше, позови кого-нибудь, пусть тело заберут. Да скажи, чтобы передали вашему хозяину – баронет де Фармер заплатит за убитого мужика.

– Ненавижу! – взвизгнула девица, несколько раз исступленно ударила сжатыми кулаками Мишеля в грудь, упала на колени и разрыдалась. Мишель терпеть не мог женских слез, и потому, тут же перестав злиться, присел рядом с девушкой и обнял ее за судорожно вздрагивающие плечи.

– Ну, перестань, перестань. Было бы из-за кого убиваться – эдакий медведь, хам и невежа.

– Да, – плаксиво пробормотала девушка. – Где я вам другого-то возьму? Я что, принцесса какая? Да меня вся деревня вороной кличет… Вот только Жан один за мной и ухаживал… А вы его… мечом…

– Воображаю, как он за тобой ухаживал! – рассмеялся Мишель. – Ну-ка подними личико! – он обхватил ладонями мокрое от слез лицо девушки и приподнял ее голову. – Ну, какая же ты ворона, очень даже милая девушка!

– Правда? – порывисто всхлипнув, сказала она и быстро вытерла ладонью слезы.

– Конечно, – Мишель ласково пригладил выбившиеся пряди волос. В конце концов, почему бы не задержаться на часок другой, отвлечься, расслабиться. Дела делами, но природе противостоять никак нельзя, особенно когда она так настойчиво о себе напоминает… – Да ты просто красавица, вот разве что носик чуток великоват, – тотчас же Мишель жестоко пожалел о сказанном: глаза девицы по-кошачьи сузились, она сильно толкнула его, так, что Мишель, не удержав равновесие, опрокинулся на спину, и резко вскочила.

– А вы, благородный сир, оказывается ничуть не лучше деревенских! Спасибо на добром слове и прощайте, – она принялась озлобленно стряхивать сор с юбки. Со смехом вскочив на ноги, Мишель обхватил ее за талию, крепко прижал к себе и, положив ладонь на лоб, слегка откинул ее голову назад.

– Глупая, я же шучу. Очень даже миленький носик! – увернуться от размашистой пощечины он не успел.

Вернувшись к лошадям, Жак посмотрел в сторону, куда ушел Мишель и, увидев там непонятное движение и крики, решил посмотреть, не случилось ли чего с его хозяином. Он услышал женский плач, потом смех Мишеля и, выйдя к пролысине между двумя куртинами кустов, удивленно воззрился на распростертое тело крестьянина в луже крови и Мишеля, обнимавшего растрепанную темноволосую девицу.

«Ну, вот, начинается»… – промелькнула у Жака мысль, но в тот же момент девушка отвесила господину звонкую оплеуху, вывернулась из его рук, и Жаку осталось только возмущенно всплеснуть руками:

– Ваша милость, что же это такое? Да вы никак прикончили этого бедолагу!

– Да, это он, он убил Жана! – капризно заявила девица, надеясь, что хотя бы слуга посочувствует ей.

– Да пёс с ним, – махнул рукой Мишель. – Он к девице этой приставал, она кинулась со слезами мне на шею – спасите да спасите! Ну, я и спас! А ей теперь обратно его подавай!

– Что ж теперь делать-то? – бормотал Жак, склонившись над могучими телесами убитого мужика и с некоторой брезгливостью касаясь кончиками пальцев замызганной рубахи. – Ведь он, поди, уже ко фьофу барона де Бреаля принадлежит… Вот что. Беги-ка ты, красавица, в свою деревню да предупреди, что так, мол, и так, несчастье приключилось, барон де Фармер возместит вашему хозяину убытки.

– Не побегу, – тихо, но твердо проговорила девушка.

– Это еще почему? – нахмурился Жак, а Мишель вдруг подумал, что строптивая девица меняет настроение и вместе с ним как бы само лицо, точно наряды – четверть часа назад она кинулась к нему, и в глазах ее горел животный ужас и мольба о спасении; минула пара мгновений – и она заливается слезами по своему звероподобному дружку, потом доверчиво глядит в глаза, просияв от доброго слова, и тотчас же «одаривает» звонкой пощечиной. И вот теперь вдруг помрачнела, отгородившись от всего мира непроницаемой стеной. Забавно!

– Они убьют меня, – коротко ответила девушка и отвернулась, не желая продолжать разговор, но Жак, взяв ее за плечи, развернул к себе лицом.

– Это еще почему?

– В деревне. Скажут, я загубила, – она приподняла плечи, пытаясь высвободиться из цепких рук Жака.

– Это мечом-то, который и поднять не сможешь, не то, что насмерть рубануть? – Мишель для убедительности вытащил оружие из ножен и взвесил его в руке, недоверчиво покачивая головой.

Девица глянула на него искоса и совсем тихо, едва слышно произнесла:

– Много вы знаете, господин, что я могу, а что нет…

Жак легонько встряхнул ее и строго сказал:

– Ты мне тут не бормочи под нос, а делай, что говорят!

– Не пойду! – девушка скривила губы, готовясь расплакаться. – Пусть твой хозяин решает.

– Оставь ее, Жак, – приказал Мишель. – Не хочет – и бог с ней. Сделаем лучше так. Езжай прямо сейчас домой, доложи отцу про все…

Жак на несколько мгновений потерял дар речи, а потом сорвавшимся голосом вскричал:

– Хорош же я буду! Вчера только отъехали, а сегодня – нате вам, мужика зарубили! Ну что барон Александр скажет-то? Как я ему в глаза смотреть буду?

