Читать книгу Эпиграфы к Эпилогу. Лавка дядюшки Лика - Мец - Страница 2

Эпиграфы к эпилогу
Глава I

Оглавление

Скоро все исчезнет. Останутся только звуки – будут плескаться волны, шуметь листва, грохотать громы, и никто не станет делать из этого культа. Музыка природы будет служить наивысшему предназначению – гармонии. Но планета вдохнет глубоко пару раз, выдохнет и… все начнется сначала.

Первыми появятся самые примитивные и самые полезные формы жизни – всякие инфузории, бактерии и прочие невидимые. И – по нарастающей, пока не вымрут динозавры, и не появится прямоходящий с дубиной в руке. Сначала он подчинит себе все прочие виды жизни, а тех, кого не подчинит, заставит себя бояться – птиц, зверей, деревья, почву. Затем постарается проникнуть в непокоренные миры – глубоководный и космический. Лучшие умы, сменяя друг друга на протяжении веков и тысячелетий, посвятят идее «глубже/дальше» свои жизни. А худшие умы, с таким же постоянством сменяя друг друга, будут упорно подчинять себе лучшие, пока последние не начнут уменьшаться в размерах, пытаясь не очень-то выделяться среди низкорослых посредственностей.

И – наступит настоящее.


***

Корабли взмывали в воздух один за одним, унося ввысь тысячи и тысячи людей. За изгородью, охраняемой сотней стражей, стоял маленький мальчик и тихонько плакал, утирая кулачками слезы со щек. Слышал мальчик стенания тех, кто стоял вокруг, не попав в число избранных. Зависть, злоба и отчаяние были в их криках, обращенных к стражам – требовали они пропустить их к кораблям, зная, что следующую партию заберут совсем нескоро.

Но вот последний корабль унес очередную сотню людей, и взлетная площадка опустела. Несчастные зрители медленно разошлись, понурив плечи и иногда оборачиваясь, чтобы бросить потухший взгляд на очистившийся от дыма полигон и откинутые лапы ферм. За ними ушли и стражи.

Прошло две тысячи лет, но новые корабли так и не прилетели. Мальчик все стоял на том же месте и с надеждой смотрел в небо, запрокинув голову. Он ждал, не уставая надеяться. Иногда глаза его непроизвольно наполнялись слезами, как в тот день, двадцать веков назад, и он привычным жестом утирал мокрые щеки.

Время от времени сюда приходили потомки тех, кто не попал некогда в число избранных и остался доживать свой век среди песков и редких кустарников. Они подходили к мальчику, поглаживали его по голове шершавыми натруженными ладонями, пытались успокоить ласковыми словами. И невдомек им было, что плачет мальчик не от жалости к себе – знает он, что еще ох как далеко до того момента, когда поступит новый приказ, сюда прибудут корабли и заберут с собой тех, кого посчитают достойными командиры экипажей. Невыносимо жаль ему было людей, чьи далекие предки провинились и были наказаны. Знал мальчик, что еще не одно тысячелетие простоит он тут, тщетно вымаливая для них прощение и каждый раз отказываясь ступить на борт корабля.


***

– Вот тут пусть будет гора!

– Зачем?

– Чтобы люди могли подняться туда и посмотреть на себя сверху. А под горой пусть будет озеро.

– А оно зачем?

– Чтобы у людей всегда была вода, чтобы они могли купаться и готовить еду, а взобравшись на гору и глянув вниз, видели красоту вокруг. Теперь давай найдем место для леса.

– Тоже для красоты?

– Да, но и для тех, кто уже не может подняться на гору – пусть птиц разных послушают и чистым воздухом подышат. И пусть у них тоже будет место для отдыха от других людей.

– А почему от них надо отдыхать, это что, работа?

– Хуже. Работа всегда приносит пользу и часто удовольствие, а люди почти никогда пользу и крайне редко удовольствие.

– А зачем они тогда нужны?

– Вот и я теперь об этом думаю. Но, знаешь, есть немного таких, которых жалко, вот потому и терплю всех.

– А почему этих некоторых жалко, он какие-то особенные?

– Да, они умеют то, что не умеет почти никто.

– Что?

– Чувствовать и думать.

– А других они научить не могут?

