Читать книгу Она и её Он - Марина Зайцева - Страница 24

Более сложной главы мне еще не приходилось осиливать. Даже называть вещи своими именами проще, чем смотреть оценивающе и объективно на самое нежное, уязвимое и прекрасное, что есть в душе.

Если бы я была порнографом, то этот текст затянулся бы на добрых пять станиц убористым шрифтом с одинарным интервалом. Если бы была моралистом вроде Драйзера или псевдоморалистом вроде Диккенса – он изобиловал бы рассуждениями и наблюдениями. Будь я тщательной последовательницей Достоевского, я бы вскрыла себе вены и писала его кровью для гарантированного достижения Эффекта.

Однако я пишу о себе, и эффект мне известен полностью, а разговариваю я со светящимся экраном и тем, кому интересно слушать. А значит, стиль, ни высокий, ни низкий – никакой стиль тут мне не нужен.

Тот день полностью изменил меня и мою дальнейшую жизнь, превратив в то, что есть и убрав в зону пустого почти все, что есть в жизни – самообман. Я расскажу сначала телеграфно, потом эмоционально и, может быть, докопаюсь до смысла, смогу выразить его словами. Сейчас все во мне плачет. Нет, наверное, более грустного, светлого в моей биографии, чем тот день, та ночь и то утро. Грустного своей красотой, своей невозможностью, нереальностью. Есть события, которые бывают однажды, пережив их, остается только рассчитывать на то, что бывает и что-то другое, столь же прекрасное.

Моя семья уехала раньше, чтобы успеть, даже в случае пробок, на самолет. Моя собака была перевезена к друзьям моей семьи, поскольку целый месяц я с нею одна, да с возложенными обязательствами, не управилась бы. Я сидела в совершенно тихом доме – окна большие и очень прозрачные, зеленые обои с золотинкой, белая или совсем светлая мебель. Я вышла из душа, замотав волосы полотенцем, в халате, босая, и зачем-то пришла на кухню, села на табурет, стоявший прямо посередине. Под ногами натекло воды, которая сразу стала холодной, так что я поставила стопы на пальцы, уперев в пол только самые их кончики, сжала колени, оперлась на них локтями, подбородок – на ладонях. Я сидела так и ни о чем не думала, а прислушивалась к звукам с улицы. Потом я встала, сняла халат, размотала полотенце, оставила все на спинке стула, чего никогда раньше не делала. Пошла ходить по дому. Кожа уже высохла, я не мерзла, волосы были мокрыми, голову холодило, редко стекало несколько капель по спине и ногам. Я ходила по дому и смотрела на него. Было такое ощущение, что я с ним прощаюсь, что больше я либо не вернусь сюда, либо вернусь словно бы в чужой дом. Что я буду тут только гостем. За несколько минут я рассмотрела больше подробностей, чем за несколько лет. Пришла к себе, надела белье, голубые обрезанные снизу джинсы, коричневый плетеный ремень, телесного цвета топ на тонких лямках и полосатую бело-голубую рубашку. И легла на кровать. Закрыла глаза и заснула.

Меня разбудил телефонный звонок, это был его звонок, я еще не взяла трубку, но других вариантов быть не могло. Я подбежала к аппарату, ответила.

– Я могу приходить за тобой?

– Я тебя жду!

– Буду минут через двадцать пять. Мне подняться или ты спустишься?

– Я спущусь к тебе и буду прямо возле подъезда.

Такая вот кодировка. Все остальное говорить не надо. Я взяла маленькую сумочку на кожаном длинном и тонком ремне, убрала в нее очки, ключи и немного денег. Надела совсем легкие босоножки, плюнула на прическу, поскольку волосы еще толком не просохли и очень медленно, летающими движениями, ушла из дому.

Мы встретились внизу, я совсем мало ждала, а вот стояли, молча обнявшись, мы очень долго. Я не знала, что любовь бывает без страсти, в тишине, что в ней столько форм и вариаций, что она движется, проявляясь в них, как солнечный свет в корне дерева, показывая то один, то другой листок.

