Читать книгу Город и псы. Зеленый Дом - Марио Варгас Льоса - Страница 6

Он вышел из автобуса на Камфарной улице, и широким шагом отмахал три квартала до дома. Переходя улицу, заметил стайку мальчишек. За спиной кто-то издевательски спросил: «Шоколадками торгуешь?» Остальные захихикали. Несколько лет назад он сам с приятелями дразнил кадетов «шоколадниками». Небо затянуло свинцом, но было не холодно. Вилла Камфарная выглядела заброшенной. Мама открыла. Он поцеловал ее.

– Ты почему так поздно, Альберто?

– Трамваи из Кальяо идут переполненные, мам. И с перерывом в полчаса.

Мама забрала у него портфель и фуражку и пошла следом за ним в его комнату. Маленький одноэтажный дом был вылизан до блеска. Альберто снял китель и галстук, швырнул на стул. Мама подняла и аккуратно сложила.

– Обедать будешь?

– Сначала помоюсь.

– Скучал по мне?

– Очень скучал, мам.

Снял рубашку. Прежде чем снять брюки, накинул халат: мать не видела его раздетым с тех пор, как он стал кадетом.

– Я тебе форму поглажу. Пыльная вся.

– Хорошо, – сказал Альберто. Сунул ноги в тапочки. Открыл ящик комода, вытащил рубашку с жестким воротничком, трусы, майку, носки. Из тумбочки достал сверкающие черные ботинки.

– Я их утром начистила, – сказала мама.

– Руки испортишь. Ну зачем, мам?

– Кому какое дело до моих рук? – вздохнула она. – Я несчастная, всеми покинутая женщина.

– У меня утром был очень трудный экзамен, – перебил Альберто. – И сдал я его плохо.

– А, – сказала мама. – Сделать тебе ванну?

– Нет, я лучше в душ.

– Ладно, пойду обед накрывать.

Она развернулась и пошла к двери.

– Мама.

Остановилась в дверном проеме. Невысокая, очень белокожая; томные глаза глубоко посажены. Не накрашена, волосы не уложены. Поверх юбки повязан ношеный передник. Альберто вспомнились совсем недавние времена: мама часами сидела перед зеркалом, мазалась кремами от морщин, умело подводила глаза, пудрилась, каждый божий день ходила к парикмахеру, а когда намечался вечерний выход, выбор платья повергал ее чуть ли не в истерику. С тех пор как ушел отец, она изменилась.

– Ты с папой не виделась?

Она снова вздохнула, щеки порозовели.

– Заявился во вторник, представь себе, – сказала она. – Я открыла, потому что не знала, кто это. Он всякий стыд потерял, Альберто, ты даже вообразить себе не можешь. Хотел, чтобы ты сходил к нему. Деньги опять предлагал. До смерти меня замучить хочет. – Она прикрыла веки и тихо добавила: – Придется тебе смириться, сынок.

– Пойду душ приму, – сказал Альберто, – вспотел, как свинья.

Он прошел мимо мамы и погладил ее по волосам. Подумал: «Не видать нам ни сентаво». Долго стоял под душем. Тщательно намылился, оттер все тело обеими руками, пускал то горячую, то холодную воду. «Будто после пьянки», – подумалось ему. Оделся. Как обычно, гражданская одежда показалась странной, слишком мягкой; ощущение было, будто он голый, коже не хватало шершавости тика. Мама ждала его в столовой. Он молча пообедал. Как только он доедал кусок хлеба, она хлопотливо пододвигала ему хлебную корзинку.

– Пойдешь куда-нибудь?

– Да, надо передать кое-что за товарища, которого не пустили в увольнение. Я недолго.

Мама захлопала глазами. Альберто испугался, что она расплачется.

– Я тебя вообще не вижу, – сказала она. – Когда тебя отпускают, ты все время где-то болтаешься. Не жалко тебе маму?

– Это всего на час, мам, – неловко проговорил Альберто. – Может, и на меньше.

Он очень хотел есть, когда садился за стол, а теперь еда казалась нескончаемой и безвкусной. Всю неделю он мечтал об увольнении, но стоило оказаться дома, как наваливалось раздражение – удушливая мамина предупредительность давила не меньше заключения в стенах училища. К тому же теперь все было по-новому, и он еще не привык. Раньше она старалась услать его на улицу под любым предлогом, чтобы не мешал спокойно болтать с бесчисленными приятельницами, которые каждый день приходили играть в канасту. Теперь же она льнула к нему, требовала, чтобы Альберто проводил с ней все свободное время, и часами сетовала на свою трагическую судьбу. То и дело застывала, глядя в пустоту, призывала Господа и молилась вслух. В этом смысле она тоже сильно изменилась. Раньше она часто забывала ходить к мессе, и Альберто не раз слышал, как они с подружками перемывают косточки священникам и богомолкам. Теперь каждый день бывала в церкви, нашла духовника, которого называла «святым отцом», не пропускала ни одного молебна, а в очередную субботу Альберто обнаружил у нее на тумбочке житие святой Розы Лимской. Сейчас она убирала тарелки и собирала в ладонь крошки со стола.

– К пяти точно буду дома, – сказал Альберто.

– Не задерживайся, сынок. Я куплю печенья к чаю.

Тетка была толстая и неопрятная; прямые сальные волосы все время спадали на лоб, левой рукой она их откидывала и заодно почесывала голову. В другой руке держала квадратную картонку и махала над колеблющимся огоньком: по ночам уголь отсыревал и, когда его поджигали, дымил. Стены в кухне были черные, лицо стряпавшей – вечно в золе. «Тут и ослепнуть недолго», – пробормотала она. От дыма и искр слезились глаза, веки постоянно распухали.

– Что? – спросила Тереса из другой комнаты.

– Ничего, – буркнула она и склонилась к кастрюле. Суп не закипал.

– Что? – опять донеслось из комнаты.

– Ты оглохла, что ли? Ослепну я тут, говорю.

– Тебе помочь?

– Ты не умеешь, – сказала тетка сухо. Теперь она одной рукой помешивала суп, а другой ковыряла в носу, – Ничего не умеешь. Ни готовить, ни шить, ничего. Несчастная.

Тереса не ответила. Она только что вернулась с работы и теперь прибирала. В будни порядок наводила тетка, но по выходным эта обязанность возлагалась на Тересу. Особых усилий уборка не требовала – кроме кухни, в доме имелось всего две комнаты: спальня и помещение, служившее одновременно столовой, гостиной и швейной мастерской. Старый дом держался на честном слове; мебели почти не было.

– Сегодня вечером сходишь к дяде с тетей. Надеюсь, совести у них с прошлого месяца поприбавилось.

На поверхности кастрюли стали появляться дрожащие пузырьки. Глаза у тетки слегка повеселели.

– Завтра схожу, – сказала Тереса, – Сегодня не могу.

