Читать книгу Эпиграфы к Эпилогу. Лавка дядюшки Лика - Мец - Страница 5

Надо прожить целую жизнь, чтобы на закате дней Господь одарил тебя несколькими крупицами Великого Знания. Поглощая огромные пласты земных наук, окружая себя массой ненужных вещей и людей, ты словно слепой щенок тычешься мордой в каждое новое препятствие, запоминая запахи, очертания и звуки, пока, наконец, не осознаешь всю тщету земного существования.

Тебе говорят: «Не спеши, остановись, оглянись!». А ты продолжаешь свой бессмысленный поход за тем, что не даст тебе ни успокоения, ни благополучия, ни радости, а лишь боль, душевные терзания и постоянный голод. И только редкими ночами, вдруг открыв глаза, замираешь от ощущения беспричинной радости, и молишь Его: «Прошу, продли этот миг, мне в нем так хорошо!» Но нет ответа, да и не будет! Только там, за гранью времен, ты вновь станешь частью Потока, а тут сам решай, в чем смысл этого краткого отрезка Пути, за что наказан, и что возьмешь с собой из этой реальности – в те, следующие.

Благословенны художники – им дано останавливать время и созерцать! И мы останавливаемся, колыхнувшись толпой и вытягивая шеи, чтобы через десятилетия вдохнуть потрясение того момента, когда мастер положит первый мазок на холст, сделает первый удар молотком, щелкнет затвором фотокамеры. Вдруг сердце замрет, очарованное настроением мастера, и мы вспомним все, до мельчайших подробностей: пыльные дороги детства, живительную влагу арыков, вкус горячей лепешки и аромат дыни, понурых осликов, тянущих повозку с седобородым стариком, чей зычный голос – «старый вещь!» – разносится по окрестным домам, и на этот крик несутся девчонки и мальчишки, чтобы выменять что-нибудь ненужное на умопомрачительно вкусный шар самодельного попкорна. А еще мы обязательно вспомним первое робкое и опьяняющее прикосновение к плечу любимой однокурсницы, непередаваемой красоты поля красного мака в предгорьях, куда весь класс ездил на майские, древний карагач, в тени которого было так приятно спрятаться от испепеляющего солнца, вечернее марево, от которого избавлял только полуночный шабада, открытые настежь двери и окна, и мам, кричащих с балконов: «Мультики!»…

Пора! Зирвак на подходе, рис замочен, шакароб в холодильнике, на низком столике, поодаль от учага, лежат четвертованные холодные «юсуповские» помидоры, зеленый лук, блюдце с густо посоленными шкварками думбы, растерзанные лепешки, в пиалы уже разлита ледяная жидкость, а вокруг – как-то сразу помолодевшие лица друзей ушедшей юности.

За нас! За неповторимое время бесконечного счастья, которого теперь уже никто и никогда нас не лишит!

***

У телескопов скопилось огромное множество людей. Всех их распирало любопытство, и они с нетерпением ждали своей очереди, живо обсуждая с окружающими грядущие перемены поистине вселенского масштаба. На следующей неделе начиналась поэтапная эвакуация – люди должны были покинуть свою историческую родину, отправляясь в неизвестность, и провести в пути им предстояло не один месяц. Накануне все узнали о пункте назначения, и вот сегодня с самого раннего утра на смотровую площадку у обсерватории собрались все жители округи и соседних территорий. Они приехали посмотреть на будущую родину и в ожидании своей очереди вели разговоры о том, что им предстоит перенести и как будет складываться их жизнь на новом месте.

«Почему она такая голубая» – спрашивали те, кто прильнув к окулярам телескопов, не мог оторвать взгляда от открывшейся картины. На все вопросы собравшихся отвечали специально обученные люди, консультанты. «Это вода, – говорили они, – и она приобретает такой цвет благодаря преломлению солнечных лучей». «А там есть что-нибудь кроме воды?» – вновь спрашивали наблюдатели, не отрываясь от созерцания своего будущего нового дома. В ответ консультанты доводили до сведения столпившихся вокруг телескопов в ожидании своей очереди и внимательно их слушавших людей теорию, на которой сошлись все ученые после десятилетий наблюдений и измерений.

