Читать книгу Эпиграфы к Эпилогу. Лавка дядюшки Лика - Мец - Страница 3
Эпиграфы к эпилогу
Глава II
Тетя Стася и Гога пьют чай на кухне коммунальной квартиры
Оглавление– Нету никакого Бога, дорогой мой Гога!
– Как же так, тетя Стася, нету!?
– Вот так – нету, и все тут!
– Вы, тетя Стася, страшно категоричны. Рифмованно категоричны, я бы сказал. Тут вот какое дело – среди аргументов в пользу Его существования, естественно, нет ни одного фактического, но позвольте спросить, куда девать всю историю и все конфессии, а с ними и всю эту массу человеков, веривших тысячи лет и продолжающих верить?
– Вы и впрямь полагаете, что мыслящие – большая часть человечества!? Так вот, разочарую вас, дорогой мой, основная масса и живших, и ныне живущих – бессмысленные существа. Боюсь, что и следующие поколения вряд ли явят картину отличную от этой. И вот что, Гога, – подумайте-ка о версии, будто вся эта масса создана «по образу и подобию», и вообразите себе, насколько страшно дописывать картину! Максимум, что можно сказать в оправдание, человек – плохая копия оригинала. Но тогда это прямой упрек Создателю, то есть, мы признаём, что он не владеет своим ремеслом. Но есть вариант и похуже – Он такой же примитивный, как и мы. Возразите, если сможете!
– И возражу! Задам вам встречный вопрос – Вы во что-нибудь верите? Ну, не знаю, в Ленина, в жар-птицу, в пластическую хирургию, во что угодно!
– Я верю в то, что за рождением следует смерть.
– Тетя Стася, я серьезно!
– А я шучу разве ж? Нет, ну конечно, я верю в то, что человек должен быть честным, умным и добрым. Но вот что я скажу вам, Гога, и это совершенно серьезно. Мне все равно, что подумают об этом верующие, и вы в том числе…
– Да я не совсем уж такой и верующий…
– Не перебивайте! Главная ваша проблема вот в чем – все вы ждете, когда перед вами вдруг явится бородач с сияющим ликом и волосами до плеч, весь в белых одеждах, и с порога начнет воскрешать мертвых, кормить тысячи пятью хлебами, превращать воду в вино и защищать блудниц неубиенными аргументами. И тогда вы пове-е-ерите! Вместо этого, вот какая незадача, вам предлагают всякую мелочь – то Моцарта, то Леонардо, то Пушкина, то Эйнштейна. Вам бы понять, что это и есть вожделенные вами божественные проявления, но вам же не надо частями, вам подавай все сразу. А эти что! Их и пнуть можно, и не будет ничего за это. А ежели вякать начнут, то и в распыл пустить, благо тех самых упомянутых вами «лениных» разного калибра, в достатке всегда было и будет. Вот в этом-то и есть основной смысл существования бессмысленной, извините за тавтологию, массы. Не любить, не-ет, не сострадать, не прощать. А завидовать, гнать и убивать. И, стоя в толпе себе подобных, восхищаться теми, кто ловчее всех орудует топором и удавкой. Потом можно и свечку пойти поставить, и причастие принять, и исповедаться. Уживаются обе эти ипостаси в отдельно взятом индивидууме просто отменно! И не будет никакой кары небесной – проверено веками, никто не провалится в «геенну огненную», никого не шарахнет молнией тут же, не сходя с места, а уж осуждения человеческого точно не будет. Начнут понимать и жалеть заблудшего. Но при одном условии – тот должен надеть маску скорби и раскаяния, молчать, жалобно молвить только «да» или «нет». Потом пойдет, еще парочку-другую зарежет, вот тогда-то и станет упырем. А по первости – простят и пожалеют. Так-то!
