Читать книгу Она и её Он - Марина Зайцева - Страница 14

Кофе еще оставался, что вынуждало к какому-то конструктивному продолжению. – А ты как? Когда не мне, ты пишешь загадочные вещи!

– Я – хорошо, я давай не буду перебивать впечатление своими историями. Или – откровенность за откровенность? Я пишу о женщине типа «Жуковский», которая в срочном порядке решила, что ей нужно вступить со мной в отношения. А я смотрю и чета ржу.

– Да. Ранить не надо, а ржать – почему нет. Ну я вот читаю тебя последние дни, как ОʼГенри. Просто эстетическое наслаждение и восторг.

– Ирин, а хочешь путешествовать?

– Смена темы. Да, хочу, но сейчас это не вписывается, и нет достаточно денег.

– Тур выходного дня?

– А зачем?

– Я, конечно, ответил про себя, но думаю я сейчас про тебя: тебе нужно переключиться. Тебе нужно что-то аналогично сильное.

– Работа? Учеба? Я вся в них, они сильные, как клещи или кулак.

– Новое.

– Новое в меня не влезет, кажется.

– Ида вот очень хорошо поместилась.

– Ида не новое, я ее в детстве на стенку булавками пришпиливала и впадала в сладострастное вожделение такой пластики себе. А когда поняла, что высокой и худой экзальтированной бесовкой мне не быть – пришпилила в сердце.

– Надо попробовать.

– Н. Ну, а вот что. Париж не нов, там Хэм. На него я буду смотреть его глазами. Маленькая Европа – та же деревня, или хуже того – деревня Феллини. На Восток у меня баблосиков не хватит. Индия не нова – там пол моей биографии культурного толка, и индусы, которые все это испортят своими кривыми зубами. Англия – ну, возможно. Россия – я до хрена, где была. Поход я сейчас не выдержу – мокро, холодно, почти снег. Африка – прививки. Австралию и Южную Америку даже не рассматриваю.

– Ты, как всегда, детальна. А новое – в плане событий? Тебя развлекали? Водили по кафешкам утром и барам вечером?

Ой-й-й-й. Ой, мамочки! Беги, Лола!

– Нет. Мне писали поэмы в гжелевых тонах («Балтика-5», баночное).

– Ты бывала вне ответственности за себя?

– Нет.

– Может, попробовать? Обратись к маленькой себе – чего хочет девочка, которая там, внутри, у руля?

– Убить себя об стену и все закончить.

– Ха-ха. Нет, это другой какой-то голос. У ребенка всегда воля к жизни.

– Не знаю. Правда. Слушай. А ведь правда не знаю, вообще не слышу! Опаньки!

– Вот! Послушай.

– Зеркало, Н, у нас какие дальше планы?

– В туалет зайти и домой ехать.

– Ты прекрасно сенсорен!

– Что есть.

– Недоступная мне высота наших глубин! Так, там ведь мальчики налево, девочки направо, да? Тогда я тоже. И пойдем.

Мы вернулись к столику, собрали свои вещи и, почти молча, прошлись еще немного. Попрощались с обещанием написать, клюнув друг друга в щеку. И разошлись.

А я вот сижу сейчас и думаю – про девочку. А что там? Там какая-то омертвелость…

Девочки вообще как-то и нет. В то же время, раз ее видно невооруженным взглядом сквозь геологические слои, она есть. А какой я была, когда не знала об ограничениях, накладываемых реальностью? У меня же куча воспоминаний, таких ранних, что глазами я их не вижу, только осязаю, чувствую носом, в груди и животе. Там безудержная радость! Надо ж. Я так на это не смотрела никогда. Там воля к жизни безумной силы. Там выживший человек, которому достался весь этот любящий его мир. Я помню, как замираю от восторга, что деревянные ложки могут ритмично и красиво стучать. Помню вкусовое предощущение чая с молоком и запах чего-то теплого и воскресного с кухни. Помню свое отражение в черной зеркальной поверхности старого пианино. Помню загадочные завихрения, возникающие в голове, когда я стою одной ногой на маленьком деревянном кубике, поджав под себя вторую.

А постарше? А там кислые подфиолетовевшие сливы на дереве и победа над дворницкой собакой. А еще загадочный чужой детский сад, в который можно влезть через дыру в заборе. И там пироги с капустой, на столе, отпотевающие под кухонным полотенцем. И там шуршащая и погромыхивающая клюква, рассыпанная на полу. И там мои родители.