Мы пришли в квартиру Ромы, там было тихо, уютно и безлюдно. На полу было расстелено много теплого и мягкого. Это была ничья комната, так что ее можно было сделать своей.

Что было в тот вечер? Был красивый летний закат, на который мы смотрели через тонкую штору. Было горячее предночное марево, была ночь. Была всякая еда, которую мы готовили себе вместе, когда хотелось. Была красивая музыка, которую я нашла среди грампластинок. Был даже кусочек «Небесного замка Лапуты». Было рисование и немного фото. Был сон и гудение холодильника. Было легкое дымчатое утро, овсяная каша на молоке, терпкий чай со смородиной и мятой, несколько ломтиков шоколадки. Потом были сборы, я не хотела, чтобы он провожал меня, и не могла ехать провожать его – это было бы неверно. Так что я отпустила его на остановке, смотрела сквозь стекло, а он смотрел на меня. Но это было очень недолго, автобус уехал, изображение потерялось. И я ушла пешком к себе. И начался месяц, центральный месяц лета, в течение которого не было ни одного искреннего разговора с человеком и искреннее молчание с собакой. В тот месяц я набивала себя фильмами и книгами. А от Саши пришло два письма, и два письма я отправила ему. Но говорить было невозможно. Письма были короткими, маленькими. Мои состояли почти сплошь из рисунков, его – полностью из фотографий с короткими комментариями.

Ничего невозможно прибавить к словам: «Я люблю тебя. Я люблю тебя каждой частью себя. Ты замечательный человек. Я так рада, что ты есть. Я так рада, что ты меня любишь. В моей жизни не случилось ничего лучше, чем наша встреча». Ничего невозможно прибавить к словам: «Моя ненаглядная, милая, хорошая. Моя любимая, любимая. Я люблю тебя, жду тебя, я помню твой запах и тепло. Хочу к тебе вернуться». Все остальное – кучеряшки на раме вокруг картины.

А что же было? Что случилось со мной и что я чувствовала? Счастье.

Можно сколько угодно знать о том, какой уровень серотонина и мелатонина в крови должен быть для вызывания того или иного состояния. Можно читать и копить опыт, верить словам очень талантливых людей, умеющих называть процессы. Все это объяснит, и ничто из этого не даст состояние счастья. Тот покой, уверенность, доверие и радость.

Я лежала рядом и смотрела ему в глаза, а он улыбался от небольшого смущения, что его рассматривают, и тоже смотрел на меня. Я закрывала глаза и трогала носом и губами его руки, плечи, живот. Он приникал ко мне, вчувствуясь всем собой, запоминая и улавливая – какая я. Мы мало говорили и в основном о незначительном, о том, что сказать необходимо, вроде: «Тебе сахар в чай положить?» Мы обсуждали что-то, шутили, острили. Но все это делалось по привычке. А тем временем, пока рот произносил слова, мы впечатывались в сознание и жизнь друг друга. Если он подходил ко мне со спины, протягивал, например, руку к верхним полкам, я прикасалась к нему головой, лопатками, локтем. Касание, и снова по-отдельности. Когда я сидела рядом, он дотягивался до меня рукой или пальцами ноги, гладил меня по стопе – я тут.

Когда я рисовала его, а он рассказал вдруг, что при первой самой нашей встрече, той, что была с грибами и температурой, очень сильно захотел со мной познакомиться и совсем не придумал, как это сделать. Когда он включил «Ночь» Антониони, а я спросила: «Почему именно «Ночь»?» – и он сказал, что ничего не понял в этом фильме и хочет посмотреть его со мной, чтобы я объяснила, или чтобы понять самому. А я выключила, сказав, что у Антониони нужно смотреть «Забриски Пойнт». И он смотрел со мной всю любовную сцену в песках и весь арест. И потом поставил на паузу, помолчал, промотал до взрыва вертолета, сказал, что это гораздо лучше «Ночи». А я уложила его на спину и стала рассматривать руками. А он медленно и глубоко дышал.