– Все верно говорите, тетя Стася! Только в одном ошибаетесь, ваш приговор не вере, ваш приговор – религии. А это всего лишь бизнес. И вот что заметьте – самый успешный бизнес всех времен и народов! Вам предлагают надежду по сходной цене, и вы дрожащими руками несете последнее, отдаете без сожаления, участвуете в обрядовом мероприятии и уходите домой успокоенным. Но только на некоторое время, до тех пор пока вам не покажется, что как-то не так все вокруг. Это – голод, своего рода зависимость. Не примешь дозу, свихнешься, а то и помрешь. Но в отличие от торговли продуктами питания, вам дано право менять магазин, но сеть – ни-ни, ни в коем случае! Под страхом мук в загробном мире, который больше в воображении, но все равно страшно до жути. И вы покупаете эту надежду на искупление от мук. Но не потому, что вы так трусливы, отнюдь, а потому что обретение надежды – насущная необходимость для любого человека. Как вам такой аргумент в защиту веры?
– Ничего не поняла, честно говоря, Гога! В чем аргумент?
– Понимаете, тетя Стася, я глубоко убежден, что вера – это не просто понятие, а нечто такое, что глубоко вшито в нашу биологическую формулу. Мы не можем не верить. Во что-нибудь. Во что угодно, но только верить. И если у нас отобрать Христа, Мухаммада или Будду Шакьямуни, то их надо заменить чем-нибудь. Ленин, Гитлер, Мао, Че не прокатили… Человеку нужен непорочный символ, чтобы был полной ему противоположностью, чем-то неведомым, неизведанным, непонятно откуда взявшимся на Земле, а они все – на крови, земные. А что касается «геенны огненной» и прочих страстей, то для верующего человека ясно, что все эти наказания не физического свойства. Тетя Стася, понимаете, не тело страдает, а дух. Вот что страшно.
Да, правда, – все, и я тоже, ждем чуда. В особенности тогда, когда тяжело. Мало того, часто мы ждем чуда, как избавления от необходимости действий. То есть, вместо того, чтобы больше работать, мы ждем, что с неба упадет мешок с деньгами и ситуация разрулится как бы сама собой. Или явится некто и сделает так, чтобы не стало бед, проблем, голода, холода, жажды, нищеты и болезней. И для большинства это – программная установка, главная потребность, они готовы отдать все что угодно, только бы быть облагодетельствованными, и отдадут. Тому, кто предложит им путь к этому «некто»…
– Получается, Гога, что вы со мной согласились, так что ли? По-вашему выходит, что вера это нечто такое бессознательное, рефлекторное, как вы выразились – биологическая потребность? Тогда, объясните мне, а куда девать понятие «душа»? Это что – тоже биология? Странный у нас получается разговор, мы словно местами поменялись: я говорю вам, что жизнь абсолютно материальна, все в ней подчинено законам физики, химии и так далее, вы мне возражаете, заявляя понятие «веры», и тут же сами мне объясняете, что это вполне себе материальная субстанция, почерпнутая из науки, называемой биологией. И я просто вынуждена вас спрашивать о душе – предмете сугубо нематериальном, не подающемся ни взвешиванию, ни иного рода измерению, а живущему только лишь в сознании или где там еще! Ну, что ж, ответьте! Хоть и самой странен собственный вопрос, но мне кажется абсолютно путанной теория про поход в церковь, к батюшке, по зову биологической потребности в удовлетворении какого-то смутно описываемого желания. Давайте, объясняйте, чего задумались!
– Да, просто как-то бурно протекает у нас беседа, а тема-то суеты не терпит, что называется.
– Ладно-ладно, вы ж знаете меня – характер, ничего не попишешь!