Некогда там, куда предстояло всем вскоре отправиться, случилось планетарного масштаба наводнение, оставив на поверхности лишь некоторые части суши – вершины гор, вот некоторые из них и возвышаются над водой. Одна из этих вершин, сообщали консультанты, признана учеными наиболее оптимальной с точки зрения площадки для приема новых жителей. «Оттуда мы и начнем осваивать новый для нас мир» – так обычно они заканчивали свой рассказ, после чего на площадке воцарялась тишина. Жители умолкали на несколько минут, погрузившись в мысли, терзавшие их с тех пор, как они услышали о плане массового переселения. Но выбор был прост – жизнь или смерть, потому все и готовились к отправке, пытаясь осознать какие тяготы им предстоит перенести в ближайшем будущем.

Но сделать это – заглянуть в будущее и ясно увидеть, что произойдет с ними – никто не был в состоянии, ни жители, ни консультанты, ни руководители всех мастей. И как знать, может кто-то предпочел бы остаться и принять смерть тут, на привычном, обжитом поколениями предков месте, освободив свой род от многотысячелетних тягот там, куда им предстояло отправиться.

***

Хмурый дед сидел на лавке у калитки своего дома, опустив руки на колени и понурив голову. На голове его был надет треух с проплешинами, на плечи, поверх шерстяного свитера, закрывающего горло до подбородка, накинут ватник с кое-где разошедшимися швами и медленно выползающей из образовавшихся щелей ватой, а ноги были обуты в кирзачи с ржавыми следами засохшей грязи. На дворе стоял март, временами еще холодный по-зимнему, но весна уже давала о себе знать – птицы заливались на голых ветках, кое-где из земли пробивались первые травинки, а на крыше дома уже почти не осталось следов снега.

Прикрыв руками горящую спичку, дед закурил очередную папиросу и тут услышал звук приближающегося автомобиля. До него было еще как минимум полкилометра, но из этой дали до слуха уже доносился грохот музыки. Вскоре «девятка» грязно-зеленого цвета с городскими номерами поравнялась с калиткой деда, музыка утихла, открылась задняя дверь и из салона выбрался парень. «Дед, тут есть какая-нибудь столовка?» – спросил он. «Нет» – ответил дед, не поднимая головы. «Чо ты такой хмурый?» – спросил парень несколько развязно. «Да так, созерцаю природу, пока бабы Евдокию Плющиху привечают» – ответил дед, стряхнув указательным пальцем пепел с кончика папиросы. «Гости, что ли, у тебя! – Рассмеялся парень, присаживаясь рядом на лавку. – Вот мы как раз ищем, где бы поесть, да выпить, а то уж намаялись – километров двести намотали. Пригласил бы, самогонки налил своей. Небось, хороша!» «Боюсь, ответ покажется вам не релевантным. – Ответил дед, чем поверг собеседника в ступор. – Да и не помешала бы вам, вьюноша, пара уроков для постижения хотя бы простых компонентов обращения, скажем, апеллятивной функции оного». «Дед, ты на каком языке говоришь? – слегка придя в себя, спросил парень. – Давай, попроще, а то как иностранцы встретились». «Так оно и есть – ответил дед и наклонился, чтобы затушить папиросу в жестяной банке под лавкой. – Да и выпивка не принесет вам искомого результата». Разогнувшись и внимательно посмотрев парню прямо в глаза, он произнес на чистейшем английском: «Only the educated are free», встал и скрылся в калитке.