Мишель сжал губы, двинул желваками и процедил:

– Если очень понадобится в глаза смотреть – я приеду и посмотрю. А тебе трястись нечего, ты никого не убивал. Скажешь правду, как было дело: мужлан один над девицей беззащитной насилие совершить вознамерился, а я помешал. Ну, перестарался, а вообще, он сам на меч напоролся. Понятно? – последнее слово он сказал таким тоном, что Жак, махнув рукой, резко развернулся, собираясь уйти, но Мишель остановил его: – Оставь мне деньги. Все.

– Зачем же все-то? – оторопело посмотрел на него Жак. – Я ж на день уезжаю!

– Я сказал все! – и Жак нехотя отцепил с пояса туго набитый кошель, протянул его Мишелю, потом коротко поклонился и быстро направился в сторону дороги.

– Я буду ждать тебя в «Серебряном Щите»! – крикнул Мишель ему вслед, потом вздохнул, подумав, что слишком уж сурово обошелся со старым верным слугой – Жак ведь и вправду все его некрасивые дела всегда переживал, как свои собственные, и краснел перед отцом за десятерых, в то время как он сам с независимым видом отмалчивался. – Скажи хоть, как тебя звать, дикая красавица? – обернулся Мишель к притихшей девице.

– Я – Ворона, – грустно усмехнулась она, потом, смешавшись, опустила глаза и тихо добавила: – Мари мое имя. Пустите, сир, я пойду. И вы идите своей дорогой. Нам не по пути, вы же знаете.

– Ничего не знаю, – помотал головой Мишель. – Ты, кажется, согласилась, чтобы я проводил тебя…

– Я в лесу живу… – нерешительно сказала Мари, кивнув в сторону темной полосы леса за полем.

– Ну, и что? – пожал плечами Мишель. – Что, думаешь, меня волки съедят? Да я эти леса вдоль и поперек исходил, чем ты меня запугать-то хочешь? Не говори чепухи, пойдем лучше, за лошадью моей сходим.

Когда они выбрались на дорогу – Мишель решительным шагом впереди, Мари – сзади, словно раздумывая, не сбежать ли, Жака уже и след простыл, только глубокие конские следы с росчерками, отпечатавшиеся в раскисшей дорожной земле, говорили за то, что расстроенный и обиженный слуга не стал долго раздумывать, а сразу же отправился назад, к замку Фармер. Фатима, навострив уши и втягивая воздух расширенными ноздрями, беспокойно кружила шагах в двадцати от того места, где Мишель оставил ее. Наверное, она пробежала немного за Жаком, потом опомнилась, и теперь не знала, как ей поступить: бежать дальше со своей товаркой или ждать хозяина. Завидев Мишеля, она звонко заржала, широкой рысью приблизилась к нему, ткнулась носом в ладони, а потом, всхрапывая и испуганно отдергивая морду, обнюхала Мари.

– Фатиме надо познакомиться с тобой, она чужим не доверяет, может и укусить, если ей что не понравится, – сказал Мишель, оглаживая кобылу, чтобы успокоить ее. – На, угости ее, – вынув из небольшого кармашка на седельной сумке горсть сухарей, он протянул их Мари, но девушка, спрятав руки за спиной, проговорила:

– Она меня боится. Вдруг укусит?

– Это ты ее боишься! Эх ты, а еще деревенская… Дай-ка сюда руку, – Мишель взял Мари за запястье, расправил сжатую кисть руки, высыпал сухари и, держа ладонь девушки поверх своей, протянул лошади ее любимое лакомство. Фатима собрала мягкими губами сухари и аппетитно захрустела. Мари рассмеялась:

– Ой, как щекотно!

– Ну вот, теперь вы подружились, – тоже засмеялся Мишель, резко поднял взвизгнувшую от неожиданности девушку и, усадив ее боком на холку лошади, запрыгнул сам. Фатима прижала уши и недовольно затанцевала – одного двуногого она, так уж и быть, возить будет, но двоих… Подчиниться все же пришлось, потому что Мишель натянул повод, осаживая ее, и, подражая Виглафу, когда тот объезжал подросших жеребят, зычно выкрикнул какое-то короткое слово, значение которого объяснить не мог, а спросить все было недосуг. Повернув присмиревшую кобылу к лесу, Мишель погнал ее рысью.

Они пересекли поле, где Фатима несколько раз провалилась в ямы между бороздами едва ли не по колени, окатив седоков брызгами грязи, и въехали в лес. Мишелю, чтобы как следует управлять лошадью и смотреть за дорогой, пришлось обнять Мари за талию и прижаться к ней, и он чувствовал, как девушка напряглась, стараясь по возможности отстраниться от него, видел побелевшие пальцы, накрепко вцепившиеся в лошадиную гриву, а когда, покачнувшись, он нечаянно коснулся ее груди, она вздрогнула и наклонилась вперед. Странная девица… то на шею кидается, то монашенку из себя корчит. Если так, то зачем согласилась, чтобы он проводил ее? Будто вчера родилась…

– Далеко ли до твоего дома? – спросил Мишель, желая разбить тяжкое и становившееся постепенно враждебным молчание.

– Не очень, – ответила Мари, тщетно пытаясь скрыть дрожь в голосе. – Пока мы едем правильно.

– А с кем ты там живешь? – Мишель задал этот вопрос с опаской, боясь, что девушка совсем смутится и чего доброго спрыгнет с лошади на ходу.