– Не поняли вы меня, тетя Стася. А может быть и вправду я путанно все объяснил. Наверное, надо было бы проще сказать. Попробую. Во-первых, про поход к батюшке я ничего не говорил. Как раз наоборот, я говорил о том, что на вере человека батюшки всякого рода и всяких конфессий делают бизнес, а потому и ходить к ним незачем. Во-вторых, мой постулат о том, что без веры во что-нибудь или кого-нибудь не может жить человек, означает лишь то, что… Нет, лучше так – ведь мы отличаемся от любого животного именно этим, верой. Не состраданием, не памятью предков, а именно верой. Тут я смотрел по телеку передачу о животных, так там львица в африканской саванне три недели нянчила теленка, ничего не ела, всюду за ним ходила, охраняла, в конце концов упала от усталости, а тут лев… Ну, вообщем, печально все кончилось, но львица-то не на вырост же его пасла, это чистой воды сострадание. А то, что мы называем памятью предков, есть и у животных тоже – орлята не пытаются учиться плавать, крокодилята летать, а китята выйти на сушу травки пощипать. Ведь верно! Вот и получается, что нас отличает только некое, как вы выразились, «смутно описываемое желание». Пусть так, но мы живем этим и только этим. Копаемся в себе, переживем по пустякам, корим себя, оправдываем недоброжелателей, радуемся успехам других, да много чего еще. И все время повторяем одно и то же – «душа болит»…
– Ну, помолчали, и будет! Вот что я скажу вам, дорогой Гога, и давайте пока закончим разговор! Очень серьезную вещь скажу, а вы не возражайте. Сразу не возражайте, потом как-нибудь продолжим.
Веришь-не веришь – это совершенно неважно. Суть человеческая у всех одна, пусть это будет христианин, мусульманин, иудей, буддист или атеист. Да, взять нас с вами хотя бы – вы ходите в церковь, а я атеист, у вас какие-то грузинские корни, у меня помесь поляков, евреев и русских. В соседней квартире живет узбекско-таджикская семья, этажом выше греки, да кого только тут нет. При этом, едим и испражняемся одинаково, болеем одними и теми же болезнями, глотаем таблетки, купленные в соседней аптеке, смотрим телевизор, читаем газеты, ковыряемся в одной и той же Сети, и набор сайтов почти совпадает, плюем на никчемную власть жирных котов, ну и все такое прочее. Но не только эти обыденные вещи объединяют нас, а еще и то, что я вам уже говорила – нам нужно все и сразу, мелкими купюрами не принимаем. А потому я абсолютно уверена – войди сейчас сюда Христос, тот самый, обыкновенный, а не фокусник из сказок попов, мы точно не узнаем его. И знаете почему? Мы не захотим его узнать! Не нужен он нам никому в реальности, он – работа для каждого из нас, тяжелая ежедневная работа. И начав ее, уже не отделаться свечками и обрядами, поэтому мы все скромненько отведем глаза, и бочком, бочком… А он снова останется один, и снова взойдет на Голгофу, как уже было не раз…
– В дверь звонят, тетя Стася, я сейчас…
– Сидите, Гога, я открою, мне все равно уже пора!
***
Ряды виноградников тянулись до самого горизонта. Только подъезжая к предгорьям, ты уже видел с равнины эти ряды, диагональные, медленно спускающиеся по склонам. Каких только тут не было сортов, от розовых и иссиня-черных до нежнейшей кожицы светло-зеленых и желтых. И все они прекрасно уживались друг с другом, общий язык легко находили даже арабские сорта с европейскими, азиатские с заокеанскими. И не просто находили, они взахлеб рассказывали друг другу историю своего рода, делились особенностями тамошнего климата, откуда они прибыли в эти края, и говорили об отношении к ним человека. А уже к вечеру, устав от дневных забот, всегда сходились на том, что виноград – вот истинный сын земли-матери и солнца-отца.
Подобное случалось достаточно часто – вдруг по соседству с лозой крупного розового арабского сорта появлялись кисти ягод меньших размеров совершенно темного европейского или светлого американского. Тогда в разговоры примешивался некоторый акцент и над склонами все чаще раздавался заливистый молодой смех. Все остальные смотрели на эту удивительную картину рождения новых ягод на стареющей лозе с немалым восхищением, всячески стараясь окружить родителя и дитя заботой. И тогда вода ручьев, бегущих с горных вершин, как-то ненароком стекалась к корням именно этой лозы, а соседи старались дать больше простора ее листьям, вежливо убирая свои с пути солнечных лучей.