Когда в моменты предельной близости, в те, где необходим гипнотический ритм, его не было. И все скомкивалось, останавливалось, превращалось в медленное объятие. А потом, в очередной раз я так повернулась к нему и так направила его за руки, прикоснувшись чуть выше запястий, что этот ритм появился, пусть и не обычным путем, возникающим единственно возможным способом. Когда я узнала его в ощущениях, а себя – так, как не знала никогда. Когда все это было, последовательность и очередность – разве это важно? Время умеет растягиваться и сжиматься. Чувства перетекают в ощущения, а душевные состояния в нервные импульсы. То, что трогают пальцы, видят глаза или слышат уши – превращается каким-то образом в то, что есть я.

Я проснулась среди ночи попить и открыть балконные окна, чтобы было не так жарко. Когда я вернулась в нашу импровизированную кровать и легла, он повернулся ко мне сквозь сон и обнял ногой и рукой. Я никак не могла, даже не знаю, что… Я знаю себя – то, что происходит со мной. Но неужели что-то, кроме мира в моей голове, еще есть? Люди могут чувствовать и переживать? Неужели я могу быть любима и нужна. Это не было сомнением. Это было открытием. Я любима, и я нужна. Тому, от кого все во мне превращается в здоровое и доброе.

Утром он проснулся первым. Когда проснулась я, рядом со мной из ванной доносился плеск воды, я пошла туда на звуки. Он увидел меня и улыбнулся. Мы очень давно не видели друг друга, мы чувствовали всю ночь, сквозь сон, но не видели глазами. Посмотреть – щекотно, нужно сощуриться, нужно пустить свет сквозь ресницы, чтобы стало более четко видно.

Есть огромная ложь, показываемая нам с экранов и страниц, что при встрече любящие целуются. Нет, они, мы, обнимают друг друга и очень тихо молчат, раскачиваемые гудением пульса.

Мы вкусно завтракали. Мы суетно собирались, поскольку протянули с выходом из дому. Мы весело бежали по улице. Мы светло и лучисто прощались – скользящий влажный поцелуй, выскальзывающая рука, взмах, взгляд глаза в глаза через стекло.

И остались одни. Он – со своей работой, о которой я узнавала потом из писем. Я – со своим летом, которое показывала ему рисунками.

Тогда только началось очень много времени, которое нам необходимо было пережить до какого-то следующего момента. И что же потом? Потом будет еще несколько встреч, и начнется учеба, а значит – самая обычная повседневная жизнь. К ней нужно будет приноравливаться. Долгая помолвка, так это раньше называлось.

Два года редких свиданий и навсегда, окончательно и полностью занятого сердца.

Вот я и вынула душу. Интересно, что остается после вынимания души? Сейчас такое чувство, что из меня вышла очень большая заноза и спала боль, пришла слабость. Страшно хочется спать, ручки и ножки дряблые дрожат. Хорошо, что уже совсем поздно. Хорошо, что завтра я увижу Н, что все это мне не будет хотеться рассказать ему. Ух, как вязало зубы и сложно было переводить мыслеобразы в образы-описания… Теперь нужно вспомнить, зачем я вообще начала эту главу? Хотелось туда попасть, это единственное, что… а, нет, вспомнила! Кстати, а ведь прошло! Вот это ощущение, что нужно срочно себя чем-то или кем-то занять. Лекарство, не иначе.

Ладно, пора заснуть, завтра нужно будет встать и прожить как-то до вечера. Вот так всегда – накануне сложных дней я мало сплю и много думаю. Ага, сейчас я снова не сплю и продолжаю писать, да, я это отслеживаю. А что же завтра, до пива и гранжа – ой-й-й, завтра мини-зачет, как хорошо, что я готова! Уф-ф-ф. А потом два занятия и обработка данных. Надо придумать способ, как не умереть за компьютером – неподвижность и сосредоточение, все как в гробу. А еще не налажать с учениками. Ну тут легче, это мне как-то каждый раз удается, в каком бы я ни была состоянии – хоть обдолбавшись эмоциями, хоть в сессию.