– Одна, – прошептала Мари. – Тут дальше лес густой, ваша милость, лучше пешком идти, лошадь может на сук напороться, – еще тише добавила она.

– Да приучена она по лесу ходить, – возразил Мишель, прекрасно понимая, что не забота о благополучии лошади движет Мари в ее просьбе, а нечто другое, пока не понятное.

– Мне неудобно так сидеть, – жалобно проговорила девушка. – Ну, пожалуйста…

– Эх, ладно, – Мишель остановил кобылу, спешился и снял Мари с седла, но, прежде чем опустить ее на землю, задержал немного в объятиях, пристально глядя ей в глаза. – Что-то не пойму я тебя, красавица. Зачем ты ведешь меня к себе домой?

– Я не просила вас, – пролепетала Мари, упираясь ладонями в грудь Мишеля. – Вы сами…

– Ах, вот как! – баронет разжал руки, и девушка спрыгнула во влажную листву, устилавшую лесную почву. – Значит, по-твоему выходит, что я, мерзавец эдакий, увязался за честной девицей, ну просто таки благочестивой монахиней и возжелал силой лишить ее… А знаешь, иди-ка ты домой сама. У меня есть дела поважнее, чем провожать простолюдинок в их хибары, к тому же таких, из-за которых я теперь имею неприятности. Так-то ты меня отблагодарила.

Мишель, сплюнув с досады – поймешь этих девиц! – схватил Фатиму под уздцы и решительно направился обратно.

– Стойте! Не так все, не так! – отчаянно закричала ему вослед Мари. – Ну, подождите, ваша милость, пожалуйста!

– Что еще тебе? – холодно спросил Мишель через плечо.

– Я знаю, я все испортила, но я подумала, будто вы… будто вам… – Мари склонила голову, проглатывая подкативший к горлу ком. – Если бы не вы… Ведь меня за человека-то не держат, полоумной считают, а Жан не дразнил меня и не гонял, как все, а просто разговаривал. Теперь-то я поняла, что ему нужно было на самом деле… Скорее всего, он просто поспорил на меня… И сейчас мне показалось, что вы тоже… вам тоже… Подумала сначала, вы – другой, благородный, ведь заступились за меня, оберегать взялись, а потом вдруг поняла, зачем все это… А теперь вижу, что все не так… не знаю…

Она замолчала, задохнувшись неотступным плачем. Мишель, повернувшись к ней и забыв злость, вновь выстроил ряд личин этой странной женщины: маленькая робкая девочка – недотрога, лицемерная кривляка – запутавшаяся в собственных чувствах, запуганная, гонимая отовсюду… Отпустив повод, он подошел к ней и бережно прижал к себе.

– Непонятная ты какая-то… Говоришь одно, а думаешь другое, и наоборот. Считаешь, что у всех мужчин одно на уме? Ты хоть и крестьянская девушка, а я – сын барона, но я не люблю заставлять людей делать то, что они не хотят, тем более женщин. Не бойся, пальцем тебя не трону. Отведу домой, как и обещал, и никому слова про тебя не скажу, раз уж ты так людей боишься. За что же такую милую девушку деревенские не любят?

– Не знаю… – всхлипнула Мари, не отнимая лица от кожаного дублета Мишеля. – Говорят, что я порчу навожу…

Внезапно она резко отстранилась от него, отступив на пару шагов.

– Хотите, я вам правду скажу, кто я такая? – глаза прищурены, коса растрепалась, и пряди волос перечеркивают бледное лицо.

– Говори, – спокойно сказал Мишель, чуть откинув голову назад.

– Я – ведьма!

Такого поворота событий Мишель никак не ожидал. И к чему бы это разговор с Жаком об отце Фелоте, убеждавшем слугу в существовании ведьм, превращающихся в кошек? «Ворожеи не оставляй в живых». Бред. Что еще наплетет эта девчонка?

– Подумать только, какая неприятность! – усмехнулся Мишель. – И что мне теперь с тобой делать? В озере топить?

Мари тоже не ожидала подобной реакции, растерялась, сильно смутилась, и вновь глаза ее наполнились слезами.

– Я правду говорю, – и жалобно повторила: – Я – ведьма.

– Ты же недавно говорила, что ты – ворона! – Мишель с удовольствием развивал смешную и нелепую ситуацию. – Ты умеешь превращаться в ворон? А в кошек? А ну покажи!

Мари на самом деле стала похожа на загнанную в угол кошку – с прижатыми ушами, ощетинившейся шерстью, выгнутой спиной и занесенной для удара когтистой лапой.

– Смеетесь? – прошипела она. – А зря – я ведь не вру!

Мишелю пришлось облокотиться о широкий буковый ствол, потому что ноги стали предательски подрагивать от мучительно сдерживаемого хохота. Поборов очередной приступ, он выдавил:

– Ты что, угрожаешь мне? А я вот крестное знамение сотворю, что ты тогда делать будешь? В кошку превратишься, или, может быть, в ворону?

– Угрожать – не угрожаю, – с хитроватой улыбкой сказала Мари. Распознав, наконец, игру Мишеля и заразившись его беззлобным весельем, она решила повернуть ход игры в нужное для себя русло. – А показать кое-что могу.

– В воро… кхм, ну, показывай, – проговорил Мишель, состроил торжественно-серьезную мину и выпрямился, точно в ожидании важной церемонии.