Я забыла! Я совсем забыла, что люблю их. Что я их так сильно любила, не испытывала в них ни малейшего сомнения. Что они так любили меня! Вот мой папа лежит на полу, явно выходной день. Вот он расспрашивает меня про «у Маши было два пирожка, а у Кати пять». А вот я стою на его спине и прощупываю ногой что-то твердое. А вот мама принесла с работы конфеты и зовет нас, и смотрит, как я держу себя одной рукой за другую и не беру их все сразу, охапками, потому что такого ведь не бывает. А вот я расчесываю маме волосы, пышные, завитые крупными локонами. А вот ее шерстяная бирюзовая блузка, которая мне так нравится, что я открываю шкаф, трогаю ее за рукав и грущу, что мама ее слишком редко надевает.

Я же там вся состою из воли и жажды жизни. Не знала. Или забыла. Как так получилось, что все это полностью выпало из фокуса внимания? Как Н это увидел?! Ведь я сокрушалась и жаловалась на жизнь, рассказывала ему, какая я такая неудачная, как мне не достался кусок именинного пирога…

Почему же я тогда не стала бороться за Принца?

Надо ж… Произнесла его имя наедине с собой, кажется, впервые за несколько недель. Я не чувствую горечи и тоски. Где они? Есть бездна и холод… разочарование? Разочарование? Как такое возможно? В чем? Я что-то не понимаю пока. Есть! Господи божечки мой. Да неужели. Что это такое?

Н, ты открыл мне другой мир. Это вынутый «камень из стены».

– Н, ты Заратустра, или как так назвать великого прозревателя, открывающего слепые глаза котятам?

– Ирин?

– Ты про девочку спросил. Ты же не спишь еще, правда?

– Нет, я работу закончил и собрался смотреть какую-нибудь бурду про девушек в бикини и с большими надувными мячами.

– Ирония – маска для беззащитных.

– Я не иронизирую. У меня «Спасатели Малибу». Прекрасное кино для одинокого мужчины за сорок.

– Ага.

– Так на что я тебя инициировал?

– Я все увидела в ином свете. Ты спросил, чего хочет девочка, да?

– Да.

– Я пока не поняла, чего она хочет, но она вообще иначе все это воспринимает. Кажется – хочет бузить и драться. И, кажется, страшно злится, просто чудовищно, так, что аж носки сползли и сандалии расплавили асфальт.

– Не думал, что будет такая бурная реакция.

– Я сама не думала. Я пишу тебе, чтобы наверняка не забыть о ней, чтобы, когда завтра мне все это покажется чушебредом, ты сказал бы: «Ира, вот доказательства!»

– Хорошо, скажу. А сейчас у тебя планы – ложиться спать или какие-то другие?

– А какие могут быть другие?

– Приезжай смотреть полночи «Спасателей Малибу» в бикини, пить что-нибудь, не дающее выключиться, спать потом на неудобном диване – он очень короткий. Утром надо будет рано вставать, мне – ехать по делам, тебе – ползти домой, чтобы привести себя в живое состояние. А сегодня тебе нельзя спать, как мне кажется.

– Еж мое ж. Заманчиво. Только я не понимаю, как это осуществить.

– Такси.

– Ео-о-о-о-. Ты точно? Это, может, любезность? Или я тебя вынудила?..

– Ирина, это интересная перспектива жизни, о которой потом можно будет помнить и от которой отталкиваться, а остальное – промежутки между такими вот событиями. Я увяз по уши. Я сижу и думаю о тебе, твоем рассказе, себе, том, как я думаю о людях, какие делаю ошибки. Считай, что нас прибило друг к другу, как два куска пенопласта, плавающих на воде.

– Так. Н. Я приеду. Я так не делала никогда, и мне несколько стремно. Я сейчас вызову машину, у меня есть вкусный сыр и очень хорошее сладкое вино. Я их возьму. Они из другой реальности, не вполне подходят. И потому, наверное, будут хорошо держать нас в реале, не давая уплыть в какие-нибудь дебри. Мне утром приходить в сознание не получится, поскольку надо в читалку, так что, если позволишь, я бы утром у тебя искупалась. Если эта фамильярность допустимого уровня и не переходит предложенные тобою рамки.

– Можешь даже зубы почистить. У меня почти нет продуктов, так что если в холодильнике есть то, что легко превратить в завтрак – бери.

– Есть яйца, два помидора, полбутылки кефира, белый хлеб, яблоки, салат.

– Бери! У меня много фисташек, темное пиво, копченый сыр и какая-то замороженная бурда с рисом.

– Отключаюсь.