Читать книгу Золотые якоря (сборник) - Марк Кабаков - Страница 3

Мы стояли в Тикси десятые сутки.

Груза на острова все не было, и экипаж теплохода «Оленек» развлекался. Конечно, официально развлечься можно было только после ужина, когда кончались судовые работы. Но это официально. Уже с утра у каюты старпома толпились жаждущие схода на берег.

Неотложные дела возникали ежеминутно, начиная от междугороднего разговора («У тещи день рождения, не позвоню – вовеки не простит…») и кончая внезапной зубной болью.

– Ну что ты заливаешь? Да такими зубами якорь выбирать можно. Совесть у тебя есть или нет?! – взывал старпом.

Тогда, стараясь не дышать в сторону начальства, страдалец раскрывал рот и принимался тыкать пальцем в щеку, для вящей убедительности постанывая. Старпом чертыхался, топая ногами, и, отчаявшись выдержать очередной натиск, сам исчезал в неизвестном направлении. До самого трапа его сопровождали не успевшие получить «добро» неудачники. Они знали, что обращаться к капитану бесполезно. Несмотря на румяные щеки и спокойный нрав, мастер был неумолим. Впрочем, стало известно, что буфетчица Ниночка сказала капитану о французских лифчиках как раз ее размера, которые «выкинули» в универмаге, и молодой капитан побагровел, но Ниночку отпустил.

Фирменные джинсы и поролоновые куртки немыслимой расцветки замелькали на улицах Тикси, вызывая повышенный интерес женской половины населения. Ребята мужественно ступали на черный от грязи причал модельными туфлями, и незакатное солнце вспыхивало на лакированных носках.

Деревянные стены ресторана «Моряк» сотрясались. Оркестр играл без устали и, к изумлению завсегдатаев, без каких бы то ни было перерывов. «Оленек» развлекался.

И в эти-то вот томительные и пронизанные июньским лихорадочным теплом дни старший механик Мушкин задумал перебрать движок. «Из соображений эксплуатационных и моральных» – так объяснил он свое решение. Несмотря на субтильную фамилию, дед отличался богатырским сложением и громовым басом. Его заявление, прогрохотав в кают-компании, достигло кают личного состава и вызвало в адрес механика ряд пожеланий. Осуществись хотя бы половина из них, Мушкин имел бы серьезные неприятности не только по работе, но и в личной жизни…

Теперь по вечерам на судне оставалась не только отрешенно-грустная вахта, но и мотористы. Сроки дед установил жесткие, да и без всяких сроков даже несмышленому салаге было ясно: раз двигатель разобран, то до выхода он должен быть собран.

Когда оранжевое солнце зависало над горизонтом и полукруг стылой воды отливал почти сочинской голубизной, Мушкин стучался в мою каюту и предлагал «сгонять партию-другую в шахматы». После второй партии он убеждался в моей полнейшей бесперспективности и уходил к себе корпеть над документацией, а я вздыхал и начинал стучать на видавшей виды «Эрике».

В один из таких вечеров и зашел ко мне моторист Гусев. Когда в дверь постучали, я был убежден, что это дед, и был удивлен, увидев худую фигуру, шкиперскую бородку и смущающийся взгляд. Гусев потоптался у входа, затем бочком вошел в каюту и сел.

Мы знали друг о друге то, что знают после месячного совместного плавания, то есть все и ничего. Гусев знал, что я литератор и всем напиткам предпочитаю крепкий чай, я – что Гусев работник, каких мало, женат на местной и в любом порту отсылает ей длиннющие письма…

Мы закурили, после чего Гусев извлек из кармана бутылку коньяка, драгоценный в здешних широтах лимон и, очевидно торопясь покончить со всякого рода околичностями, сказал:

– Владимирович, напишите о моей жене стихи.

Я опешил. Уже давно никто не обращался ко мне с подобными просьбами, а коньяк к тому же выглядел недвусмысленным гонораром за будущее творение…

Как мог, я стал объяснять Гусеву, что давно не пишу по заказу, что настоящие стихи приходят по внутреннему побуждению, что вообще трудно писать о человеке, которого не видел, не знаешь.

– Вот-вот, – заторопился Гусев. – Конечно же нельзя. Так я ведь все расскажу. А фотография у меня с собой.

И он положил на стол любительский снимок. Я всматривался в хорошенькое молодое лицо, обрамленное светлыми волосами, но, увы, особенных поводов для вдохновения не находил.

А Гусев тем временем разлил коньяк, нарезал лимон и, что-то уловив, грустновато сказал:

– Я понимаю, не Симона Синьоре… И все-таки давайте выпьем за ее здоровье. Ей сегодня тридцать исполнилось. А познакомились мы, когда ей восемнадцать было.