– Не можешь?

Тетка бешено обмахивалась картонкой, как веером.

– Не могу. У меня встреча.

Картонка застыла в воздухе, тетка подняла глаза. Помолчала некоторое время и опять занялась супом.

– Встреча?

– Да, – Тереса доподметала и держала метлу на весу над полом. – Меня пригласили в кино.

– В кино? Кто?

Суп кипел, но про него, казалось, забыли. Тетка развернулась в сторону комнаты, замерла и с нетерпением ждала ответа.

– Кто тебя пригласил? – повторила она. И принялась обмахиваться с новой силой.

– Мальчик, который живет на углу, – сказал Тереса и опустила метлу на пол.

– На каком углу?

– Из кирпичного дома, двухэтажного. Его зовут Арана.

– Это у них фамилия такая – Арана?

– Да.

– Это тот, что в форме всегда ходит? – не унималась тетка.

– Да. Он учится в военном училище. Сегодня у него выходной. Он зайдет за мной в шесть.

Тетка подошла поближе. Глаза навыкате широко раскрылись.

– Они люди приличные, – проговорила она, – одеваются хорошо. Машина у них.

– Да, – подтвердила Тереса, – синяя.

– Ты в их машину садилась? – спросила тетка с нажимом.

– Нет. Я только раз с ним разговаривала, две недели назад. Он должен был прийти в прошлое воскресенье, но не смог. Письмо прислал.

Внезапно тетка ринулась в кухню. Огонь погас, но суп все еще кипел.

– Тебе скоро семнадцать, – сказала она, возобновляя борьбу с упрямыми космами, – но ты как на луне живешь. Я ослепну, и мы помрем с голодухи, если ты не подсуетишься. Не упусти этого парнишку. Тебе повезло, что он на тебя обратил внимание. В твоем возрасте я уже ходила беременная. И зачем только Господь дал мне детей, если потом отнял! Эх…

– Да, тетя, – сказала Тереса.

Подметая, она поглядывала на свои серые туфли на высоком каблуке: туфли были грязные и стоптанные. А если Арана поведет ее на премьеру?

– Он военный? – спросила тетка.

– Нет, он в училище Леонсио Прадо. Это как школа, только заправляют там военные.

– Так он школьник? – возмутилась тетка. – Я-то думала, взрослый мужчина. Конечно, тебе же на мои седины плевать. Ты только и ждешь, чтоб я загнулась.

Альберто повязывал галстук. Это чисто выбритое лицо, вымытые уложенные волосы, белая рубашка, светлый галстук, серый пиджак, платочек в нагрудном кармане, этот опрятный ухоженный субъект в зеркале ванной комнаты – и есть он?

– Настоящий красавец, – сказала мама из гостиной. И грустно добавила: – На отца похож.

Альберто вышел из ванной, наклонился и поцеловал маму. Она подставила лоб. Хрупкая фигурка доходила Альберто до плеча. Волосы совсем побелели. «Перестала краситься, – отметил Альберто, – выглядит теперь гораздо старше».

– Это он, – сказала мама.

И действительно, мгновение спустя зазвенел дверной звонок. «Не открывай», – сказала она, когда Альберто направился к двери, но и мешать никак не стала.

– Привет, пап, – сказал Альберто.

Невысокий, коренастый, начинает лысеть. Безупречный синий костюм. Когда Альберто поцеловал отца в щеку, на него резко пахнуло одеколоном. Отец с улыбкой похлопал его по плечу и оглядел комнату. Мама стояла на пороге коридорчика в смиренной позе: глаза потуплены, веки полуприкрыты, руки сложены поверх юбки, шея чуть выдается вперед, как бы облегчая труд палачу.

– Здравствуй, Кармела.

– Зачем ты пришел? – прошептала мама, не меняя позы.

Ни капли не смущаясь, отец закрыл входную дверь, бросил в кресло кожаную папку, непринужденно уселся и, улыбаясь, жестом пригласил Альберто тоже сесть. Альберто посмотрел на маму – она по-прежнему стояла неподвижно.

– Кармела, – весело сказал отец, – иди сюда, дорогая, поговорим. Мы и при Альберто можем поговорить, он уже совсем большой.

Альберто стало приятно. Отец, в отличие от матери, выглядел моложавым, здоровым, крепким. В его движениях и голосе проскальзывало нечто, неудержимо рвавшееся наружу. Интересно, он счастлив?

– Нам не о чем говорить, – отрезала мама. – Ни единого слова.

– Спокойно, – сказал отец, – мы же цивилизованные люди. Все решается, если спокойно обсудить.

– Ты мерзавец, негодяй! – выкрикнула мама. Она совершенно изменилась: сжала кулаки; лицо, утратив покорное выражение, раскраснелось; глаза сверкали, как молнии. – Вон отсюда! Это мой дом, я сама за него плачу!

Отец в притворном ужасе зажал уши. Альберто глянул на часы. Мама заплакала, все тело сотрясалось от всхлипов. Слез она не утирала, и, сбегая по щекам, они обнаруживали светлый пушок.

– Кармела, – сказал отец, – уймись. Я не хочу с тобой ссориться. Давай утихомиримся. Так жить нельзя, это же абсурд. Тебе надо выходить из этой лачуги, завести служанок, жить. Нельзя себя запускать. Да вот хоть ради сына.

– Прочь отсюда! – взревела мама. – Это чистый дом, и не смей являться сюда и осквернять его! Отправляйся к своим потаскухам, мы не желаем ничего про тебя знать! И деньги свои держи при себе. Моих денег вполне хватает на образование сына.

– Ты живешь как нищенка, – сказал отец. – Где твое достоинство? Почему, черт подери, ты не хочешь, чтобы я платил тебе содержание?

– Альберто! – закричала мама в отчаянии, – не позволяй ему оскорблять меня! Ему мало, что он унизил меня перед всей Лимой, – он хочет меня убить! Сделай что-нибудь, сынок!

– Папа, пожалуйста, – вяло сказал Альберто, – не ссорьтесь.

– Замолкни, – ответил отец. И напустил на себя вид торжественного превосходства. – Ты еще очень молод. Когда-нибудь ты поймешь. Жизнь – штука непростая.

Альберто едва на прыснул. Однажды он увидел отца в центре Лимы с очень красивой блондинкой. Отец тоже его заметил и отвел взгляд. Вечером он пришел в комнату к Альберто, сделал точно такое же лицо, как сейчас, и сказал те же слова.

– У меня предложение, – сказал отец. – Послушай хоть минутку.

Мама снова замерла с трагическим видом. Но Альберто видел, что из-под ресниц она все равно настороженно следит за отцом.

– Тебе что важно? – сказал отец. – Приличия. Я тебя понимаю, нужно уважать нормы общества.

– Циник! – выкрикнула мама и снова сгорбилась.