И вот приходила долгожданная пора сбора урожая. Вокруг царило небывалое оживление, радость переполняла соседей, и они, трепеща от корней до кончиков рукавов, ждали волшебной минуты прощания и старались успеть закончить все дела, как будто это их ждала участь покинуть насиженные места. Они любовались плодами целого года работы, прищуриваясь, когда солнечный луч, переломившись в спелой мякоти, вдруг вспыхивал фонтаном миллионов ярких брызг, и при этом не забывали всячески наставлять молодые побеги умело пережидать холода и готовиться к приходу весны, жить в мире и дружбе с соседями, рачительно использовать воду и не упускать случая понежить свои листья в первых утренних лучах солнца. А когда в определенный день в рядах появлялись люди и начинали осторожно срезать гроздья спелых ягод, со всех сторон каждую из них провожали радостные напутствия счастливого пути и удачи в новой жизни.
***
Однажды утром жители маленького уютного городка, проснувшись и раздвинув ставни на окнах, удивились открывшемуся виду. Надо сказать, что любимым местом прогулок и воскресного отдыха горожан был холм, возвышавшийся в нескольких сотнях метров от городка. Там было устроено все необходимое для времяпрепровождения жителей – удобные скамейки под густыми кронами деревьев, покрывавших весь холм от подножия до самой вершины, специально отведенные места для пикников, детские площадки с затейливыми аттракционами, ухоженные дорожки для прогулок и много чего еще. Так вот, тем удивительным утром горожане вдруг увидели, что над холмом возвышается огромная хрустальная пирамида, словно холм сделался дорогим подарком в великолепной упаковке. Когда первая оторопь прошла, потрясенные жители стали замечать, что внутри кипит жизнь.
Вскоре весь город собрался вокруг пирамиды и люди с удивлением наблюдали за тем, что происходит под хрустальным куполом. А там играли оркестры для многочисленных зрителей, собравшихся перед сценой, аттракционы стали будто еще краше и были полны праздной веселящейся молодежи, кругом сновали дети, запускавшие удивительно раскрашенных воздушных змеев, а на скамейках восседали бодрые старики и старушки, любуясь происходящим. И вот что удивительно – ни одного звука не доносилось до жителей городка, словно они стали зрителями необыкновенного немого и при этом цветного кино. Более того, и те, кто находился внутри пирамиды, совсем не замечали столпившихся снаружи людей, многие из которых, прильнув к прохладному хрусталю, пытались привлечь к себе внимание криками, стуком и светом фонариков, принесенных из дома.
Ночью веселье под куполом не останавливалось ни на минуту. Оркестры сменяли друг друга, яства готовились, дети носились между деревьев, а старики не уходили домой и выглядели так же бодро, как и утром. Стороннему наблюдателю, доведись ему вдруг увидеть эту ночную картину, могло показаться, что где-то вдалеке возвышается богато украшенная огромная рождественская елка, а весь городок собрался вокруг нее.
На следующее утро картина не поменялась – все так же веселился народ внутри пирамиды и по-прежнему не замечал суеты снаружи. Жители городка разбились на группы и принялись искать вход в это удивительное сооружение, но все попытки оказались тщетными. Тогда они вооружились техникой, отбойными молотками, кувалдами, пригнали даже экскаватор, но и эта попытка завершилась неудачей – на хрустальной поверхности не оставалось ни царапины даже от ударов мощной челюсти экскаватора.