«Не, вы видели? – спросил парень у друзей, которые, высунувшись из окон машины, с недоумением наблюдали за происходящим. – Вот я с утра чувствовал как-то херово себя. А что он сказал-то мне на иностранном, я не понял? Пойду, узнаю». «Эй, погоди, ты куда это?» – крикнули ему из машины. Но парень не слышал, он толкнул калитку, сделал шаг во двор, и тут же выскочил обратно, еле увернувшись от бросившегося на него с глухим лаем здоровенного кобеля. «Кто там, чего надо?» – послышался женский голос с крыльца. «А дед где?» – крикнул парень, приподнявшись над забором. «Ты пьяный, что ли? – крикнула женщина – Деда ему. Он уж помер, лет как пять назад!»

***

«Вам письмо!» – вдруг явственно услышал я чей-то голос, раздавшийся внутри, а потом сразу же и прочитал то письмо, не сделав ни единого усилия. «Кто там?» – хотелось спросить, адресуя этот вопрос самому себе, в самые глубины естества, где происходило что-то непонятное, но ответа не последовало. В письме было написано, что ровно через двести семьдесят пять минут и пятьдесят восемь секунд мне предстоит измениться лучшую сторону. «Это как?» – теперь уже совершенно явно спросил я, и опять остался без ответа. Тогда я принялся высчитывать, когда же это произойдет, но пока я считал, все и произошло. «И что, я изменился?» – спросил в очередной раз я, почувствовав себя совсем уже странно, как вдруг услышал ответ. Это был тот же голос и слова были теми же: «Вам письмо». Текст второго письма был тот же, только время следующего изменения было назначено другое – триста семьдесят семь минут и сорок одна секунда.

Через неделю меня выписали с формулировкой «временно здоров», а когда я просил у доктора, что это означает, он сказал, что следующее письмо, по его подсчетам, мне придет через семьсот тысяч двести одиннадцать минут и семь секунд. «Это вы все время говорили внутри меня?» – спросил я у доктора, узнав его голос. Тот утвердительно кивнул головой, повернулся и куда-то направился. Я развернулся и пошел совсем в другую сторону, не желая больше с ним встречаться. По дороге домой я зашел в магазин, купить телевизор, пробковый шлем и бутерброд на утро, и в дверях встретился с доктором. Тот толкал впереди себя тележку, груженную телевизором, по которому шла какая-то познавательная передача про здоровье. На голове у доктора был пробковый шлем, а в руках бутерброд.

Вдруг в зале магазина раздался голос диктора: «Семьсот тысяч двести десять минут и пятьдесят восемь секунд». «Ну, вот и пора!» – сказал доктор, а уже через каких-то десять секунд мы подошли к крыльцу, где нас встретил радушный персонал, и я оказался в своей комнате. И как раз вовремя – не успел я войти в дверь, как услышал знакомое: «Вам письмо!»

***

«Узнаете меня?» – спросил старичок, подергивая меня за рукав пиджака. Я обернулся, взглянул на него и тут же вспомнил, как ровно год назад мы так же встретились в этой бесконечной очереди, что растянулась на многие жизни. Потратив годы на путь сюда, каждый из нас, миллионов страждущих, входил в эту заветную дверь и изменялся навсегда, встречаясь по ту ее сторону с кем-то новым, совершенно иным и вместе с тем удивительно похожим на себя. Кто-то делал это впервые, не в силах справиться с навалившимся ворохом вопросов, и судорожно пытаясь найти то место, где хранятся ответы на них. А многие уже знали друг друга – пройдя полный круг, почти все вновь возвращались в исходное состояние, превращались в тех, кто некогда пришел к двери, влекомый поисками смысла и утомленный муками проживания обыденной жизни, серой, скучной и однообразной. Вот почему очередь никогда не кончалась, а как раз наоборот – увеличивалась и увеличивалась, захватывая все новые поколения страждущих. И вот почему иногда ты встречал старичка, пройдя несколько циклов превращений, а потом и сам становился старичком, однажды прекратив идти по своему пути и влившись в бесконечную очередь зависимых.