– Не перебивай, дорогая. Если хочешь, можем опять начать жить вместе. Найдем хороший дом, здесь, в Мирафлоресе, может, даже удастся вернуть старый, на Диего Ферре, или там, в Сан-Антонио, в общем, где захочешь. Но ставлю условие: у меня будет полная свобода. Я буду сам распоряжаться своей жизнью, – он говорил без надрыва, спокойно, с кипучим огоньком в глазах, поразившим Альберто. – И давай без сцен. Все-таки мы люди приличного круга.

Мама уже рыдала в голос, успевая при этом бранить отца «изменщиком, извращенцем, вместилищем нечистот». Альберто сказал:

– Пап, извини. Мне нужно выйти по делу. Можно я пойду?

Отец, казалось, такого не ожидал, однако дружелюбно улыбнулся и кивнул.

– Иди, сынок, – сказал он. – Я попробую уговорить маму. Это будет лучше всего. И не волнуйся. Учись прилежно – тебя ждет большое будущее. Ты ведь знаешь: если хорошо сдашь экзамены, отправлю тебя в Штаты на следующий год.

– Будущим моего ребенка занимаюсь я! – взвилась мама.

Альберто поцеловал родителей, быстро вышел и закрыл за собой дверь.

Тереса вымыла посуду – тетка отдыхала в соседней комнате, – взяла полотенце и мыло и на цыпочках вышла на улицу. К их дому примыкал другой, узкий, с желтыми стенами. Она постучалась. Открыла улыбчивая худышка.

– Привет, Тере.

– Привет, Роса. Можно у вас помыться?

– Заходи.

Они двинулись вглубь по темному коридору. На стенах висели вырезки из журналов и газет – фотографии киноартистов и футболистов.

– Видела такого? – спросила Роса. – Мне сегодня утром подарили. Это Гленн Форд. Не ходила на фильмы с ним?

– Нет, но с удовольствием сходила бы.

В конце коридора была столовая. Родители Росы молча ели. У одного стула не хватало спинки; на нем сидела мать. Отец поднял глаза от раскрытой газеты, лежавшей рядом с тарелкой, и посмотрел на Тересу.

– Тересита! – сказал он, поднимаясь.

– Добрый день.

Почти старик, пузатый, кривоногий, с квелыми глазами, он улыбался и ласково протягивал руку к Тересиному лицу. Тереса отступила назад; рука повисла в воздухе.

– Я хотела помыться, сеньора. Можно?

– Да, – сухо ответила мать. – С тебя один соль. Есть?

Тереса протянула руку: бесцветная замусоленная монета не блестела, выглядела какой-то мертвой.

– Недолго там, – сказала мать, – Воды мало.

Ванная представляла собой мрачный закуток метр на метр. На полу лежала замшелая дырявая доска. Кран, невысоко вмонтированный в стену, служил душем. Тереса закрылась и повесила полотенце на дверную ручку, так, чтобы оно закрывало замочную скважину. Разделась. Она была стройная, ладная, очень смуглая. Открыла кран, потекла холодная вода. Намыливаясь, услышала, как мать Росы орет: «Пошел оттуда, старый козел!» Раздались удаляющиеся шаги, в комнате началась перебранка. Тереса оделась и вышла. Отец Росы сидел за столом. При виде ее он подмигнул. Мать нахмурилась и буркнула:

– На пол капаешь.

– Уже ухожу, – сказала Тереса. – Большое спасибо, сеньора.

– Пока, Тересита, – сказал отец, – всегда милости просим.

Роса проводила ее до дверей. В коридоре Тереса, понизив голос, сказала:

– Я тебя хотела попросить, Росита: одолжи мне голубую ленту, ты еще ее в субботу надевала. Вечером верну.

Худышка понимающе кивнула, поднесла палец к губам. Скрылась в глубине коридора и вскоре вернулась, ступая на цыпочках.

– На, бери, – прошептала она заговорщицким тоном. – А тебе зачем? Куда идешь?

– У меня встреча, – сказала Тереса, – один молодой человек позвал меня в кино.

Глаза у нее сияли. Кажется, она радовалась.

Неспешно моросивший дождик качал листву на Камфарной улице. Альберто зашел в лавку на углу, купил сигарет, дошел до проспекта Ларко, запруженного автомобилями, некоторые – последних моделей. Яркие капоты расцвечивали серый день. Прохожих было много. Он довольно долго разглядывал девушку в черных брюках, высокую и пластичную, но потом она скрылась из виду. Экспресс не шел. Альберто показалось, что поодаль двое парней ему улыбаются. Через пару секунд он их узнал. Покраснел, промямлил: «Привет», парни бросились его обнимать.

– Ты где столько времени пропадал? – спросил один, в костюме свободного кроя, с коком, напоминавшим натуральный петушиный гребешок, – Мы тебя сто лет не видели!

– Думали, ты переехал из Мирафлореса, – сказал второй, низенький и полноватый, в мокасинах и ярких носках. – Совсем тебя не видно в квартале.

– Я теперь живу на Камфарной, – сказал Альберто, – и учусь в Леонсио Прадо. Отпускают только по субботам.

– В военном училище? – удивился тот, что с коком. – За что тебя туда упекли? Там, наверное, жуть кромешная.

– Да нет. Привыкаешь, потом даже нравится.

Подошел экспресс, полный. Пришлось ехать стоя, держась за поручни. Альберто подумал про людей из автобусов в Ла-Перле или трамваев Лима-Кальяо: кричащие галстуки, запах пота, немытых тел. В экспрессе все были чистенькие, вежливые, улыбались.

– А где машина твоя? – спросил Альберто.

– Моя? – не понял тот, что в мокасинах. – А, папаши моего. Больше не дает. Я ее побил.

– Ты что, не знал? – взволнованно сказал второй. – Не слышал про гонки на набережной?

– Неа, не слышал.

– Ну ты как с луны свалился, чувак. Тико вообще безбашенный, – при этих словах Тико польщенно разулыбался, – он поспорил с психом Хулио, – с Французской улицы, помнишь? – что обгонит его на набережной, на участке от нас до Обрыва. Еще и после дождя, представляешь, обалдуи? Я с Тико ехал. Хулио поймали патрульные, а мы слились. С вечеринки ехали, ну, сам понимаешь.

– А как побил-то? – спросил Альберто.

– Это уже потом было. Тико удумал вилять задним ходом на Атаконго. Ну и въехал в столб. Видишь шрам? А ему ничего, нечестно даже. Везучий, подлец.

Счастливый Тико широко улыбался.

– Да, ты тот еще зверюга, – сказал Альберто. – А как дела у всех наших?

– Хорошо, – сказал Тико, – мы сейчас на неделе не собираемся, у девчонок экзамены, так что они свободны только по субботам и воскресеньям. Теперь все по-другому – им разрешили ходить с нами в кино или там на вечеринки. Мамаши немного пообтесались, не возражают, чтобы у дочек были поклонники. Плуто встречается с Эленой, представляешь?