Не зная, что еще предпринять, жители, потрясенные происходящим, сгрудились у подножия купола, как вдруг из-за поворота дороги, ведущей к городку, показался необычный человек. Одетый в бордовый с отливом фрак и черные панталоны, коричневые изящной выделки сапоги, белоснежную манишку с черным шелковым бантом на шее и увенчанный цилиндром, он неспешно приблизился, оглядывая горожан сквозь монокль на левом глазу. Умолкнувшая толпа покорно расступилась, человек прошел к хрустальной пирамиде, легко прикоснулся к ее поверхности и… купол исчез, словно растворился в воздухе.
И тут же на жителей городка обрушились звуки прекрасной музыки, детские крики и манящие запахи яств. Но вот, что удивительно – для тех, кто еще недавно предавался веселью под куполом вдруг волшебно исчезнувшей пирамиды, совершенно ничего не изменилось. Они приветливо здоровались с каждым, вновь пришедшим, обнимали за плечи, вели поближе к столу, уставленному едой и напитками, и затевали дружеский разговор. А на сцене все так же оркестры сменяли друг друга…
***
Рейсовый «пазик» петляет по предгорьям, поднимая клубы пыли и натужно пыхтя на подъемах. Автобус полон школьников, они галдят, подначивают друг друга, смеются друг над другом и заливисто хохочут над простыми и еще совсем детскими шутками. Остальные пассажиры, возвращающиеся домой из города, купаются в этом море юности, тихонько похихикивая над удачными остротами. Но ведь всегда найдется тот, кто будто родился сразу взрослым. И вот уже школьники притихли в ответ на резкое замечание, переглядываясь и давя смех – ну не раздражать же еще больше унылого пассажира.
Периодически то тут, то там происходит взрыв веселья, так же быстро гаснет, и только один из группы остряков, штатный заводила, намеренно громко спрашивает название остановки, делает вид, что не расслышал, спрашивает еще раз, обращаясь к спине, весь изгиб которой просто воплощает негодование, и тут же вся группа школьников прыскает от смеха. Остальные пассажиры, еще минуту назад удивленно отреагировавшие на реплику недовольного, отворачиваются от него, скрывая улыбки и еле сдерживаемый смех. А когда автобус останавливается, и школьники гурьбой вываливаются из дверей, каждый, проходя мимо унылого, обязательно выкинет какой-нибудь фортель – присвистнет, нарочито споткнется, попрощается с ним персонально, а кто-то в шутку и поздоровается под общий смех. Теперь уже можно, больше не увидятся…
Бесконечный алый маковый ковер, словно опоясывающий предгорья, опьяняющий полынный запах, рыжие, поросшие выгоревшей под ослепительным солнцем травой, сопки громоздятся друг на друга, а вдали высится серо-синяя горная гряда, увенчанная снежными шапками. Ветер раздувает ноздри, наполняет легкие и одурманивает словно наркотик. От этой невероятной красоты захватывает дух, и ты просто замираешь, не в силах осознать всю величественность открывшейся взору картины.
Потом будет та же пыльная дорога, тот же «пазик», направляющийся теперь уже в город, но впечатление от увиденного не оставит тебя еще много недель. И по прошествии десятилетий, давно уже покинув волшебные края своей юности, ты будешь все чаще вспоминать те мгновения, а приближаясь к окончанию земного пути, станешь просить о милости – в последнюю минуту еще раз пережить тот самый миг невероятного блаженства и свободы.
***
Чувак с гитарой приходил на этот угол двух оживленных улиц каждое утро все семь дней в неделю. В одной руке он нес жесткий кейс, а другой катил за собой тележку с комбиком. Расположившись на складном стульчике, чувак открывал кейс, доставал старенький потрепанный Martin, вставлял «джек» в гнездо, и начинал наигрывать плавную мелодию, тихонько подпевая. С первыми же звуками гитары улица оживала – по проезжей части начинали двигаться машины и автобусы, на тротуарах появлялись пешеходы, открывались лавки и магазины…
Все местные жители были безмерно благодарны чуваку за то, что он сделал для их родного города. Они старались помогать ему кто чем может: бросали мелочь в открытый гитарный кейс, хозяева лавок и ресторанчиков приносили еду и газировку, а вечерами и пивом баловали. Тот принимал все как должное, без тени скромности, только кивал головой и улыбался в знак благодарности, не поднимая взгляда.