Мари медленно огляделась, задержала взгляд на прошлогодних листьях, заполнивших ложбинку между выступавшими корнями бука, прислонясь к которому Мишель наблюдал за ней, и сказала:

– Смотрите, – она присела и прижала ладонь к земле. Губы ее беззвучно зашевелились, и когда она приподняла руку, из-под темных листьев показался белый венчик анемона – А вот еще! – и вновь из-под ладоней Мари, легших на скользкие круглые листья, возникли два белых цветка. Присев на корточки Мишель, осторожно коснулся пальцами тонких зеленых стебельков – живых, настоящих. Чудо… Ему вдруг стало страшно поднять взгляд от земли и посмотреть по сторонам. На миг показалось, будто лес пронизан невидимыми, ждущими воплощения чудесами, которые даже и представить невозможно, и Мари ничего не стоит движением руки или одной только мыслью оживить их. А всем известно, что лес хранит в себе языческие божества, скрывающиеся в нем до поры от всевидящего ока Господня. Каждый священник скажет (и отец Фелот это не раз повторял), что нечистые духи, являющие себя людям, готовы на любую, самую невероятную ложь, лишь бы смутить неокрепшие души и сбить их с пути истинного. А те, что повыше стоят в иерархии слуг Сатаны, давно разделили меж собой роли языческих божков. Еще на заре мира, когда грешные дети Адама и Евы во множестве расплодились по не познавшей ярости потопа земле, эти духи властвовали над ними и щедро пожинали кровавые жертвы… Ведьмы же, заключив писаный кровью договор с владетелем тьмы, свободно повелевают младшими из тех духов, с их помощью вершат богопротивную ворожбу и наводят порчу.

– Хотите, целый букет соберу? – Мари склонила голову на бок и лукаво взглянула на Мишеля, погрузившегося в мрачные размышления.

– Не надо, – сказал тот. Веселье как рукой сняло, остался неприятный осадок, и он знал, какая цитата сможет взбаламутить его и затуманить разум. – Пойдем лучше.

Он пощелкал пальцами, Фатима послушно подошла к нему и зашагала рядом, низко нагнув шею и пытаясь найти хоть одну съедобную травинку.

Мари заметила резкую перемену в настроении Мишеля и почувствовала страх. Ведь одно его слово – не досужие россказни пейзан, а слово дворянина – и лучше не думать о том, что будет потом. Надо же быть такой глупой, довериться первому встречному, пусть и благородному не только по крови, но и в сердце. Ведь что творится в чужой душе никому не ведомо, хотя ей и удавалось порой уловить блеск мысли или чувства, прежде чем оно оформится в слова, и слушать, замирая от ужаса и восторга, как человек впервые произносит то, что она уже знает. Нет, он не должен предать – мысли предателей и лицемеров похожи на игральные кости со многими гранями, какой из них повернутся, так они и поступают, а прочие стороны остаются в тени до поры, до времени, пока обстоятельства не заставят их вертеться… Но этот баронет Мишель де Фармер не таков. И какой он – тоже никак не догадаться, она уже раз ошиблась… Что он сейчас может думать о ней? Крестьяне ее прогнали из деревни, поэтому она и живет в лесу. За что прогнали – за волшебство, за порчу и сглаз… Вот и над ним она учинила издевку – вырастила на глазах цветы, а что еще натворить надумает – одному дьяволу известно.

Лес был по-прежнему светел и свеж, и страх понемногу забылся. В конце концов, что может быть зловещего в обыкновенных цветочках, и какое коварное злодейство может совершить испуганная девчонка, совсем недавно расставшаяся с детскими игрушками? Скосив глаза на Мари, он увидел ее настороженное лицо, – от нее явно не ускользнула его внезапная мрачность, и уверенно подумал, что ее душа не может быть продана в ад.

– Ты, небось, думаешь, что я тебя до дому доведу, там запру да приведу сюда бейлифа и деревенского священника, дескать, вот вам ведьма, вершите Божий суд над ней? – сказал Мишель, и Мари, порывисто вздохнув, честно ответила:

– Почти угадали. Это ваше право, и я ничего не могу поделать.

– Будь честна со мной, только и всего, – ответил Мишель. – Расскажи мне все про себя, почему ты такая… многоликая, что ли – я это сразу заметил, почему ты одна, где твои родители, за что тебя ненавидят, что ты им сделала.

– А зачем это вам? – осторожно спросила Мари, не смея поднять глаза, но чувствуя, что Мишель пристально смотрит на нее.

– Интересно, – просто сказал он. – Сейчас я не вижу смысла в том, чтобы выдавать тебя, потому что не понимаю твоей вины.

– А если поймете – выдадите священнику?

– Глупая, дался тебе этот священник, – засмеялся Мишель. – Забудь о нем, и вообще о какой-либо власти. Здесь только я, и даю тебе слово: ни одна душа не узнает твоей тайны. Я же знаю, по себе знаю, как трудно держать в себе что-то, не имея возможности поделиться. Я делюсь своей тайной с бумагой, и она еще ни разу не предала меня. Представь себе, что я – лист пергамента, на котором ты напишешь свою историю и я же – огонь, который скроет написанное от посторонних глаз навсегда.

– Хорошо, – шепнула Мари.

«Почему я с ней так говорю, с простой крестьянкой? Ведь подобные беседы были мыслимы только с мамой, а значит – невозможны, разве что в душе. Кто она такая? Почему в ней видится какая-то глубина, и каждое слово падает в нее, словно в колодец с водой, присоединяясь к чистому роднику? Откуда она взялась? Кто послал тебя, Мария?»