– Ты с Эленой? – восхитился Альберто.

– Завтра будет месяц, – сказал тот, что с коком, и зарделся.

– И тебе позволили с ней встречаться?

– Конечно, позволили. Ее мать иногда приглашает меня на обед. Ах да, Элена же тебе нравилась.

– Мне? – сказал Альберто. – Никогда.

– Нравилась! – повторил Плуто. – Нравилась, нравилась, еще как! Помнишь, мы тебя учили танцевать, в гостях у Эмилио? Объясняли тебе, как надо ей признаться в любви.

– Вот это были времена! – сказал Тико.

– Чушь какая, – сказал Альберто. – Никогда такого не было.

– Эгей, – сказал Плуто, отвлекшись на что-то в глубинах экспресса. – Видите ли вы то, что вижу я, негодяи вы этакие?

И он стал протискиваться к задним сиденьям. Тико и Альберто двинулись за ним. Девушка, почуяв неладное, принялась внимательно всматриваться в мелькавшие за окошком деревья. Она была симпатичная, кругленькая; почти прижатый к стеклу носик то и дело дергался, как у кролика; стекло запотевало.

– Привет, красавица, – промурлыкал Плуто.

– Не приставай к моей девушке, – сказал Тико, – а то морду набью.

– Набей, – сказал Плуто. – Я готов умереть за нее, – и развел руки, как будто читал стихи со сцены, – я люблю ее.

Оба расхохотались. Девушка продолжала изучать деревья.

– Не обижайся на него, дорогая, – сказал Тико. – Он дурно воспитан. Плуто, попроси прощения у сеньориты.

– Ты прав, – сказал Плуто. – Я дурно воспитан и раскаиваюсь. Пожалуйста, прости меня. Скажи, что прощаешь, не то устрою скандал.

– Или у тебя нет сердца? – поддакнул Тико.

Альберто тоже смотрел в окошко: деревья стояли мокрые, тротуар блестел. По встречной полосе несся поток машин. Позади остался район Оррантия с высокими разноцветными зданиями; пошли низкие бурые дома.

– Ах вы бесстыдники! – сказала какая-то сеньора. – Оставьте бедную девочку в покое!

Тико и Плуто всё потешались. Девушка на мгновение отвернулась от окна и окинула автобус стремительным беличьим взглядом. Лицо озарила мимолетная улыбка.

– С удовольствием, сеньора, – сказал Тико и повернулся к девушке: – Просим нас простить, сеньорита.

– Мне тут выходить, – сказал Альберто и пожал им руки. – Увидимся!

– Пошли с нами, – предложил Тико, – мы идем в кино. У нас и для тебя найдется подруга. Она ничего такая.

– Не могу. У меня встреча.

– Это в Линсе-то? – ехидно сказал Плуто. – Свиданка, значит, индейская ты морда! Приятного аппетита! И не теряйся, заглядывай, все наши тебя вспоминают.

«Так и знал, что она страшная», – подумал он при виде ее, стоя на первой ступеньке крыльца. И быстро сказал:

– Добрый день! Можно мне Тересу?

– Это я.

– Меня просил кое-что передать Арана. Рикардо Арана.

– Проходите, – смущенно сказала она, – присаживайтесь.

Альберто сел на краешек стула, выпрямив спину. Он вообще его выдержит, этот стул? Сквозь занавеску в дверном проеме виднелся край кровати в другой комнате и большие темные женские ступни. Тереса стояла рядом со стулом.

– Арана не смог прийти, – сказал Альберто. – Не повезло – сегодня утром лишили увольнения. Он сказал, что вы с ним договорились о встрече, и просил извиниться.

– Лишили увольнения? – проговорила Тереса. Она выглядела разочарованной. Волосы были собраны на затылке голубой лентой. «Интересно, они в губы целовались?» – подумал Альберто.

– Это со всяким может случиться, – сказал он. – Тут уж как повезет. Он придет в следующую субботу.

– Кто там? – поинтересовался раздраженный голос. Альберто заметил, что ступни за занавеской исчезли. Через мгновение потное лицо показалось в проеме. Альберто встал.

– Это друг Араны, – сказала Тереса. – Его зовут…

Альберто представился. Его руку обхватила толстая, вялая, влажная рука-моллюск. Тересина родственница делано заулыбалась и пустилась в неумолчную трескотню. Слова лились пулеметной очередью; учтивые клише, которых Альберто наслушался в детстве, звучали в ее исполнении нелепей нелепого, пересыпанные пышными бездумными прилагательными; время от времени, опомнившись, он осознавал, что его величают «сеньором» и «доном», и допрашивают, не дожидаясь ответов. Его как будто заключили в словесную скорлупу, заманили в лабиринт звуков.

– Присаживайтесь, присаживайтесь, – умоляла она, указывая на стул и изгибаясь в громоздком поклоне, словно какое-то крупное млекопитающее. – Вы на меня не обращайте внимания, чувствуйте себя как дома, в нашем скромном, но благопристойном жилище, я ведь, знаете ли, всю жизнь в поте лица хлеб добываю, как бог велел, сама швея и образование моей племяшечке Тересите смогла обеспечить, она ведь сирота, бедняжка, вот оно как, мне всем обязана, а вы присаживайтесь, сеньор Альберто.

– Арану не отпустили в увольнение, – сказала Тереса, избегая смотреть на Альберто и тетку. – Он попросил сеньора передать мне извинения.

«Сеньора?» – про себя удивился Альберто и попробовал поймать взгляд Тересы, но та уставилась в пол. Тетка стояла в полный рост и разводила руками. Улыбка заиндевела на ее лице, въелась в скулы, в широкий нос, в глаза, глубоко сидящие под набрякшими веками.

– Бедный мальчик, – причитала она, – бедный, бедный, как, должно быть, переживает его матушка, у меня тоже ведь были детки, я знаю, что такое материнская боль, все они у меня померли, такова воля господня, куда уж нам ее понять, но ничего, отпустят на следующей неделе, жизнь – она всем не сахар, я-то хорошо понимаю, а вы, молодежь, лучше даже и не думайте про это, а куда, скажите на милость, вы Тереситу поведете?

– Тетя! – Тересу передернуло. – Он пришел только передать привет. А не…

– А за меня не волнуйтесь, – промолвила тетка, само понимание, доброта и смирение, – Молодежь свободнее себя чувствует, когда старики не вмешиваются, я ведь тоже была молодая, а теперь вот постарела, но и вас ждут заботы, старость, видите ли, не радость. а вы знали, что я постепенно слепну?

– Тетя, – повторила Тереса, – пожалуйста…

– С вашего позволения, – сказал Альберто, – мы могли бы пойти в кино. Если вы не возражаете.