– Когда-то могли, но теперь уже почти разучились. Не справляются без моей помощи. Время от времени приходится кого-нибудь отправлять, напоминать. Правда, в последнее время они даже моих посланцев перестали слушать.

– Тогда зачем ты меня собрался отправлять к ним?

– Они же еще дети, а как я могу оставить детей без присмотра. Пойди, помоги им. Только будь осторожен, прошу тебя, дети – они жестокие, не понимают, что творят порой.


***

Один лишь шаг в сторону, всего только один, и вот она, волшебная страна грез. Чего тут только нет, каких только удивительных существ и непередаваемой красоты ландшафтов, смешных и грустных персонажей, оживших картинок, которые, казалось, существовали до сего времени только в твоем воображении. Вот, к примеру, огромный замок, а из его ворот выезжает вереница богато одетых всадников, облаченных в сверкающие на солнце кирасы, с развевающимися на ветру плюмажами, которые венчают шлемы на их головах. Но стоит только слегка повернуть голову, как ты оказываешься на празднике в каком-то горном городке с замысловатым названием, жители которого, разодетые в потрясающей красоты костюмы, предаются веселью на центральной площади, сходятся в зажигательных танцах и громко выкрикивают похвалы искусным певцам и музыкантам. Еще поворот головы, и вот уже огромной высоты штормовые волны накрывают шхуну в открытом океане, пытаясь ее перевернуть, а на мостике стоит капитан и хриплым голосом отдает приказы команде, пытаясь перекричать шум безумствующей стихии.

Картинки появляются и исчезают в соответствии с каким-то определенным и кем-то заданным алгоритмом – так кажется поначалу. Но вот приходит усталость от нескончаемых перемен «экзотических блюд» и тут же воображение дарит возможность отдохновения – ты вдруг оказываешься раскачивающимся в гамаке, натянутом меж двух деревьев цветущего фруктового сада. Над тобой бесконечной глубины небо с несущимися по нему редкими облаками, проглядывающее сквозь ветви яблоневых и вишневых деревьев, покрытых бело-розовым весенним нарядом, и зеленеющую листвой виноградную лозу. Жужжат насекомые, порой слышится шум птичьих крыльев, а иногда со стороны дома доносится старинная мелодия, и ты живо представляешь, как твой дед весело подначивает бабушку, вспоминая о проделках молодости. Веки тяжелеют, дыхание становится ровным, и скоро ты вновь вернешься в этот мир…

Всего лишь один шаг в сторону, только один.


***

Шел человек, играл на свирели и ничего не замечал вокруг. На левом плече у него висела холщевая сумка с целым набором разных свирелей. Иногда он вдруг доставал из сумки другую взамен той, что была в руках. Не было в этом никакой закономерности, только какое-то внутреннее веление двигало им. Так он и шел, целыми днями, останавливаясь на ночлег где-нибудь в укромном месте, а когда наступали холода стучался в окно, сквозь стекло которого пробивался свет, и его пускали переночевать. Всегда пускали, а он как-то сразу понимал, какую дверь ему откроют, и не ошибался никогда. Свирель замолкала на некоторое время, ее звучание сменялось неспешным разговором с домочадцами в приютившей его на ночь семье. Говорили всегда они, гость только молча слушал.

Первые лучи рассвета человек обычно встречал в дороге. Звучала свирель, тон которой он выбирал на утро, дорога убегала за горизонт, а во многих поселках на пути его уже ждали местные жители. Знали человека со свирелью уже давно, он не раз бывал во всех местах, куда только можно было добраться, исходил все поля, леса, веси, и везде ему были несказанно рады. Люди готовились к каждой встрече, и стоило тому появиться у околицы, как навстречу поспешали местные, чтобы положить в котомку на его правом плече немного еды – хлеба и рыбы.

За долгие годы многое менялось в тех местах, где уже не раз бывал этот странник. Уходили люди, подрастали новые поколения, власть менялась по чьей-то прихоти, а чаще злой воле. И все это видели люди, населявшие деревни, поселки и города, и каждая такая перемена откликалась в их сердцах – чаще болью и страхом за будущее семьи, только иногда случались светлые моменты. Одно они знали точно – когда-нибудь к ним опять придет человек со свирелью, и ее звуки поведают об их боли или радости, о переменах, коль суждено им случиться. А может быть, и это тоже знали люди, свирель споет прощальную песнь, не обнаружив никого в некогда веселом и цветущем месте.