Правду знали все, знали, где искать ответы на вопросы, знали, как сделать жизнь ярче, но почти всех сбивали с толку указатели, в огромном количестве развешанные на каждом столбе и дереве в каждом городе, поселке и деревне. Все эти указатели показывали одно направление – к той самой двери, а те, кто развешивали их, только и говорили о том, как легко и просто становится там, за дверью. Неважно, кто ты и как живешь, говорили они, там, за дверью, каждый найдет абсолютное успокоение и ответы на все мучающие вопросы. Даже дверь, уверяли они, сама открывается, ничего и делать не надо – вот чудеса-то, а за дверью звучит волшебная музыка!

Так и было, стоило только переступить порог, как в уши потоком лилась божественной красоты музыка, небо было синим-пресиним, трава зеленой, а солнце ярким. Но чем дальше ты отходил от двери, пускаясь на очередной круг, тем все тише и тише становились звуки, а к середине цикла и вовсе исчезали. Опять становилось все буднично и серо, и снова появлялась необходимость быстрее добраться до двери. Быстрее, быстрее, никуда не сворачивая и не сходя с привычного пути – только бы скорее добраться до двери. И только один из многих тысяч, повинуясь вдруг проснувшейся внутри страсти все поменять и самому раскрасить свою жизнь, сворачивал с этого пути и шел куда глаза глядят. А вскоре встречал тех, кто играл ту волшебную музыку, знакомился с художниками, поэтами и акробатами, садился за стол с мудрецами, и больше никогда никакой старичок уже не дернет его за рукав и не спросит, знаешь ли ты его.

***

«О, если бы я знал, Господи, о двенадцатитактовой форме, а тем более о тонике, субдоминанте и доминанте, я бы никогда не взял в руки инструмент, никогда, клянусь тебе!» – так приблизительно можно было бы собрать в целостную мысль бессвязные выкрикивания человека, метавшегося в горячечном бреду на больничной кровати. Никто не мог понять, что с ним происходит, да и врачи терялись в догадках, поскольку никакие лекарства не действовали. Но вот в приемный покой пришла женщина, назвавшаяся его женой и попросила провести к мужу. Все присутствовавшие сразу же обратили внимание на то, как она была одета – как-то уж совсем старомодно, не так, как принято было в девяностых, однако дежурная сестра исполнила ее просьбу и провела странную гостью в палату. Как только ее рука коснулась лба больного, он тут же стих, а через мгновение заснул.

«Вы не представляете, как его все любят у нас в округе, он же лучший из лучших, его песнями заслушиваются, поют на каждом углу и в каждом джуке. А как он играет, как он играет, гитара в его руках просто разговаривает – ты все понимаешь, проникаешься каждым аккордом, словно это человеческая речь» – рассказала пришедшая женщина обступившим ее людям (а слух о странной гостье моментально разлетелся по этажу). Речь ее, кстати, тоже многим показалась столь же старомодной, как и платье. «И тут вдруг вчера приехал незнакомый человек с Севера на своем грузовичке, полном какой-то аппаратуры, невиданной в наших краях, и попросил его сыграть что-нибудь, а он запишет. – продолжила женщина – Ну, Джо вытер руки, взял гитару и начал играть. Приезжий попросил его остановиться пока он не настроит аппаратуру, а тут и Сонни, сосед, пришел. Они с Джо на гитаре с харпом начали такое выделывать, что вся округа собралась в нашем дворе, танцевали, подпевали, хлопали в такт. Ребята вошли в раж, целый концерт устроили, а этот белый все записывал и записывал. Но вот пришла пора спать – завтра же на работу – ребята отложили инструменты, все собравшиеся разошлись по своим домам, и тут этот, с аппаратурой, возьми и скажи парням все эти мудреные слова. Джо аж побледнел, спрашивает его, мол, а вот эту вещь, про то великое наводнение на Миссисипи в прошлом году, тоже в этих всех чудных словах описать можно? Тот сказал, что можно, вот тут-то с Джо и случился первый припадок…»

Один из врачей прервал женщину вопросом, о каком это наводнении она говорит. Она и отвечает, что об этом все должны знать, если она говорит, что Джо написал ее на следующий год, то так и есть, и она не позволит сомневаться…

– А, как вас зовут, мэм, простите? – прервал ее врач. Услышав ответ, все присутствовавшие замерли, не веря своим ушам.