Тереса снова уставилась в пол; она не знала, что сказать и куда девать руки.

– Только вы недолго, – ответила тетка. – Молодежь не должна гулять допоздна, дон Альберто, – и повернулась к Тересе: – Поди-ка сюда на минутку. Просим прощения, сеньор.

Она взяла Тересу под локоть и утянула в другую комнату. Ее слова долетали до Альберто, словно в порывах ветра, он улавливал их по отдельности, но связи установить не мог. Он смутно догадывался, что Тереса не хочет с ним никуда идти, а тетка, не давая себе труда возражать, примерно описывала ей свое видение Альберто, точнее, воплощение идеального мужчины, каковым он представал ее глазам: богатого, красивого, элегантного, завидного жениха, – словом, настоящее сокровище.

Занавеска сдвинулась. Альберто улыбался. Тереса, недовольная и еще более сконфуженная, чем раньше, стиснула ладони.

– Можете идти, – разрешила тетка. – Я за ней, знаете ли, как ястреб, слежу. С кем попало не отпускаю. Она ведь очень трудолюбивая, хоть так и не скажешь по ней, по худышке моей. Ну, я рада, что вы повеселитесь чуток.

Тереса прошла к двери и отпрянула, пропуская Альберто первым. Моросить прекратило, но воздух пах влажностью, и вся улица отливала скользким блеском. Альберто уступил Тересе внутреннюю сторону тротуара. Вытащил сигареты, закурил. Искоса глянул: она двигалась коротенькими шажками и смущенно смотрела перед собой. До угла дошли в молчании. Там она остановилась.

– Я досюда. У меня подруга живет на соседней улице. Спасибо за все.

– Да ну что ты, – сказал Альберто. – Почему?

– Вы уж не сердитесь на тетю, – сказала Тереса. Теперь она смотрела ему в глаза и вроде бы немного успокоилась. – Она очень хорошая и так старается, чтобы я не сидела дома.

– Да, – согласился Альберто, – она очень милая и любезная.

– Только говорит много, – сказала Тереса и расхохоталась.

«Она страшненькая, но у нее красивые зубы, – подумал Альберто. – Вот бы послушать, как Раб объяснялся ей в любви».

– Арана рассердится, если мы с тобой куда-нибудь сходим?

– Я с ним почти не знакома. Он в первый раз меня пригласил. Он вам не рассказывал?

– Может, перейдем на ты? – предложил Альберто.

Они стояли на углу. Поблизости никого не было, только в конце улиц виднелись прохожие. Снова начало накрапывать. Спускался легчайший туман.

– Ладно, – сказала Тереса, – давай на ты.

– Да, давай. А то на вы странно, как будто старички разговаривают.

Они помолчали. Альберто уронил окурок, затушил ногой.

– Ну, ладно, – сказала Тереса и протянула руку, – пока.

– Нет, – сказал Альберто. – Подруга может подождать. Пойдем в кино.

Тереса нахмурилась.

– Ты совсем не обязан. Правда. Тебе что, заняться больше нечем?

– Да даже если бы было чем. Но правда – нечем, честное слово.

– Ну, хорошо, – сказала она, выставила руку ладонью кверху и устремила взгляд в небо. Альберто подметил, какие лучистые у нее глаза.

– Дождь идет.

– Это разве дождь.

– Давай на экспрессе.

Они направились к проспекту Арекипа. Альберто снова закурил.

– Ты же только что затушил одну, – заметила Тереса. – Много куришь?

– Нет, только в увольнении.

– В училище вам не позволяют курить?

– Запрещено. Но тайком мы все равно курим.

Чем ближе оказывался проспект, тем выше становились дома, шире – улицы. Попадались группки прохожих. Какие-то парни без пиджаков что-то прокричали Тересе. Альберто сделал движение им навстречу, но Тереса ухватила его за рукав.

– Брось, – сказала она, – они вечно несут всякие глупости.

– Нельзя беспокоить девушку, если она идет с молодым человеком, – возразил Альберто. – Это верх наглости.

– Вы, из Леонсио Прадо, такие вспыльчивые.

Альберто вспыхнул от удовольствия. А Вальяно-то не дурак: кадеты и вправду производят на девушек впечатление – пусть не в Мирафлоресе, зато в Линсе. И он пустился рассказывать про училище, про соперничество между курсами, про полевые занятия, про викунью и про собаку Недокормленную. Тереса слушала внимательно и смеялась его историям. Сказала, что работает в одной конторе в центре, а раньше изучала стенографию и машинопись на курсах. Они сели в экспресс на остановке у школы Раймонди и вышли на площади Сан-Мартин. Под сводами галереи околачивались Плуто и Тико. Они смерили парочку взглядами. Тико улыбнулся Альберто и подмигнул.

– Вы разве не в кино собирались?

– Нас продинамили, – сказал Плуто.

Попрощались. Альберто услышал, как они шушукаются у него за спиной. И ему показалось, что косые взгляды всего квартала впиваются в него, словно колющий дождь.

– Какой фильм хочешь посмотреть?

– Не знаю. Любой.

Альберто купил газету и клоунским голосом зачитал киноанонсы. Тереса смеялась, и прохожие в галерее оборачивались на них. Выбрали кинотеатр «Метро». Альберто взял два билета в партер. «Знал бы Арана, на что он мне деньги одолжил, – думал он, – к Златоножке пойти уже не получится». Улыбнулся Тересе, она улыбнулась в ответ. Было совсем рано, и кинотеатр стоял почти пустой. Альберто блистал остроумием – оттачивал на немного пугавшей его девушке находчивые фразочки, подколы и шутки, которые столько раз слышал у себя в квартале.

– Красивый кинотеатр, – сказала Тереса, – очень элегантный.

– Ты тут ни разу не была?

– Нет, я вообще редко бываю в кино в центре. Поздно заканчиваю работать, в половине седьмого.

– Не любишь кино?

– Очень люблю. Хожу каждое воскресенье. Но рядом с домом.

Фильм оказался цветной, с танцевальными номерами. Главный герой совмещал амплуа танцора и комика – путал имена, спотыкался, корчил гримасы, косил глазами. «За километр видно – пидор», – думал Альберто и поглядывал на Тересу: та была поглощена происходившим на экране: приоткрытый рот, горящие глаза. Когда они вышли из зала, она заговорила о фильме так, будто Альберто его не видел. Красочно описывала костюмы и украшения персонажей, а вспоминая забавные эпизоды, заливалась чистым смехом.

– У тебя хорошая память, – сказал Альберто. – Как ты все это запомнила?

– Очень люблю кино – я же говорила. Когда смотрю картину, обо всем забываю, как будто переношусь в другой мир.

– Да, – подтвердил Альберто, – ты была прямо как загипнотизированная.