***

Набегавшийся за день по аллеям соседнего парка, пес устало лежал у ног хозяина на веранде пригородного дома. На кухне суетились женщины, готовя праздничный ужин, а сам хозяин сидел в плетенном кресле, курил трубку. На низком столике стоял бокал красного вина, к которому он периодически прикладывался. Ожидался наплыв гостей по случаю присуждения профессиональной премии, и хозяин находился в приподнятом настроении. Пес это понимал и улыбался про себя, время от времени поднимая глаза на хозяина. «Хороший он – думал пес. – И славно, что не хирург. Они думают, будто я ничего не понимаю, но меня та история пробрала. Ужас, скажу я вам, но фильм хороший». «Кому это „вам“ – подумал в следующую секунду пес. – Совсем я заговорился уже, они ж не бельмеса меня не понимают».

Только пес подумал, насколько мирно и хорошо ему лежится теперь на веранде, как хозяин поднялся из кресла, и двинулся вглубь дома. Пес встал и поплелся следом. В кабинете хозяин уселся за рояль, открыл крышку и стал играть что-то из Прокофьева. «Ну, это надолго» – удовлетворенно подумал пес, сладко зевнул, улегся на половик в углу кабинета и закрыл глаза. Он был очень образован, как может быть образован только домашний питомец в интеллигентной семье, потому мог отличить Прокофьева от Бартока, имел свой собственный набор любимых фильмов из тех, что смотрел время от времени хозяин, знал даже некоторых литераторов, имена которых часто звучали в домашних разговорах. Да и вкусы у него менялись так же, как и у хозяина, время брало свое.

Так пролежав около часа, пес открыл глаза на шум подъехавшей машины, но не пошел следом за хозяином встречать первых приехавших гостей. «Позже выйду, еще намотаюсь. А вот к столу пригласят, тогда и выйду» – подумал он, отхлебнул из чашки с водой, снова улегся и задремал.


***

На сцену вышел, слегка шаркая ногами, мужчина лет сорока. На нем был светлый довольно потертый балахон, уже не раз подвергавшийся штопке, на ногах были надеты сандалии – можно было с легкостью заключить, что некогда они стоили весьма дорого, а голову покрывала войлочная бухарская шапочка с черной тряпичной каймой, из-под которой торчали фрагментами вихры густых волос. Скрестив ладони на животе, он издал первый звук и звук этот был прекрасен – тихий, нежный и вместе с тем великолепного окраса, в нем чувствовалась поистине глубинная невероятная мощь, нараставшая с каждым мгновением и заполнявшая все пространство вокруг. Когда звук достиг апогея, он прекратился как-то вдруг, словно по мановению волшебной палочки, и в зале воцарилась полная тишина, какая случается только лишь после грозы с раскатами грома или канонады.

Прикрыв рот ладонью, мужчина откашлялся, оглядел зал насколько это позволял сделать проем на авансцене, ограниченный изящной рамой, и удовлетворенно кивнул головой. Зал был пуст, и только прямо против него, в кресле у центрального столика первого ряда, сидел человек, которого иначе как джентльменом назвать не повернулся бы и язык. Роскошный костюм черной шерсти в мельчайшую еле заметную красную полоску, дорогие ботинки и белая шелковая рубашка выдавали в сидящем человека, не испытывавшего недостатка в средствах, и вместе с тем обладавшего изысканным вкусом. Картину довершала шляпа, лежащая на столике рядом, лайковые перчатки и трость красного дерева с набалдашником из слоновой кости, инкрустированным драгоценными каменьями разной величины и окраса. Сомнений никаких – пред нами серьезный человек, состоятельный и состоявшийся, а судя по его лицу, еще и кровей наиблагороднейших, ценитель прекрасного и тонкий знаток искусств.