Мы чокнулись за неведомую мне Галю, и вот что рассказал Гусев:

– Служил я тогда срочную. Тут же, на Севере. Когда на флот призвали, некоторые парни мне завидовали: будешь плавать, разные страны повидаешь. А служить пришлось в береговой части, и корабли я видел только у причала, когда мы на них торпеды грузили. Ну да ладно, форма как-никак флотская, а где служим и что делаем – тайна. Служба шла у меня хорошо, до призыва я на заводе слесарил, да и вообще люблю с железками возиться. Две лычки я уже по второму году получил, даже домой по поощрению съездил. И вот вызывает меня как-то замполит. И меня, и моего дружка Колю Столярова. Тоже из Донбасса и с одного со мной года. Так, мол, и так-то, моряки, просит подшефная школа выделить двух специалистов преподавать ребятам в кружке «Юные моряки», командование поручает это важное дело вам. Мы стали отказываться: какие из нас преподаватели, да и моряки мы, в общем-то, сухопутные. Но переубедить нашего зама было трудно. «Ничего, поможем, литературой снабдим. Словом, давайте, товарищи!»

И стали мы с Колей преподавателями. Днем служим, вечером «Устройство корабля читаем» и три раза в неделю ходим к подшефным. И хоть слушали нас внимательно и лишних вопросов не задавали, а все-таки обидно: моряки кто на танцах, кто в кино, а ты сиди в классе и ребятишкам о флоте рассказывай…

Так было до тех пор, пока к нам на занятия не заглянула старшая пионервожатая. Очень серьезная, аккуратная, а глаза – смеются: «Что же вы, ребята, все о технике. Вы бы рассказали мальчикам, где плавали, что повидали». Пришлось нам попотеть. Правда, Коля вовремя вспомнил, что в части незадолго до того киножурнал крутили о Фиджи, и такое начал выдавать о коралловых рифах да об атоллах, что мальчишки рты поразевали. Да на беду тот журнал в поселке показывали, и, когда занятия кончились, Галя нам рассказала то, что Коля не успел ребятам выложить…

С того вечера и стали мы видеться. Галины родители работали в городе, на судоверфи, а жили на другом конце поселка. Пока мы ее до дома проводим, пора уже в часть возвращаться. Коля на второй или на третий раз оценил расстановочку сил и сказал, что лучше мне это делать самостоятельно. Честно говоря, я обрадовался, хотя в пургу топать по сопкам было трудновато. Туда еще как-никак, даже жарко бывало, а вот обратно… Я спустя полгода такой тренировки первое место в части по кроссу занял.

Теперь я шел в школу как на праздник. А чтобы не краснеть перед учениками, упросил я зама и он сделал, что мы с Колей даже в море сходили…

Наступила весна. Она у нас незаметная, а зелени почти и вовсе нет. И все-таки воздух, когда южный ветер задует, такой хмельной, что голова кругом. А тут как раз Галины родители уехали в отпуск, и осталась она дома одна…

О том, что будет дальше, мы не думали. Не до того было. У меня вот-вот демобилизация, Галя в педагогический поступает, к экзаменам готовится. Одно только я решил твердо: с Севера не уеду, пойду плавать. Началось с «Устройства корабля», с коралловых рифов, а кончилось тем, что потянуло меня хлебнуть соленой водички… Да и не меня одного. Тогда нас несколько человек решили пойти работать в пароходство. И Коля Столяров тоже.

Последний месяц Галя вела себя как-то странно. Нервничала, задумывалась беспричинно. А то вдруг смотрит на меня пристально, как будто ждет, что я ей что-то скажу. Я это понимал по-своему. Дескать, ухожу в море, рейд на полгода, а то и больше, девушке в таких случаях переживать положено. И одно только меня смутило: проводить меня в рейс Галя не пришла. Сказала накануне, что важные дела, что, конечно, постарается, – и не пришла. Я все глаза проглядел, еле-еле меня боцман от лееров оторвал, а Гали так и не было.

Первый рейс я сделал матросом. Пошли на Канаду, потом нас зафрахтовали, и очутились мы в Японии. Глаза у меня, сами понимаете, круглые. Я ведь до флота, кроме Донбасса, ничего не видел. Гале слал радиограммы, вроде того, что привет из Токио, идем в Гонконг, ну и дальше в таком роде… А вот от нее пришла одна-единственная радиограмма, в которой она мне счастливого плавания пожелала. И после этого ни слова… Таить в себе такое трудно, поделился я своими мыслями с боцманом. «Обычное дело, парень, – сказал он мне. – Поэтому и не торопись жениться, если решил плавать». И грустно было, и тоскливо тоже. И все-таки я ее фотографию с переборки не снял.