В экспрессе они сели рядышком. На площади Сан-Мартин прогуливались под фонарями люди, недавно вышедшие с премьер в ближайших кинотеатрах. Все пространство по краям центрального прямоугольника площади было запружено автомобилями. Перед школой Раймонди Альберто позвонил в автобусный звонок, давая водителю понять, что они выходят.

– Можешь меня не провожать, – сказала Тереса, – я и одна дойду. И так уже отняла у тебя много времени.

Альберто не согласился. Улица, ведущая в сердце района Линсе, утопала во мраке. Одни парочки проходили мимо, другие, застывшие в темных уголках, переставали при виде их шушукаться или целоваться.

– У тебя правда не было никаких планов? – спросила Тереса.

– Никаких, честное слово.

– Не верю.

– Почему? Я правду говорю.

Она поколебалась, потом все-таки отважилась:

– У тебя разве нет девушки?

– Нет. Нету.

– Врешь ведь. Ну, по крайней мере, у тебя их было много.

– Не много. Так, парочка. А у тебя было много поклонников?

– У меня? Ни одного.

«А что, если прямо сейчас предложить ей встречаться?» – подумал Альберто.

– Что-то не верится. Наверное, куча целая была.

– Не верится? Если хочешь знать, меня первый раз в жизни в кино позвали.

Проспект Арекипа с нескончаемой двойной вереницей машин остался далеко позади; улица становилась все уже, мрак сгущался. С деревьев катились на тротуар невесомые капельки, осевшие на листьях и ветках еще днем, когда моросило.

– Так ты сама, наверное, не хотела.

– Чего не хотела?

– Заводить поклонников, – он секунду помедлил и добавил: – У всех красивых девушек от поклонников отбою нет.

– О, – сказала Тереса, – так то – у красивых. Думаешь, я не понимаю, что я не красавица?

Альберто энергично замотал головой и с жаром сказал: «Я мало девушек видел красивее тебя». Тереса повернулась к нему.

– Издеваешься? – пробормотала она.

«Вот я дурак», – подумал Альберто. Он ощущал ее мелкие шаги, по два – на каждый его шаг, и боковым зрением видел, как она идет: голова слегка склонена, руки скрещены на груди, губы сжаты. Голубая лента казалась теперь черной, сливалась с волосами и вспыхивала, только когда Тереса проходила под фонарем, а потом вновь погружалась в темноту. В молчании они дошли до дома.

– Спасибо за все, – сказала Тереса, – большое спасибо.

Они пожали друг другу руки.

– До скорого.

Альберто развернулся, но, сделав пару шагов, передумал.

– Тереса.

Она уже собиралась постучать в дверь. Удивленно обернулась.

– У тебя на завтра есть планы? – спросил Альберто.

– На завтра?

– Да. Хочешь в кино?

– Нет, у меня нет планов. Большое спасибо.

– Я зайду в пять.

Прежде чем постучаться, Тереса подождала, пока Альберто скроется из виду.

Мама открыла дверь, и Альберто начал извиняться, даже не поздоровавшись. Она смотрела с упреком и вздыхала. Сели в гостиной. Мама молчала и только награждала его обиженными взглядами. На Альберто навалилась невыразимая скука.

– Ну, прости меня, – повторил он, – не сердись, мам. Я тебе клянусь, что всеми силами старался уйти пораньше, но мне не дали. Я немножко устал. Можно я пойду спать?

Никакого ответа, только горькая обида в глазах. «Когда уже начнется?» – задавался вопросом Альберто. Началось довольно скоро: вдруг она закрыла лицо руками и залилась тихим сладким плачем. Альберто погладил ее по волосам. Она спросила, за что он подвергает ее страданиям. Он поклялся, что любит ее больше всего на свете, а она в ответ назвала его циником, который пошел весь в отца. Причитания и обрывки молитв мешались с рассказом о печенье и пирожных, выбранных с такой любовью в лавке по соседству, о чае, остывшем на столе, об одиночестве и горе, которое ниспослал ей Господь, дабы испытать ее силу духа и самоотверженность. Альберто гладил ее по голове, время от времени целовал в лоб и думал: «Вот и еще неделя прошла, а я так и не добрался до Златоножки». Мама постепенно успокоилась и потребовала, чтобы он немедленно попробовал то, что она собственноручно ему приготовила. Альберто покорно хлебал фасолевый суп, а мама обнимала его и приговаривала: «Ты моя единственная опора в этом мире». Отец, по ее словам, просидел у них больше часа, осыпая ее разными предложениями: поездка за границу, видимость примирения, развод, дружеское соглашение, – и она, не раздумывая, отвергла их все.

Потом снова перешли в гостиную; Альберто попросил разрешения закурить. Мама разрешила, но при виде его с зажженной сигаретой опять расплакалась, потому что время идет, мальчики становятся мужчинами, а жизнь мимолетна. Вспомнила детство, поездки в Европу, школьных подружек, безмятежную юность, своих поклонников, блестящих женихов, которым она отказала ради мужчины, который теперь упорно пытается разрушить ее жизнь. И, понизив голос и сделав трагическое лицо, переключилась на последнего. Она непрерывно твердила: «В молодости он был совсем другим человеком», упоминала его спортивный дух, теннисные победы, элегантность, их свадебное путешествие в Бразилию и полуночные прогулки рука об руку по пляжу Ипанема. «Это дружки его сгубили! – восклицала она. – Лима – самый порочный город в мире. Но моими молитвами он будет спасен!» Альберто помалкивал и думал про Златоножку, которой ему и в эту субботу не видать, про то, что скажет Раб, когда узнает, что он ходил в кино с Тересой, про Плуто и Элену, про училище, про квартал, в котором не бывал три года. Наконец мама зевнула. Он поднялся и пожелал ей спокойной ночи. В спальне, начав раздеваться, обнаружил на тумбочке конверт со своим именем, выведенным печатными буквами. Внутри оказалась купюра в пятьдесят солей.

– Отец тебе оставил, – сказала мама с порога и вздохнула. – Это единственное, что я согласилась принять. Бедный мой сынок, несправедливо, что тебе тоже приходится мучиться!

Он сгреб маму в объятия, оторвал от пола, закружил и сказал: «Все будет хорошо, мамуля, я все сделаю, как ты захочешь». Она радостно улыбалась и повторяла: «Нам никто не нужен». Улучив момент, он попросил разрешения прогуляться.

– Пару минут, подышать свежим воздухом.

Мама помрачнела, но возражать не стала. Альберто снова надел галстук и пиджак, провел расческой по волосам и вышел. Мама напомнила в окно:

– Обязательно помолись перед сном.

Ее прозвище всей казарме выболтал Вальяно. Однажды в воскресенье, поздним вечером, когда кадеты снимали выходную форму и выуживали из-под подкладки фуражек тайком пронесенное курево, Вальяно начал громко сам с собой толковать про какую-то шалаву из четвертого квартала улицы Уатика. Выпученные глаза вращались в орбитах, как стальные шарики в магнитных кольцах. И слова, и тон дышали жаром.