Чувака все так и звали – «чувак» – уже почти семьдесят лет, но ни точного возраста, ни имени не знал никто. Однажды появившись в городке, этот седовласый ныне старец за прошедшие годы совершенно изменил его – из грязного, серого и унылого захолустья с напряженными, вечно пьяными и дерущимися жителями, город превратился просто в райское место, где царила доброта и сердечность. И все, что сделал для этого чувак – пел свою бесконечную волшебную песню, первые аккорды которой каждое утро пробуждали город к жизни.
Слов песни было не разобрать, гармония не имела ни начала, ни конца, но круглый год, с раннего утра и до глубокой ночи, семь дней в неделю чувак сидел на своем складном стульчике на перекрестке двух главных улиц городка и делал самую трудную и самую важную работу на свете – учил людей быть людьми.
***
Борт был полон. Самолет уже давно набрал высоту и двигался в своем эшелоне. Погода стояла ясная, облаков почти не было и топографические наблюдения приносили удовольствие тем, кто сидел у иллюминаторов, «у окошка», как принято у нас говорить.
Мальчишка на месте 13А, стоя на коленках в кресле и упершись лбом в стекло иллюминатора, разглядывал ровно нарезанные квадраты полей с перемежающимися пролесками, на домики, казавшиеся игрушечными, которые иногда скрывались из виду от налетевших под крылом самолета облаков. Однообразие пейзажей порой ему надоедало, и он начинал вертеть головой, не отрывая лба от стекла и закрывать поочередно то левый, то правый глаз. Его бабушка, сидевшая в соседнем кресле, время от времени поправляла ноги малыша, так, чтобы обувь не касалась сиденья. Делала она это совершенно автоматически, даже не отрываясь от книги, которую давно хотела прочесть, но домашние дела не давали этого сделать, и вот выпал шанс.
Вдруг мальчишка замер, глядя широко открытыми глазами на крыло самолета, которое закрывало часть обзора и мерно покачивалось. На самом его краю сидел человек, скрестив руки и ноги, улыбался и подмигивал мальчишке. Не отрываясь от стекла, мальчик протянул руку назад, нащупал бабушкин жакет, стал теребить его: «Баб, баб, смотри, смотри!». Бабушка с неудовольствием оторвавшись от чтения, спросила: «Ну, что там такое?» Малыш, продолжая теребить жакет, потянул бабушку к себе и сказал: «Там кто-то есть». Бабушка пододвинулась, нависла поверх малыша и посмотрела в иллюминатор. Там никого не было. «Бог с тобой, что за причуды!» – сказала она и вернулась к чтению.
«Твоя бабушка?» – спросил человек на крыле, и малыш быстро-быстро закивал головой в ответ, ничуть не удивляясь происходящему. Слов он не слышал, конечно же, но все понял, как это умеют делать только дети. «Они меня не видят – сказал человек. – Они слишком взрослые. Хочешь, полетаем вместе?». «Да» – тихо-тихо произнес мальчик. Тогда человек встал на крыле в полный рост, оттолкнулся и сделал несколько пируэтов вокруг крыла, а потом и вокруг фюзеляжа самолета, то появляясь перед взглядом мальчишки, то исчезая, пока вновь не взгромоздился на привычное место. «Нравится?» – спросил он. «Во!» – так же неслышно ответил мальчик, показывая большой палец. «Споем?» – спросил человек на крыле. «А я не знаю твоих песен» – сказал малыш. «Знаешь» – ответил человек, и запел. Мальчишка тихонько подхватил незнакомую песню, и они вместе допели ее до конца.