– Вот мой дом, мы пришли.

Покосившуюся бревенчатую избушку, стоявшую на небольшой лесной опушке, и скрытую высокими кустами бузины, Мишель разглядел не сразу. Чем-то домик напоминал жилище отца Фелота, разве что изначально он не задумывался как землянка, просто со временем деревянный четырехугольный сруб опустился в землю на четверть, и сухие мертвые стебли касались двух глубоко посаженых окон, прорубленных в противоположных стенах дома. Почерневшая от сырости, покрытая разноцветными пятнами лишайников дверь настолько искривилась, высохнув и растрескавшись, что едва прикрывала дверной проем, тем не менее была аккуратно закрыта на деревянный засов, как будто это могло оградить дом от непрошеных гостей.

– А говорила одна живешь… – сказал Мишель, с недоумением оглядывая следы свежей дранки, которой заделали дыры в крыше и сложенные возле стены ровной поленницей нарубленные совсем недавно дрова. – Это кто ж тебе крышу починил и дров нарубил? Жан твой, что ли?

– Да какой там Жан! – махнула рукой Мари, отодвигая деревянную плашку. – От него ничего путного не добиться… было.

– А кто же тогда? Только не говори мне, что сама – тут видна мужская работа.

– Все верно, – уклончиво ответила Мари, отворила глухо заскрипевшую дверь и протянула руку в приглашающем жесте. – Проходите, коли не боитесь.

Мишель, презрительно фыркнув, вступил в полумрак избушки. Пока глаза привыкали к потемкам, Мишель вдыхал острый травяной аромат, горьковато-приторную смесь пряных, мятных, смоляных и еще каких-то цветочных запахов. Почти так же пахло в доме отца Фелота, если не обращать внимания на тамошний застоялый воздух, и еще этот запах напомнил ему небольшой мамин сундучок, где она держала разноцветные стеклянные пузырьки, наполненные целебными настоями. Незаметно проскользнувшая мимо него Мари чиркнула в темноте кресалом и зажгла масляные лампадки, висевшие на крючках, вбитых в стену – две изящные чашечки с медной чеканкой, выглядевшие так, будто их только что позаимствовали из церкви.

Глазам Мишеля предстало небольшое помещение, один из углов которого был отгорожен старой, но бережно заплатанной во многих местах занавесью. Посредине находился квадратный стол с гладко выструганной крышкой, по сторонам которого стояли четыре круглые трехногие табуретки. Над столом на толстой цепи висело обитое железом деревянное кольцо, усаженное удивительно красивыми коваными подсвечниками в виде повернутых головками вверх колокольчиков – еще одно, вместе с лампадками и табуретами, несоответствие бедному жилищу. В ближайшем к двери углу притулился небольшой столик на двух ножках, приколоченный к стене, на нем аккуратными горками стояла нехитрая посуда – несколько начищенных медных блюд, глиняные плошки, закопченный котелок, бронзовая ступка с пестиком; вся стена там была увешана травяными пучками и корешками. Над узким окном, затянутым бычьим пузырем, тянулись длинные полки, плотно заставленные разнообразными пузырьками, горшочками, кожаными мешочками и деревянными бочонками. Вид этой лекарской (или ведьминской?) утвари вновь напомнил Мишелю отца Фелота, но, не в пример неряшливому жилью монаха, здесь все было чисто вымыто, подметено, начищено, залатано – сразу видно, хозяйничает в доме прилежная и опрятная женщина.

У стены напротив входной двери Мишель углядел совсем уж вопиющую несуразность – сложенный из ровных отесанных камней очаг. Чуть правее в стене была прорублена низенькая дверца, ведущая, скорее всего в сарай или хлев, пристроенный к задней стене дома.

Нелепость обстановки вновь разбудила подозрения. Уж не силой ли ведьминской были занесены сюда эти неподходящие друг другу по рангу предметы, будто вельможи, посаженные в бедняцкую лачугу? Казалось, каждый предмет едва успел набросить привычные очертания, чтобы спрятать от вошедшего чужака свое истинное обличье, и кое-что в спешке перепуталось. Стоит Мишелю отвернуться, как за его спиной все закружится в безмолвной пляске, и в мгновение ока вернется на свои места, когда он снова посмотрит.

Словно в подтверждение мыслям Мишеля, нечто показавшееся поначалу куском тряпки, брошенной в угол, зашевелилось, разноголосо запищало и обернулось серой полосатой кошкой с пятью котятами – четырьмя серыми, такими же, как и мать, и одним черным с белыми отметинами. Очевидно, пушистое семейство мирно спало в укромном уголке, прижавшись друг к дружке, но было растревожено чужим человеком. Котята остались сидеть на месте шевелящейся кучкой, а кошка потянулась, выгнув тонкую спинку и вытянув вперед лапы, сладко зевнула, показав маленькие острые зубки, уселась, аккуратно обернув лапы темным хвостом и уставилась ясными зелеными глазами на Мишеля. М-да, только кошек тут и не хватало. Одно слово, ведьма!

– Вы, может быть, пообедать желаете, сир? – Мари без труда угадала, что такое обращение будет более всего приятно благородному гостю. – Так я мигом!

– Откуда у тебя все это? – Мишель указал на лампады, кольцо с подсвечниками над столом и очаг.