– Заткнись, клоун, – сказал Ягуар. – Дай покоя.

Но он не затыкался. Стелил постель и говорил.

Кава со своей койки спросил:

– Как, говоришь, ее зовут?

– Златоножка.

– Новенькая, наверное, – сказал Арроспиде. – Я весь четвертый квартал знаю, и никого с таким именем там нет.

В следующее воскресенье Кава, Ягуар и Арроспиде тоже про нее трепались. Пихали друг дружку локтями и посмеивались. «А я что говорил? – пыжился Вальяно. – Всегда слушайтесь моего совета». Еще неделю спустя со Златоножкой познакомилась половина взвода, и прозвище привычно отзывалось у Альберто в ушах. Заманчивые, хоть и противоречивые, подробности из уст кадетов подстегивали его воображение. В мечтах прозвище странно, смутно облекалось в плоть, представало всякий раз новой, но всегда одной и той же женщиной, образом, который таял, стоило протянуть к нему руку или всмотреться в черты лица, толкал на самые причудливые порывы, ввергал в пучину нежности, заставлял Альберто умирать от нетерпения.

Он и сам частенько заливал во взводе про Златоножку. Никто не догадывался, что Альберто только понаслышке знаком с улицей Уатика и окрестностями, потому что он умел подбросить деталей в выдуманные истории. Но это не избавляло его от томления духа: чем больше небылиц про секс он рассказывал восхищенным или без стеснения запускавшим руку в штаны товарищам, тем тверже был уверен, что ему никогда не суждено оказаться в постели с женщиной, разве что во сне, и он впадал в тоску и обещал себе, что в следующее увольнение обязательно пойдет на Уатику, даже если придется спереть двадцать солей, даже если подцепит там сифилис.

Он вышел на углу проспекта 28 июля и проспекта Уилсон. В голове стучало: «Мне пятнадцать, но выгляжу старше. Нечего дрейфить». Закурил, отбросил сигарету после двух затяжек. Чем дальше он шел по проспекту 28 июля, тем больше народу становилось вокруг. За путями трамвайной линии Лима-Чоррильос он оказался в толпе рабочих, служанок, полукровок с зализанными волосами, самбо, отличавшихся танцующей походкой, меднокожих индейцев, улыбчивых чоло[8]. Воздух в квартале Ла-Виктория был пропитан запахом креольской еды и креольского питья, почти видимым духом шкварок и писко, пота и бутербродов с ветчиной, пива и ног.

На громадной людной площади Ла-Виктория каменный инка, устремляющий перст к горизонту, напомнил Альберто статую героя в училище и Вальяно, который говаривал: «Манко Капак[9] – сутенер, он нам показывает дорогу на Уатику». В толчее приходилось идти медленно, он почти задыхался. Редкие фонари будто бы нарочно светили тускло, оттеняя зловещие угловатые черты мужчин, бродивших между одинаковыми низенькими домиками по обеим сторонам проспекта и заглядывавших в окна. На углу Уатики, в кабаке карлика-японца, раздавалась громкая брань. Альберто сунул нос внутрь: вкруг уставленного бутылками стола яростно ругались несколько мужчин и женщин. Он немного поболтался на перекрестке: стоял, засунув руки в карманы, и исподтишка наблюдал за проплывавшими мимо лицами: у некоторых прохожих глаза был остекленевшие, другие вроде бы веселились от души.

Он отряхнул пиджак и нырнул в четвертый квартал Уатики, самый популярный; презрительная усмешка и затравленный взгляд. Идти пришлось недолго: он наизусть помнил, что Златоножку следует искать во втором доме от угла. У дверей выстроилась очередь из трех человек. Альберто заглянул в окно: малюсенькая, обшитая деревом прихожая, лампа с красным светом, стул, выцветшая до полной потери четкости фотография на стене, у окна скамеечка. «Она невысокая», – разочарованно подумал он. Кто-то тронул его за плечо.

– Юноша, – сказал голос и обдал его луковым смрадом, – вы слепой или, может, самый умный?

Фонари освещали только центр улицы, а красный свет едва добирался до подоконника, – Альберто не видел лица незнакомца. Он вдруг понял, что все множество мужчин передвигалось вдоль домов, в темноте; на мостовой было совсем пусто.

– Ну так что? – настаивал голос. – Слепак или умник?

– Вы о чем? – спросил Альберто.

– Я на рожон не лезу, – сказал незнакомец, – но не надо из меня дурачка делать. Не родился еще тот, кто мне лапши на уши навешает. На уши или куда еще, ясно?

– Ясно, – сказал Альберто, – а что вы хотели?

– В очередь стань. Не наглей.

– Ладно. Успокойтесь вы.

Он отодвинулся от окна, и незнакомец утратил к нему интерес. Он стал в конец очереди, прислонился к стене и выкурил четыре сигареты подряд. Мужчина перед ним провел внутри совсем немного времени и удалился, бормоча под нос что-то про дороговизну. Женский голос за дверью сказал:

– Заходи.

Он пересек пустую прихожую. В комнату вела дверь с матовым стеклом. «Я больше не боюсь, – сказал себе Альберто, – я мужчина». Он толкнул дверь. Комната оказалась не больше прихожей. Свет, тоже красный, был ярче, безжалостнее; взгляд уловил разом множество предметов и запорхал, не останавливаясь ни на одном; Альберто на несколько мгновений растерялся, видел только разнокалиберные пятна, даже не различил лица женщины, лежавшей на кровати, – лишь темный узор на ее халате, то ли звери, то ли цветы. Потом самообладание вернулось. Женщина села. Она и вправду была низенькая – ступни едва доставали до пола. Под спутанными светлыми кудрями проступали черные корни. Густо накрашенное лицо улыбалось. Альберто опустил взгляд и увидел двух перламутровых рыбок, живых, настоящих, телесных, – «таких только скушать в один присест без масла», по словам Вальяно, – не вязавшихся с плотным тельцем, которому они принадлежали, бесформенным пресным ртом и мертвыми глазами, уставившимися на клиента.

– Ты из Леонсио Прадо, – сказала она.

– Да.

– Пятый курс, первый взвод?

– Да.

Она расхохоталась.

– Только за сегодня восемь. А на той неделе уж не знаю сколько приходило. Я у вас вроде талисмана.

– Я сегодня в первый раз, – сказал Альберто и покраснел. – Я…

Его прервал взрыв хохота, громче первого.

– Я не суеверная, – сказала она со смехом. – Бесплатно не работаю и выдумкам всяким не верю – стара для этого, знаешь ли. Тут каждый день кто-нибудь да в первый раз – в надежде на халяву-то.

