Читать книгу Золотые якоря (сборник) - Марк Кабаков - Страница 5

Дневальная Трифонова, двадцати восьми лет, забеременела. Мужская, то есть большая, часть команды ни о чем не догадывалась. Боцман, правда, однажды не выдержал, брякнул всенародно:

– Чего это ты, Валюха, на старости лет укачиваться стала?

Но как потом выяснилось, ничего, кроме искреннего удивления, он в эти слова не вкладывал. А удивляться было чему. Трифонова работала дневальной уже десятый год и, что случалось крайне редко, на одном судне. Два или три рейса, которые она проделала на «пассажирах», в счет не шли.

– Наш ветеран, – говорил о ней мастер[3].

На ветерана Трифонова, конечно, не тянула. Уж больно не шло это слово к стремительной Валюхе, за которой, казалось, вихрился ветер, когда она пробегала по судовому коридору! Да и хороша она была, ничего не скажешь! Серые глазища, мягко очерченные губы, тугая грудь, которая кружила головы штурманам даже не после двух недель плавания…

А волосы цвета спелой ржи?

На судне ходили темные слухи, что сам капитан, передовой, как Доска почета, приглашал Валюху к себе, да ничего не вышло…

– Мужички мой родненькие, я у вас не для этого. А потом уж если жалеть, так всех, – закатывалась смехом Валюха на очередной «отходной» у моториста Пузырева по прозвищу Бычий. И решительно отводила в сторону тянущиеся к ней руки. Да и то сказать: не было на сухогрузе «Кашира» холостяков, и все страсти-мордасти заканчивались, как только нижняя площадка трапа касалась порта приписки…

Быть женой на один рейс Трифонова не хотела. Она ждала принца.

После рейса команда встречалась. Не сказать чтобы часто, но уж один-два раза – обязательно. День рождения, праздники – да мало ли что…

Закоперщиком таких встреч бывал обычно второй механик Лещенко, человек запойный, а потому застрявший во вторых на всю оставшуюся жизнь.

Валя никогда на эти застолья не приходила. Сошла с парохода – и словно в воду канула. Жила она где-то в Колпино, в старом доме, который каждый год грозились снести, да так и не сносили. Был у ней кто на берегу, не был – неведомо.

Но всякий раз, как капитану вручали судовую роль, он неизменно читал под номером двадцать девятым: «Дневальная Трифонова» – и светлел лицом.

Только дебелая буфетчица, Катерина Андреевна, знала, как плачет у себя в каюте Валюха, размазывая тушь по подушке:

– Кобели несчастные! Ну хоть бы один, хоть бы один…

В рейсе она много и жадно читала. Едва токарь Синюшкин, по совместительству библиотекарь, открывал свое заведование (под библиотеку был отведен закуток по выходе из кают-компании), как Валя тут как тут. Ворвется вихрем и сразу же:

– Коля, дай что-нибудь про любовь. Забыла, что это такое!

Синюшкин вздыхал – и давал.

Чернуху Валя отрицала начисто:

– Я ее насмотрелась – во!

Последние три года на смену тяжелым, как пулеметные диски, коробкам с рваными кинолентами пришли изящные видеокассеты. Были среди них всякие. Про это самое тоже…

Едва нервное ржание прокатывалось по салону команды, Валюха вставала и уходила. Без всяких комментариев…

И всем становилось легко. Даже буфетчице Катерине Андреевне. И еще. Случается в рейсе всякое. И когда неделями нет РДО[4], и когда ни за что ни про что наплюют в душу.

Особенно умел это делать капитан. Во время еженедельного обхода откроет дверь каюты, втянет в себя воздух, брезгливо поморщится – и уйдет. Только дверью хлопнет. Конечно, в капитанском трехкомнатном великолепии пахло иначе, чем в каюте Синюшкина, где носки сушились над раковиной. Что оставалось? А ничего не оставалось. Ни у дока[5], ни у деда[6] не разживешься, свое выпито на «отходе».

И тогда стучали в каюту к Валюхе, где даже занавеска на иллюминаторе была своя, домашняя, к переборкам прилеплены веселые картинки из заграничных календарей… И начиналась долгая, иногда за полночь, беседа под чай с клюквенным вареньем.