– Наколдовала! – хихикнула Мари и выскользнула наружу. Еще раз оглядев загадочным образом собравшиеся в одной убогой избушке разномастные предметы скромного, на первый взгляд, хозяйства, Мишель вышел во двор и принялся расседлывать Фатиму. Мари сновала мимо него в дом и обратно с запотевшими кувшинами, горшками и плошками, которые извлекала из потайного погреба, расположенного где-то за кустами, окружавшими дом.

Вернувшись в «ведьмину обитель», Мишель свалил в углу седло и сбрую, снял пояс с мечом и прислонил к стене.

– Послушай, а у тебя есть хоть чем лошадь напоить-накормить? – спросил он девушку, быстро, но без суеты управлявшуюся у очага.

– Пойдемте, сир, покажу.

Она повела его за дом, и там обнаружилась еще одна небольшая полянка, служившая огородом, – ровные грядки ожидали скорых посевов. Из небольшой пристройки, прижимавшейся к стене, доносилось кудахтанье кур и редкий перестук чьих-то копытец. Мари взяла из рук Мишеля ремень недоуздка и завела лошадь вовнутрь. Баронет с любопытством проследовал за ней. Лицо обдало теплой удушливой волной запаха навоза и перегнившей соломы. На покрытых толстой белесой коркой насестах сидело с десяток пестрых кур в компании петуха с мясистым розовым гребнем, скошенным набок. Там же обитала коза и три грязно-белых овцы. В углу, за высокой перегородкой было свалено сено, которое занимало большую часть сарая. Подцепив вилами добрый клок, Мари кинула его в ясли и, бесцеремонно пнув потянувшуюся к сену козу, подвела Фатиму.

– И как же ты управляешься одна со всем этим хозяйством? – недоверчиво спросил Мишель, когда они вернулись в дом. Кошка запрыгнула на одну из лавок и сидела там, зорко следя за своими детьми, которые бесстрашно разбрелись по полу.

– Привыкла уже, – пожала плечами Мари, расторопно прислуживая Мишелю за столом – налила луковую похлебку, положила под руку деревянную ложку, наполнила козьим молоком глиняную чашку. Один из котят – черно-белый, с маленьким темным пятнышком возле носа, подобрался к ноге Мишеля, резво вскарабкался на колено и уселся там, будто солдат на отвоеванном при штурме крепости бочонке с вином. – Вы уж не обессудьте, сир, еда у меня простая…

– Неважно, – буркнул Мишель, с удовольствием прихлебывая душистый супец; на самодовольно урчащего котенка он не обращал внимания. – Стряпаешь ты отменно. А вот кто тебе, все-таки, дрова рубит, крышу латает и подсвечники кованые дарит?

Мари, сидевшая напротив него и по мере надобности отрезавшая ломти хлеба, будто пропустила его вопрос мимо ушей.

– Мы же с тобой договорились, – потребовал Мишель, но сердце его невольно сжалось. Он боялся услышать то, о чем думал непрестанно. Не силы темной, прислуживающей ведьме, не страшного обличья дьявольского, а самой этой правды. Боялся удостовериться, что Мари – ведьма. – И потом отвечай, когда тебя господин спрашивает!

– Да Виглаф все это, – нехотя ответила Мари, и Мишель, не донеся до рта, вылил похлебку обратно в плошку.

– Какой Виглаф? – настороженно переспросил он, держа пустую ложку перед лицом.

– Из замка, – не понимая, что так поразило Мишеля, сказала девушка. – Старый конюх. Он приходит ко мне, помогает по хозяйству, выполняет разную мужскую работу, которая мне не по силам. И раньше помогал, когда мама еще была со мной, лет десять назад. Я его всю жизнь помню – огромный такой, высокий с белыми волосами и бородищей… Он мне вместо отца… – неожиданно жалобно закончила она.

Мишель, опустив ложку, принялся постукивать ей по столу, ему захотелось дико расхохотаться. Ухватив намеревавшегося попробовать похлебку котенка двумя пальцами за шкирку, ссадил на пол. «Других Виглафов, да еще внешних двойников нашего, в округе не водится, это точно… Пресвятая Дева Мария, тьфу, еще одна тут! Он же как-то мне говорил, что у него в дальней деревне живет то ли племянница, то ли еще какая седьмая вода на киселе, ходил туда с узелками. Так вот она, племянница-то!.. Ну и денек!»

– Что такое? – испуганно глядя на Мишеля, проговорила Мари. – Я что-то не так сказала, сир?

– Да так, ничего, показалось… – рассеянно сказал Мишель и постарался побыстрее перевести разговор на другую тему, чтобы рвущийся наружу смех над собственной трусливой мнительностью не испугал Мари: – Расскажи мне лучше о своей матери.

– Что, прямо сейчас? – замялась Мари, опустив глаза и мусоля в пальцах хлебный катышек.

– А почему бы и нет? – Мишель начал догадываться, если он будет настаивать и требовать, тем труднее девушке рассказывать свою, вполне возможно, безрадостную историю. Поэтому он допил остывшую похлебку прямо из миски, встал из-за стола, вытер руки о штаны и, оглядевшись, устроился на лавке, подстелив свой плащ. Заложив руки за голову, он сказал:

– Я тебя слушаю.

Котята затеяли возню под столом, то и дело прыская из-под него в разные стороны – точь-в-точь как мальчишки, которые соберутся в кружок, расскажут страшную историю и со смехом разбегутся, изображая ужас.

Некоторое время девушка молчала, собираясь с силами или подыскивая самые трудные слова начала, и, наконец, заговорила.