– Да нет, – сказал Альберто, – деньги у меня есть.

– Так-то лучше. Положи на тумбочку. И поторапливайся, кадетик.

Альберто медленно разделся и аккуратно сложил вещи. Она безразлично наблюдала за процессом. Потом лениво растянулась на постели и распахнула халат. Под халатом она была голая, если не считать розового приспущенного лифчика, открывавшего верх груди. «Все-таки натуральная блондинка», – промелькнуло у Альберто. Он лег рядом, она быстро обхватила его спину руками и притянула на себя. Он почувствовал, как под его животом ее живот скользит в поисках подходящей позиции, крепкой связки. Потом ее ноги поднялись, согнулись в воздухе, рыбки мягко коснулись его бедер, застыли на миг, перебрались к почкам, а оттуда спустились к ягодицам и ляжкам и начали медленно плавать вверх-вниз. Руки на спине вскоре тоже ожили, поглаживая его от талии до плеч в том же ритме, что и ноги. Ее губы были совсем рядом с его ухом, он услышал какое-то бормотание, шепот, потом она выругалась. Руки и рыбки замерли.

– Ты вздремнуть пришел, что ли?

– Не сердись, – пролепетал Альберто. – Не знаю, что со мной такое.

– Зато я знаю. Дрочила.

Он невесело рассмеялся и тоже выругался. Она снова зашлась грубым хохотом, приподнялась и отодвинула Альберто. Села и уставилась на него с лукавым выражением, которого он раньше не замечал.

– А может, ты и впрямь святой блаженненький, – сказала она. – Ну-ка, ляг.

Альберто вытянулся на постели. Он видел Златоножку, стоящую на коленях рядом с ним, ее светлую, слегка покрасневшую кожу, волосы, казавшиеся темными в красном свете сзади, и думал про статуэтку в музее, про восковую куклу, про обезьяну, которую видел в цирке, и не замечал деловитой суеты трогавших его рук и не слышал липкого голоса, называвшего его шельмой и развратником. Потом все образы и предметы исчезли, и остались только окутывающий его красный свет и жгучее нетерпение.

Под часами на проспекте Кольмена, на углу площади Сан-Мартин, где конечная остановка трамваев, идущих в Кальяо, зыбится море белых фуражек. С тротуаров у отеля «Боливар» и бара «Рим» продавцы газет, шоферы, нищие, жандармы созерцают непрерывный приток кадетов – они стайками спешат отовсюду и сбиваются под часами на трамвайной остановке. Некоторые выходят из окрестных баров. Мешают движению, огрызаются на гудящих автомобилистов, пристают к женщинам, отважившимся перебежать этот угол, роятся, как пчелы, переругиваются и хохочут. Они молниеносно заполняют трамваи, и штатские спешат забиться подальше, к хвосту. Третьекурсники чертыхаются сквозь зубы всякий раз, как заносят ногу над ступеньками, а кто-то сгребает их за загривок и рычит: «Сперва кадеты садятся, а потом уж псы».

– Пол-одиннадцатого, – сказал Вальяно, – надеюсь, последняя машина не ушла еще.

– Не половина, а двадцать минут, – сказал Арроспиде. – Успеем.

Трамвай шел битком набитый. Оба стояли. По воскресеньям из училища в Бельявисту отправляли грузовик за кадетами.

– Ты глянь, – сказал Вальяно. – Два пса. Руки друг другу на плечи положили, чтоб погон не видно было. Хитрожопые.

– Простите, – Арроспиде принялся пробивать путь к сиденью, которое занимали третьекурсники. Те при виде надвигающейся угрозы начали переговариваться. Трамвай отъехал от площади Второго мая и катился мимо невидимых огородов.

– Добрый вечер, кадеты, – сказал Вальяно.

Кадеты сделали вид, что не слышат. Арроспиде легонько постучал одного по голове.

– Мы очень устали, – сказал Вальяно. – Встаньте.

Псы послушались.

– Что делал вчера? – спросил Арроспиде.

– Да ничего особенного. В субботу ходил в гости, а получилось, что на поминки. День рождения вроде. Когда я пришел, там уже какая-то поножовщина творилась. Старуха, которая открыла дверь, сразу мне заорала: «Гони за врачом и за священником!» Ну, и пришлось слиться. Облом, в общем. А, на Уатику еще ходил. Кстати, у меня есть кое-что взводу рассказать про Поэта.

– Что?

– Нет, я при всех расскажу. История – пальчики оближешь.

Но до казармы ему ждать не пришлось. Последняя машина училища шла по Пальмовому проспекту к утесам Ла-Перлы. Вальяно, сидевший на своем портфеле, сказал:

– А ведь это все равно как частная машина нашего взвода. Почти все тут.

– Точно, чернушка, – сказал Ягуар. – Ты себя блюди, а то изнасилуем.

– А знаете что?

– Что? – сказал Ягуар. – Тебя уже изнасиловали?

– Да иди ты, – сказал Вальяно. – Это насчет Поэта.

– Чего там еще? – подал голос Альберто, зажатый у кабины.

– А, ты там? Ну, тем хуже для тебя. В субботу я ходил к Златоножке, и она сказала, ты ей заплатил, чтобы она тебе подрочила.

– Тьфу, – сказал Ягуар, – я бы тебе бесплатно услугу оказал.

Послышались неохотные вежливые смешки.

– Златоножка с Вальяно в койке – это типа как кофе с молоком, наверное, – сказал Арроспиде.

– А если сверху Поэта положить, получится негр в тесте, хот-дог, – добавил Ягуар.

– Вылезаем! – прогремел сержант Песоа. Грузовик остановился у ворот училища, и все начали соскакивать на землю. Уже в здании Альберто опомнился: он не спрятал сигареты. Сделал шаг назад, но вдруг с изумлением обнаружил, что на посту у проходной двое солдат и больше никого. Ни единого офицера. Неслыханное дело.

– Все лейтенанты померли, что ли? – предположил Вальяно.

– Твои бы слова да богу в уши, – сказал Арроспиде.

Альберто зашел в казарму. Было темно, но через открытую дверь уборной просачивался тусклый свет, придававший кадетам, раздевавшимся у шкафчиков, какой-то масляный отблеск.

– Фернандес, – сказал кто-то.

– Здорово, – сказал Альберто, – ты чего?

Перед ним стоял в пижаме Раб, и лицо его искажал ужас.

– Ты что, не знаешь?

– Нет. Что случилось?

– Всплыла кража вопросов по химии. Они стекло в кабинете разбили, когда лезли. Вчера приходил полковник. Орал на офицеров на всю столовую. Все как озверели. А тех, кто дежурил в пятницу…

– Да, – сказал Альберто, – что нам за это?

– Лишают увольнений, пока не найдется виновный.

– Вот дерьмо, – сказал Альберто, – в бога душу мать его совсем.