И струился Валин успокаивающий шепоток:

– Да пустое все это… Да брось ты, ей-богу. Ты лучше о своих детишках расскажи. Знаешь, я очень люблю детишек…

Тот рейс был тяжелым. Прогневала, видать, бога беспутная «Кашира», и тяжелые атлантические волны со всего маху лупили по изъеденным океанскою солью бортам.

Как ни пытались штурмана держать курс на волну – не получалось. Не совпадало рейсовое задание с таким курсом.

И боцман Твердохлебов, прихватив ребят поздоровее, отправлял крепить палубный груз. Даже смотреть на это сверху, с мостика, было страшновато.

В машине тоже не мед. Едва из воды выныривали, бешено вертясь, полутораметровые лопасти, как дизель ревел на весь белый сват от перегрузки, из всех стыков вырывался черный, как сажа, выхлоп, и тошнота подступала к горлу даже у самых бывалых…

И так изо дня в день.

Одна была надежда: на стоянку, да и та не заладилась… Бычий уснул в Роттердаме аккурат возле полицейского участка, первый помощник ездил выручать, вернулся злой как черт – и всякий сход на берег был запрещен. И это после месячной болтанки!

А с приходом в порт дневальная Трифонова списалась. И событие это прошло незамеченным, потому что судно – судном, а берег – берегом. Тут своих проблем хватает…

Отпуск получился длинным, с отгулами три месяца набежало. И к исходу этого срока моторист Пузырев позвонил боцману Твердохлебову.

– Тебя твой дружок спрашивает, соскучился, – с явной неохотой позвала мужа боцманша Люба. Она заведовала водочным отделом в «Гастрономе», и звонок Пузырева мог, по ее мнению, означать только одно: просьбу отоварить талоны.

Твердохлебов взял трубку.

– Михалыч, в жизни не поверишь, что сейчас было. Иду я по Коминтерна с Клавой, и прямо на меня… Нет, ты, ей-богу, не поверишь.

– Не балаболь. Ближе к делу, – построжал голосом боцман.

– Так вот, иду я по Коминтерна, и прямо на меня…

Потрясенный Пузырев твердил одно и то же как заведенный.

Путем неоднократных одергиваний и предупреждений Твердохлебов все-таки узнал, в чем дело. А узнав, ахнул!

Оказалось, Бычий встретил Валюху, и была она с таким животом, что сомнений в его происхождении не оставалось.

К тому же Валюха, увидев, что Пузырев не один, чмокнула моториста в щеку, чем вынудила Клаву произвести в уме нехитрые подсчеты. И когда Валюха попрощалась, Клава всенародно обозвала его, Пузырева, а заодно и весь экипаж теплохода «Кашира» нехорошими словами.

Оскорбленный до глубины души, Бычий потребовал объяснений, на что Клава прямым текстом выдала, что заделали Валюхе не где-нибудь, а в рейсе…

– Так вот я тебя и спрашиваю: кто?!

На этот вопрос Пузырева Твердохлебов ответить не смог. Однако задумался. А подумав как следует, ахнул второй раз. Да еще с таким крутым боцманским загибом, что, привыкшая к таким оборотам речи (в винно-водочном черт-те что услышишь), Люба выронила на кухне тарелку!

Петр Коломийченко, по кличке Жлоб, угрюмый, как туча, и худой, как жердь, электрик, оказался избранником Валюхи!

Не только боцман – все на судне знали, что Петр зачастил в каюту к дневальной. «Чайком Жлобина на шару балуется» – таково было всеобщее мнение.

Разве могло кому-нибудь в голову прийти, что неприступная Валюха, на которую заглядывалась добрая половина пароходства, предпочтет тощего и вдобавок ко всему фанатически скупого женатика?!

Тут боцман вспомнил, как однажды застал Трифонову в гладилке за не совсем обычным занятием: дневальная гладила мужскую рубашку.