– Сколько помню себя, я жила здесь. Наверно, и родилась в этом доме, правда, кто был моим отцом – понятия не имею, никогда не видела его и ничего не слышала о нем от матери.

– А кто была твоя мать? – снова спросил Мишель, чувствуя, что Мари теряет желание продолжать беседу.

– Она была ведьмой, – медленно произнесла девушка. – Как я…

– Она тебя всему и научила? – помог ей Мишель.

– Да нет… – Мари пожала плечами, склонив голову на бок. – Я сама. Мама объясняла мне только, какие травы целебные, какие ядовитые, как и что лечить ими, сочетания, как готовить настои и отвары. А про остальное она не говорила.

– Расскажи мне о ней. Что она делала? – повернув голову и посмотрев на Мари, Мишелю показалось, будто она так глубоко ушла в себя, в свои воспоминания, что не слышала слов Мишеля, и ему пришлось повторить их и добавить: – Если не хочешь говорить – не надо, я не буду тебя принуждать.

Словно продолжая начатый в своих мыслях разговор, Мари сказала:

– Нам так хорошо жилось тогда вдвоем… Она была доброй, ласковой, никогда не ругала меня. И к людям такая же – любую просьбу выполнит, боль снимет, тоску прогонит. Кто-то сказал, будто она все ворожбой да заговорами делает, и понемногу вся деревня отвернулась от нее. Ей пришлось перебраться в пустовавшую избушку лесника, которого загрызли зимой волки, потому что дом, где она жила в деревне, однажды подожгли и она чудом спаслась… Красный петух… Мама не любила про это говорить.

Кошка спрыгнула с лавки, подошла, неслышно ступая мягкими лапками, к Мари, потерлась о ее ногу, обутую в ладный кожаный полусапожек. Наклонившись, девушка подняла ее на руки, усадила к себе на колени, и кошка свернулась в теплый урчащий клубок, прикрыв нос черным кончиком хвоста.

– Хотя в деревне маму и не терпели, все равно часто ходили к ней – кто за зельем, кто за советом. Она никому не отказывала и никогда не просила ничего взамен, крестьяне сами отплачивали ей за доброту, – Мари невесело усмехнулась, – только почему-то стыдились своей благодарности, подкладывали тайком под дверь то мешок с мукой, то узелок со всякой снедью, а то и кошелек с медяками. А за глаза поносили, как могли, и мне вслед кричали – ведьмино отродье. Я все понять не могла, зачем мама им помогает, если они ее так ненавидят, если они такие злые и неблагодарные, не понимала и ее объяснения. Она говорила, что не может отказать просящему, чувствует боль и горе, как свои, будто что-то ломается и необходимо починить, иначе случится непоправимое. И так сильно это желание, что пресечь его нельзя. Теперь я знаю, о чем она говорила, потому что сама все это однажды ощутила. Когда кому-то больно, особенно ребенку или зверю, кажется, будто мир, как лед, растрескивается на мелкие прозрачные осколки и вот-вот осыплется, если ты не прекратишь боль…

Мари замолчала, поглаживая жмурившуюся кошку. Все тот же котенок с черной точкой на белой мордочке, цепляясь короткими толстыми лапками, вскарабкался по меховому плащу на грудь Мишелю и сел, обозревая с непривычной высоты знакомые предметы.

– Что случилось с твоей матерью? И как ее имя, ты еще ни разу не назвала его, – осторожно спросил Мишель.

– Ева, – отозвалась Мари и, вздохнув, робко попросила: – Сир, можно я не буду больше говорить о ней? Хотя бы сейчас…

– Хорошо, не надо. Расскажи о себе, если можешь, конечно, – сказал Мишель, наблюдая как котенок начал крадучись пробираться к его лицу, вытянув круглую усатую мордочку и принюхиваясь.

– Вам Пятик не мешает? – неожиданно спросила Мари и, видя, что Мишель не понял, о ком она говорит, рассмеявшись, пояснила: – Это я про котенка!

– Почему Пятик? – Мишель погладил зверька пальцем между ушей, и тот зажмурился, едва не расплывшись в блаженной улыбке.

– Пятым родился, – ответила Мари, – последним, и еще из-за пятнышка на носу. Обычно последыши слабенькие, долго на свете не задерживаются, а этот, наоборот, самый бойкий. Повсюду свой нос пятнистый сует, все-то ему надо разузнать, разнюхать. Зато ему больше всех и достается от Мухи.

– Муха – это кошку твою так зовут? – пробормотал Мишель, кивнув на серый клубок, мурлычущий на весь дом.

– Да, она всех мышей переловила у меня, иначе эти твари крупу и муку испортили бы.

Мишель чувствовал, как сонное оцепенение охватывает тело, мешает мыслям рождаться и облачаться в слова. Он закрыл глаза – словно кто-то легкой прохладной ладонью опустил веки, но Мари сидела за столом, не шевелясь.

– Спите, сир, – уже по ту сторону сознания, сквозь плотную пелену сна донесся отдаленный голос девушки.

Проплыв сквозь бесконечно долгое забытье без единого сна, Мишель внезапно ощутил себя в том же доме, но как бы там и не существующим. Какие-то другие люди находились теперь в комнате, их было трое – женщина, старик и маленькая девочка. Гул голосов, пришедший издалека, звучал отчетливее, стали различаться отдельные интонации, слова. Старик возмущался, женщина отвечала кротко и беззлобно, девочка испуганно молчала, забившись в угол. Они не могли видеть Мишеля, потому что его не было с ними.