«Ну, мне пора» – сказал человек, как только закончилась песня. «А ты кто?» – спросил мальчишка. «Ты меня знаешь – ответил странный незнакомец. – Просто начал забывать. Ты сильно не взрослей, а то совсем меня забудешь. О, смотри, сейчас у бабушки очки упадут, поправь». Мальчишка повернулся, подхватил очки, положил их на столик, и повернулся к иллюминатору. Там никого не было.
***
Сбор был назначен в дивном городе, датой значилось первое воскресенье мая, в год, следующий еще за девятью, с того момента, как было объявлено. А объявлено было давно и широко, только дата все время переносилась. На публику говорилось, что каждый раз этому виной были вновь открывшиеся обстоятельства, но в народе поговаривали – видно, те, кто это возвещает, сами уже давно сомневаются, случится ли завещанное когда-нибудь. Но вот дата все-таки назначена, определенная, точная. И вновь поговаривают в народе, мол, отправляют сами не зная куда – от страха только, боятся гнева людского.
Как бы то ни было, начали собираться в дорогу паломники из разных дальних мест. Долгие годы им придется идти, преодолевая стужу и зной, голод и жажду, болезни и усталость, но все они придут к назначенному воскресному дню в то место, что им определено. Будут идти они, влекомые духовным устремлением, желанием обрести мир и покой, услышать Слово и принести его обратно, домой.
Но они уже никогда не вернутся назад, да и самой встречи в назначенный срок не случится, и никто не объяснит им почему. А они останутся ждать ее, годами, тихо и незаметно погружаясь в мирскую суету дивного некогда, а нынче растерявшего свою блистательную красоту города. Перестанут они стремиться и желать, сострадать и любить, помогать и одаривать, все больше и больше забывая о тех, кто остался ждать принесенного ими Слова. Забудут они и то главное тихое слово, что им завещали учителя – никогда не забывать, что встреча рано или поздно состоится, она написана всем, и готовиться к ней надо. Да и самих учителей они забудут.
***
Костер в ночном лесу потрескивает сухими дровами и только этот звук нарушает удивительную гармонию. Лес сонно затих, разве только издалека доносится еле слышный монотонный шум ручья, да неясыть поухает недолго, меняя регистры с высокого на низкий. Мысли, мельтешившие в голове весь день, устраивавшие постоянные склоки – то дравшиеся за внимание хозяина, а то сливавшиеся в экстатическом возбуждении, тоже, казалось, уснули, и внутри воцарилась необъяснимая удивительная упоительная пустота. Теперь главное устроиться поудобнее на ельнике под навесом и приготовиться к приходу Морфея, дабы не омрачать прекрасный миг суетой, неуместной в идеальном пространстве ночи. А вот и…
Утро наступило мгновенно. Треск ломающейся ветки разлетелся по округе, разрывая сизую дымку, повисшую над землей, и лес тут же пробудился. В то мгновение, когда веки только приподнялись, а в глаза ударил первый сноп солнечного света и пришло осознание действительности, уместилась целая история про новую жизнь и новых ее героев. За резким звуком треснувшей ветки тут же послышался короткий шумный всплеск десятков пар крыльев – то стая напуганных птиц снялась с соседних деревьев и улетела подальше от возможных неприятностей, и сразу, словно по взмаху дирижерской палочки, со всей мощью заиграла музыка проснувшегося леса. Запели, закричали птицы на тысячу разных голосов, вдруг налетел порыв ветра, меняя рисунок ковра из листьев и теребя пепел в погасшем костре, зашуршали, забегали какие-то невидимые глазу обитатели леса, а в ответ на все эти звуки где-то вдали забрехали деревенские собаки.
Осталось совсем немного времени, чтобы понежиться, наслаждаясь этой новой, такой отличной от ночной, гармонией природы. Но вот в голове появляются одна за одной мысли, медленно с неохотой приходя в себя, и сейчас же вступают в перепалки друг с другом в стремлении занять лучшее место сегодняшнего дня.