После некоторой паузы, вызванной восторгом от только что услышанного, джентльмен поднялся из кресла и начал аплодировать артисту. Так они стояли друг напротив друга – один громко хлопал, другой раскланивался, и только стороннему наблюдателю, найдись таковой по невероятному стечению обстоятельств, было предельно ясно, что эти два человека похожи, словно близнецы – вот, переодень, и не отличишь. Но не было никаких сторонних наблюдателей, просто не могло быть, как не могло быть ни сцены, ни почти истлевшего балахона на одном и дорогого костюма на другом, а был только художник и его единственный, самый благодарный слушатель – по ту сторону изящной рамы, пройти сквозь которую не дано никому.


***

Маленькая черная точка в безбрежных песках. Это бредет по пустыне одинокий странник. Путь невыносим, но он продолжает идти. Он тут не по собственной прихоти и не знает конечной цели, но продолжает упорно идти, все углубляясь и углубляясь в жгучее марево песков. Верит путник, что ему удастся добраться до живительного источника, а не пасть тут в измождении. Верит, что предадут его тело земле не теперь, а через десятилетия и по заведенному порядку, и избежит он печальной участи стать кормом для мерзких тварей, которыми кишат пески. Верит и идет.

Время от времени путник останавливается, достает из глубин одежды маленькую свирельку и наигрывает на ней какую-то странную мелодию, пристально вглядываясь вдаль. Это происходит только когда он видит на горизонте оазис и пытается понять, не мираж ли перед ним. Если это так, то при первых же звуках видение рассеивается, странник тяжело вздыхает, прячет обратно свирельку и продолжает свой путь.

День за днем путник идет, останавливаясь, чтобы вновь распознать правдивая ли картина открылась его взору на сей раз. Тогда над песками снова звучит та странная мелодия, почти тут же прекращаясь, пока в один из дней за первыми ее звуками не последуют другие, все усиливаясь и усиливаясь – в такт биению сердца, обретшему долгожданную надежду.

Пройдут месяцы сплошной череды сменяющих друг друга миражей, попутных караванов и редких оазисов, изнуряющего дневного зноя и сковывающего холода ночи в пустыне, и вот однажды пески закончатся. Путник войдет в город, вдоволь напьется ключевой воды, утолит так мучивший его весь путь голод, растянется на топчане под навесом, оплетенным виноградной лозой, и погрузится в глубокий сон. Проснувшись, он устремится в лабиринт узких улочек города, будет говорить с прохожими, заходить в маленькие уютные харчевни, подолгу сидеть у хаузов с родниковой водой, в которых плавают золотые рыбки. Но время от времени из глубин одежды будет появляться заветная свирелька – как знать, не мираж ли все это…

Не так много времени проведет путник в городе. С каждым месяцем его все больше и больше станет тяготить нагромождение городского пейзажа, все чаще преследовать неодолимое желание сбежать оттуда. И вот уже совсем умолкла свирелька, больше не слышно ее переливов над крышами домов, и много дней уже никто не видел путника.

В одну из тихих звездных ночей, перекинув через плечо котомку и тихо прикрыв за собой калитку, вновь пустился он в нескончаемое путешествие. Радостно зазвучит знакомая мелодия, грудь наполнится свежестью, и ноги сами понесут странника прочь от города – туда, где никогда не кончается жизнь.


***

Ее звали Вера. Удивительная, будто сотканная из воздуха и света, она дарила какое-то необъяснимое чувство счастья и покоя. Лица встречных озарялись улыбкой, они подолгу провожали Веру взглядами, а она проплывала мимо, словно едва касаясь ногами земли.

Вера жила в каком-то особенном, неведомом ритме – появлялась будто ниоткуда, молча одаривала каждого своей волшебной улыбкой, и вдруг растворялась словно мираж. Но стоило только кому-нибудь протянуть руку, чтобы дотронуться до нее, как Вера тут же отстранялась, как-то сжималась и с ее лица исчезала лучезарная улыбка. Это разжигало любопытство людей, некоторые из них превратили свою жизнь в непрестанный поиск встречи, с утра и до глубокой ночи пытаясь выследить Веру.

Число искателей стремительно росло, они сбивались в сообщества, уходили за пределы людских поселений, обосновывались там, строили срубы со множеством комнат и пристроек, подчинив свою жизнь одному-единственному занятию – поискам Веры. Но чем больше их становилось и чем настойчивей они искали ее, тем все реже и реже люди встречали Веру.