– Ты врачевала болезни людские заклинаниями и волшбой! – вытянув узловатый палец, старик швырнул эти слова женщине, и Мишель вдруг узнал его – это был отец Фелот.

– Я использовала те же травы, что берете и вы, святой отец, только я просила их помочь мне, потому что душа растения не всегда откликается, она может погибнуть, когда траву или листья варишь… – отвечала женщина, спокойно глядя святому отцу в глаза. Она была похожа… была похожа на Мари, только старше ее теперешней лет на десять, и лицо ее в обрамлении прямых светло-русых волос излучало пугающий и притягивающий одновременно свет.

– Не богохульствуй, несчастная! – вскинул кулаки отец Фелот. – Душа растения… Божий дух есть только в человеке, сотворенном по образу и подобию! Все видели, как ты заговаривала кровь, текущую из глубокой раны у одного мальчика, как ты погубила посевы у целой семьи, сказав что-то заколосившимся всходам!

– Я просто перевязала разорванную жилу и успокаивала ребенка ласковыми словами, а пшеницу погубила головня – я наклонилась к колоску посмотреть, не ошиблась ли, и предупредила об этом хозяев поля, чтобы они вовремя срезали больные колосья. Я не виновата в том, что эти люди всегда переворачивают мои слова так, как им хочется, – женщина продолжала говорить ровно и невозмутимо, она не оправдывалась, а объясняла, словно неразумному ребенку. Мишель понял, что знает ее имя – Ева.

– Ты – ведьма! – выкрикнул монах. – И сейчас просто изворачиваешься из последних сил, как гадюка, придавленная каблуком, а тебе надо бы пасть перед Господом на колени и молиться, молиться!.. – отец Фелот ударил кулаком по столу, который отделял его от Евы. – Молиться истово о спасении пропащей души своей!

Ева вдруг грустно улыбнулась, и улыбка эта заставила отшельника исступленно дернуть нательный крест так, что лопнул истертый шнурок, выставить распятие перед собой и срывающимся голосом забормотать слова экзорцизма. Едва прозвучало «Именем и кровью Христа повелеваю», как Мишель почувствовал, что между крестом в мелко дрожащей руке святого, а вернее, самой рукой и женщиной нарастает невидимое, но вполне осязаемое напряжение. На мгновение Мишелю показалось, что столкнулись два снопа белого света, и между ними вот-вот ударит молния. Ему захотелось прорваться сквозь свое небытие и остановить невыносимое действие.

– Не надо… – изо всех сил закричал Мишель, но ни голоса, ни движения мускулов не почувствовал.

Неотвратимо, как смерть или наступление зимы упало слово «Аминь». Раздался тоненький крик девочки (это была Мари, только еще маленькая, съежившаяся от ужаса, точно зайчонок).

Молния не ударила, но Ева сжалась, словно от сильнейшей смертельной боли, упала на колени, уткнувшись лицом в пол, становясь все меньше и меньше, превратилась в черную тень и вдруг прыгнула прямо в лицо Мишелю. Он не смог отпрянуть, потому что не владел своим телом, а тень, исчезнув, обратилась в звук – ровное глубокое мурчание сытой, пригревшейся кошки, заполнившее собой весь опустевший мир.

– Проснитесь, сир, проснитесь!

Мишель вздрогнул, широко раскрыл глаза и почувствовал, будто всплывает на поверхность к свету и воздуху с самого дна темного омута.

Рывком мир вернулся на место. На плече Мишеля, прижавшись к его шее, устроился Пятик и урчал в самое ухо.

А ведь это отец Фелот превратил ее в кошку.

– Сир, ночь уже на дворе, вы бы перелегли в мою постель, – Мари стояла над Мишелем со свечой в руке.

– А ты? – он чувствовал себя раздвоенным: память еще хранила сон, но реальность все же была сильнее.

– Я здесь устроюсь, мне все равно вставать на рассвете, – сказала Мари и взяла в руки обмякшее тельце спящего котенка. Мишель поднял на нее глаза. Маленькая, хрупкая, сколько ей лет – пятнадцать? Или шестнадцать? Женщиной еще не назовешь, да и девочкой тоже – говорит и мыслит так, будто полжизни прожила. Неужели этот бычище Жан… страшно подумать! И ты туда же, де Фармер! Понятно, отчего Виглаф о ней так печется – живет такая птичка одна в лесу, любой обидеть может, что простолюдин, что благородный, как кружку эля выпить. И не заступится никто, станут, пожалуй, из-за ведьмы беспокоиться. А я вот – стал…

Мишель поднялся с лавки, расправляя затекшие мышцы, и проследовал за Мари в отгороженный угол, где увидел заранее приготовленную постель – широкая лавка, укрытая пуховой периной и теплым шерстяным одеялом, подбитым беличьим мехом.

– Это еще что за роскошь? – усмехнулся Мишель. – Что, тоже Виглаф?

– Он, а кое-что сама, – коротко ответила Мари, вставила свечу в кованое кольцо, сделанное в виде двух лепестков, над кроватью (теперь-то Мишель знал, чья это работа) и вышла, плотно задернув занавесь. Мишель некоторое время задумчиво смотрел на белое полотно, которым была застлана постель, и решительно разделся, побросав одежду прямо на пол.

Последняя из растворившихся в мягком сумраке спокойного сна мыслей, тускло блеснула, оставив след недоумения и суеверного страха – Мари, отказавшись рассказывать ему историю своей матери, просто показала все, что знала и видела сама.