В ответ на боцманскую подковырку Валюха как ни в чем не бывало сказала, что, дескать, не велик грех – обслужить мастера, и даже усмехнулась многозначительно…

А на следующий день боцман увидел, что точно в такой же рубашке Коломийченко…

«Куда я только смотрел, старый дурак!» – самокритично заключил боцман.

И тут же подумал, что ему-то какое дело? И ему, и Пузыреву, и даже первому помощнику? Ну, случилось у Валюхи со Жлобом, ну и что? Кто ему дневальная Трифонова? Сестра? Дочь?

Так-то оно так, но необъяснимая тоска запала вдруг в душу боцмана, и весь оставшийся вечер было ему не по себе.

Не тот человек был Пузырев, чтобы держать такое за зубами. И когда «Кашира» снова вышла в рейс, то и в машине, и наверху разговоры шли только об одном. Коломийченко поначалу не трогали. Лезть на рожон никому не хотелось.

Все-таки рулевой Леша Фимин не выдержал и сказал, что пора бы некоторым и о детской кроватке подумать, как-никак дефицит (было после обеда, перекуривали).

Коломийченко нагнулся к самому Лешкиному лицу и так глянул – рулевой, первый на судне гиревик, отпрянул!

Все-таки доктор, которому даже по должности полагалось быть физиономистом, углядел в глубине сумасшедших от ярости глаз Коломийченко затаенное страдание. О чем и сказал вечером, за чашкой кофе, капитану.

– Не преувеличивайте, Дмитрий Петрович. Коломийченко прежде всего о кармане печется. Ему кроватку купить равносильно тому, что на «вольво» потратиться. Я с ним, слава богу, не один год плаваю.

Капитан был прав. Коломийченко тратиться не думал. Даже ни одной радиограммы не послал. Какие тут страдания!

Буфетчица у Трифоновой все же побывала.

– Я ей приданое купила. Сказала, что от всех. Она прямо расплакалась!

– Так прямо и расплакалась? – усомнился Твердохлебов. Представить Валюху с животом он мог. Но чтобы в слезах?

– Ну конечно, не ревела, а что глаза были на мокром месте – это точно! – стояла на своем буфетчица.

Дальше она, захлебываясь от восторга, рассказала, какой чудный пацан (писаный красавец, честное слово!), и еще добавила, что Трифонова… собирается в рейс!

– А что ей дома сидеть? Мама не работает, сестра не замужем, а по сегодняшним ценам разве на береговых деньгах проживешь? – заключила буфетчица.

По правде сказать, ей не очень-то поверили. Помнили, что Валюха говорила о детишках. Это о чужих, а тут свой…

Однако и года не прошло – и Трифонова появилась на «Кашире».

Теперь она жила с Коломийченко не таясь и даже называла Петенькой, на что Жлобина реагировал так, словно его током ударило!

Первый помощник попытался поговорить е Трифоновой, но уже через минуту выскочил из Валюхиной каюты как ошпаренный и помчался к капитану. На том все и кончилось.

Валюха внешне не изменилась, даже похорошела. Все так же стремительно пробегала она по коридору, не пропускала библиотеки, работала – любо-дорого посмотреть. Но невидимая переборка все росла и росла между ней и командой.

Теперь уж редко кто засиживался в столовой, чтобы перекинуться с нею словом, а уж чтобы позвать в гости – о том и речи не было.

– Нет, моряки, женская душа – потемки! – бормотал второй механик, капая рассолом на стол. – Уж вы мне поверьте, у меня опыт.

Опыт у Лещенко действительно был. Одни говорили, что он разменял третью жену, другие – четвертую.

Конечно же Валюха все это чувствовала. В таком случае самое лучшее списаться на другое судно. Но Коломийченко плавал на «Кашире» и, похоже, никуда не собирался переходить. А Валюха любила. Горько любила и, кто знает, может быть, надеялась. Однажды жена Коломийченко побывала на «Кашире». И хотя чесать языками по поводу жен не принято, но тут моряки не удержались. Жлоб красотой не блистал, что же касается его супруги… Встретив ее на трапе, док едва ли не все ступеньки пересчитал!