Однажды Вера исчезла. Совсем. Поначалу никто не понял этого, но проходили месяцы, годы, а она так больше и не появлялась. Люди растерялись, почувствовали себя покинутыми, а когда оторопь прошла, ополчились на искателей, обвиняя в том, что те лишили их единственной отдушины в этом жестоком мире – встречи с чудесной Верой. И началось. Люди разоряли поселения искателей, избивали при встрече, а некоторых даже убивали, заставляя остальных уходить все дальше и дальше. А Вера так и не возвращалась.

Долго ли, коротко ли, но однажды прошел слух, что некий особо настойчивый искатель встретил Веру где-то на лесной поляне и больше не вернулся в обитель, обосновавшись там же, на поляне, – построил скромную халупу и остался в ней жить, питаясь дарами леса. Поговаривали, что он каким-то чудесным образом узнал некое заклинание, с помощью которого мог призывать Веру, и ему это, якобы, удавалось.

С тех пор от любопытствующих не было отбоя – со всех концов в обитель, где прежде жил счастливец, потянулся народ в надежде на чудо встречи с Верой. Искатели не преминули воспользоваться представившимся случаем – каждому входящему обещали проводника к волшебной поляне с отшельником, а может быть и встречу с самой Верой. За услугу просили недорого, а когда людской поток стал непрерывным, искатели заметно поправились, построили себе каменные дома с черепичными крышами, наняли художников, которые расписали стены снаружи и изнутри, и зажили припеваючи. Многие из приходящих, соблазнившись сытой и спокойной жизнью искателей, просились остаться, и те принимали часть из них – надо же было кому-то следить за хозяйством.

Постепенно вокруг обителей стали появляться поселения из тех, кому отказали в приеме. Но они не расставались с надеждой быть принятыми, жили под стенами обителей, всячески угождая искателям, и число их все увеличивалось и увеличивалось. Но чем больше их становилось, тем реже звучало в домах имя той, ради кого они пришли сюда.


***

…И пришли последние времена. Неистовый огонь пожирал все на своем пути, не оставляя ни малейшей надежды всякой живности, а следом за ним гигантские волны накрывали пепелища, бывшие некогда обителью для неуемных гордецов, присвоивших себе звание властителей всего сущего. Очищалась поверхность от царившей на ней мерзости, готовя бескрайние пространства для нового дня.

– Чисто, как чисто! Сохранить бы эту чистоту навеки… А в чем тогда смысл, для кого это великолепие! Как жаль, как невыносимо жаль – эти тоже так ничего и не поняли, как и все те, до них. Сколько же их было, сколько потрачено сил. Все впустую. Они сами вдруг решают, кто имеет право говорить, а кто нет. И не докричишься. Бабочку, севшую на плечо, милость высшую, прихлопывают, дух принося в жертву естеству. Тут же неуемными делаются, словно голодные псы, с цепи сорвавшиеся. Страшно смотреть.

Напридумывают знаков и тычут ими в нос соседу – вот, мол, кто тут главный. А у соседа свой знак, и он точно знает, кто главней, но сказать боится в силу своей слабости. Но раз от разу, собрав миллионы слабых, они вдруг чувствуют себя сильными и режут друг друга почем зря. Спроси, что ты защищаешь – не ответят, ибо пустыми символами ведомы. Слово потеряно, тихое, то, что внутри каждого живет. Не кричите, не призывайте, не грозите, не нападайте, просто сидите рядком, если уж никак невмоготу одному, как вам и было сказано, и повторяйте Слово. Но нет – в толпу. А там нет ничего, да и быть не может. Там все пустое, и слова пустые, придуманные одними ряжеными, а говорят их другие, символами златыми увешанные…

Господи, ты видишь все это? Почему, почему столько раз надо начинать все сначала, чтобы придти к тому же финалу? В чем смысл деяния? Посмотри, как тихо, покойно и чисто. Солнце греет, играет лучами, ветерок веселится, носится по просторам, а тут опять появятся очередные, присвоят себе твое имя и станут делать все то же самое – уничтожать, сделав это смыслом своего существования. И снова придет огонь.

Эпиграфы к Эпилогу. Лавка дядюшки Лика

Подняться наверх