Уходили мы весною, а пришли в порт – полярная ночь надвигается, снежок по городу метет. И первый, кого я увидел на причале, был Коля Столяров. У него рейс оказался коротким, и он уже месяц болтался на берегу. Ну, встретились, обнялись, пошли в «Арктику», знаете, наверное, это около порта. И тут мне Коля без всякой подготовки и выложил: «А я ведь Галю встретил. И она, между прочим, скоро рожать собирается». Я был так ошарашен, что, не подумав, брякнул: «От кого?!» «От тебя, дурака», – ответил Коля. И даже головой покачал. И так мне все сразу понятно стало, что я чуть не застонал. Честное слово, не преувеличиваю. Вот отчего она на меня так смотрела перед отходом, вот каких слов от меня ждала! Она не хотела, чтобы я из жалости ей жениться предложил, она думала, что я догадаюсь, пойму! И молчала потому, что о таком в радиограмме не скажешь. А я ей, идиот несчастный: «Привет из Токио!» Подозвал я официантку, расплатился за все, что не пили и не ели, – и в такси. Как до поселка доехали – до сих пор припомнить не могу. Единственное, что помню, так это то, что в дом я к ней не пошел, не решился, а попросил Колю, чтобы он ее на улицу вызвал.

Вышла моя Галочка, и первое, что я ей сказал, было: «Поздравляю». «С чем же это?» – спросила Галя. «А с тем, что у нас с тобой теперь сын будет». И тут она заплакала.

Гусев замолчал.

Мерцающее розовое сияние струилось в каюту из полуоткрытого иллюминатора, перекликались буксиры на рейде…

– А что дальше? – спросил я.

– Дальше? А дальше вошли мы с ней в дом, и я по полной форме сделал ее родителям предложение. А еще через две недели сыграли свадьбу. Сами понимаете, народа было маловато. Моя мать прилетела, сестренка, Коля Столяров. Вот, кажется, и все. Я скоро опять ушел в рейс, а вернулся – Галя сына качает. Знаете, как у нас говорят: пришел из рейса – он лежит, из следующего возвратился – бегает…

Тогда мы уже в город перебрались. Ее отцу квартиру дали. А у меня отпуск. И пригласил нас в гости Коля. Он, когда я был в рейсе, тоже женился. Познакомил с женою, показала она нам свадебные фотографии. Коля в черном костюме, невеста в белом платье с фатой. Фотографии что надо, во весь рост. Вышли мы от Николая, идем по улице, полярный день, как вот сейчас, на газонах травы полно. Красота! А Галя как заплачет. Я удивился. Что ты, говорю, с чего бы это? А она только всхлипывает и шепчет: «Никогда у нас с тобой таких фотографий не будет…» Ну, что ей скажешь на это? Так мы и промолчали до самого дома. А ночью я вспомнил, что, когда мы в поселке свадьбу играли, у них жил квартирант, невидный такой мужичонка и, судя по всему, не дурак выпить. И он нас с Галей в ее комнате сфотографировал. И фата у Гали была, и платье на ней белое. Я глаз не сомкнул, все ждал, когда Галя и тесть с тещей проснутся. Утром расспросил их про квартиранта, вида не показывая, для чего мне это нужно, – и в город. Еле-еле, через справочное бюро и милицию, разыскал я его. Снимал он комнату где-то на окраине, в комнате ничего, кроме койки, да еще под столом ящик картонный валяется.

Долго втолковывал я ему, кто я такой и для чего пришел. Наконец он уразумел. Показывает на ящик: «Ищи, говорит, там пленок навалом. Найдешь – твое счастье». И начал я искать. До сих пор не пойму, то ли у него хобби было такое, то ли он этим подрабатывал, но проявленных пленок лежало в том ящике видимо-невидимо. Каждый вечер я говорил Гале, что иду в порт, а сам к этому мужику, пленки просматривать. А он лежит на койке, тянет пиво – я его на месяц вперед обеспечил – и посмеивается: дескать бывают же такие чокнутые…

И когда я уже всякую надежду потерял, я все-таки нашел пленку! И вот ведь как повезло: сфотографировал нас квартирант у окна и никакого живота не видно, а видно только, как я улыбаюсь во весь рот и какие глаза у Гали распахнутые. Я мужика чуть не расцеловал. «Что хочешь, – говорю, – проси за пленку!» А он мне отвечает: «А на кой она мне нужна? Забирай – и всех делов».

На следующий день отправился я в самую лучшую в городе фотографию и заказал портрет. И когда я принес его Гале, она снова расплакалась. А ведь она не из плаксивых. Завучем в школе, и, я слышал, ученики ее побаиваются…

Мы допили коньяк и потом еще долго прогуливались с Гусевым по пустынному в этот поздний вечер причалу. Пару раз меня окликал с борта Пушкин, но играть в шахматы меня что-то не тянуло…

А стихи я так и не написал. То есть, если быть точным, я их пытался написать, но каждый раз, перечитывая написанное, безжалостно рвал – и белые клочки летели в иллюминатор. Впрочем, Гусев и не настаивал.