Что Валюхе несладко – и слепой углядел бы. Женщины на судне одеваются, как правило, хорошо. Слишком много оценивающих глаз, на берег сойти тоже надо… Да и сравнить разве возможности? Попробуй купи что-нибудь стоящее дома? А в любом роттердамском гадюшнике[7] можно такое отхватить за бесценок – бабы на берегу от зависти позеленеют! Дотошный Синюшкин попытался даже вести счет Валюхиным платьям, дошел до двух десятков – и бросил…

В тот, последний раз ничего такого уже не было. И причина крылась не в Жлобе, тому главное было: поскорее дверь в Валюхиной каюте запереть. Уплывали наряды в комиссионный, и как истаивает бурун за кормой – так пропадала безответная Валюхина любовь. Под конец рейса Коломийченко откровенно избегал ее – и все это видели.

С приходом в порт команду раскидали: судно ставили на ремонт, в Финляндию. Но уже через полгода большая часть снова была на пароходе. Это иногда трудно объяснить: вроде два однотипных сухогруза, и рейсы у обоих почти совпадают, а вот на одном «экипаж – одна семья», как поется в популярной песенке, на другом – наоборот.

Капитан? И да, и нет. Да – потому, что с хорошим капитаном многое забывается. Нет – потому, что хороших раз-два, и обчелся. Каждый мастер вроде тельняшки: черные и белые полосы вперемежку, и поди сосчитай, каких полос больше…

Тем не менее в неустанном броуновском движении от одной железной коробки к другой вдруг образуется некая закономерность, и люди, несмотря на кажущуюся несовместимость, начинают оседать на одном и том же судне. С тем же Коломийченко в придачу.

Его, кстати, после ремонта не обнаружили. Не только на судне – в пароходстве!

И тут оказалось, что к немногословному электрику привыкли, а Лещенко так тот даже завздыхал: какой специалист списался, теперь найди такого…

Долго ломать голову команде не пришлось: у Твердохлебова свояк работал в кадрах, он-то и сказал боцману, что Жлоб нанялся к мурманчанам. И от того же свояка узнал боцман и другое: Трифонова снова в декретном отпуске!

Новость эту восприняли по-разному. Одни с изумлением (надо же решиться на такое!), другие вполне безразлично.

А вот Твердохлебов и Катерина Андреевна долго совещались, после чего на следующий день боцман пошел к председателю судового комитета Синюшкину…

Первых помощников упразднили, потом и секретарей парторганизации не стало – неприметный Синюшкин стремительно поднимался вверх по общественной лестнице.

Твердохлебов нашел профсоюзного босса на верхней палубе. Вдоволь наломавшись в машине, Синюшкин дышал свежим воздухом в районе кормовой лебедки.

– Есть, Николай, предложение по части Валюхи, – начал боцман вполне миролюбиво. – Коломийченко, как тебе известно, слинял, да от него, козла, сам понимаешь, какой прибыток? А у нас культмассовые деньги еще за прошлый рейс не израсходованы. Так давай купим Трифоновой подарок.

И боцман протянул предсудкома разработанный совместно с буфетчицей список. Чего в нем только не было! Одеяла, пеленки, игрушки… Даже колготки сорок шестого размера!

Синюшкин пробежал глазами бумагу и возвратил боцману:

– Мне уже Катерина в общих чертах докладывала. Только ничего не выйдет, Михалыч. Члены коллектива возражают.

– Уж не Лещенко ли? Так ведь это горлохват известный. И не член он вовсе, а самый натуральный… – И боцман ядовито хмыкнул.

– Почему Лещенко? Есть и другие, – вполне равнодушно ответил Синюшкин.

– Ты мне не темни, ты мне фамилии назови! – продолжал наступать боцман.

– И назову. – Было видно по всему: Синюшкин обиделся. – Доктор, Фимин Алексей, дед, Пузырев…

Твердохлебов все ниже и ниже опускал голову. А когда поднял, произошло невероятное: он, который самому старшему механику мог дать втык за случайно оброненный клочок бумаги, который самолично закрашивал каждую царапину на плотном, как гудрон, сурике, откинулся – и с размаху плюнул на палубу! И пошел к себе, тяжело ступая подкованными сапогами.

Атлантический океан.

Январь 1992 г.