– Минни я.

***

Удивительная картина из той, другой, жизни стоит перед глазами. Седобородый старик в старом почти совсем выцветшем чапане восседает на арбе, время от времени постегивая понурого ослика, тянущего двухколесную повозку с седоком, везущим куда-то большую тую. На носу новогодние праздники, на улице почти двадцать градусов тепла и все это вместе с туей, осликом и еще одним седоком, в рубашке с короткими рукавами, могло бы показаться странным и несколько даже по-идиотски выдуманным, но только не жителям тех мест – там это обычная картина. Такая же обычная, как свадебный плов, куда гости стекаются рано, в шесть утра, когда еще ночную прохладу не сменил дневной зной, садятся партия за партией за длинные столы, ломают лепешки, выпивают по пиале водки, и едят, слушая музыкантов и разговаривая между собой. Вскоре их сменит другая партия, но прежде молодые члены семьи быстро уберут стол, подготовят его к трапезе для следующей группы, и все повторится – пришедшие займут места, прочтут короткую молитву, проведут ладонями рук по лицу, выпьют, поедят и разойдутся каждый по своим делам…

Туя так и останется во дворе, а в доме ее сменит елка, и уже никогда огни гирлянд и необыкновенная красота старинных игрушек не сотрутся из памяти. А старика на арбе увезет в бесконечность ослик. Как знать, может быть так и колесят они по пыльным дорогам, подвозя за небольшую плату случайных попутчиков и иногда встречая тех, кто сидел за тем длинным столом и вкушал яства и запахи, которых уже никогда больше не услышать. Никогда.

***

Сиреневый восход сменил темно-зеленый закат, а грязно-коричневое солнце – пурпурная луна, но жителей этой заброшенной в лесах и полях деревеньки давно уже ничего подобное не удивляло.

Несколько поколений назад все это началось. Как рассказывали старики, вдруг, в один из дней вместо привычного ярко-желтого солнца, голубого неба и прозрачных капелек росы восход окрасился в совершенно невообразимый цвет подгнившей соломы, потом ненадолго проглянуло настоящего цвета солнце, а пришедшие сумерки окрасились в еще более напугавший местных жителей цвет переспелого арбуза. Так продолжалось много дней и месяцев, постепенно страх сменился привычкой, но старожилы помнили с чего все началось.

Незадолго до того злосчастного первого фальшивого восхода к ним в деревню заехал какой-то хорошо одетый мужичок и привез с собой целый ансамбль – с балалайками, баянами, ложечниками и пестро разодетыми девицами. Собрал, значит, мужичок всех на пустыре у единственного магазина и стал держать речь. Так, мол, и так, говорит, будет отныне у всех вас прекрасная жизнь, для чего я к вам и прибыл. Построим, говорит, клуб, проведем всем свет, газ, воду – и заживем по-человечески, не хуже других. Вы тут темные, говорит, цивилизации не ведаете, вот я вам ее тут и устрою по первое число, сразу просветлеете у меня. Потом делает жест рукой, и артисты выкатывают из грузовика настоящее пианино. Мужичок говорит – это вот для будущего клуба привез я вам подарок от себя лично и теперь устроим настоящий концерт. Ударил по клавишам, деревенские заткнули уши от этих ужасных звуков, вот тут все и исчезло – и мужичок, и его ансамбль. Только одинокое пианино осталось стоять на пустыре, да цвета вдруг перестали быть привычными, что-то с ними произошло.

Прошло много десятилетий, сменились поколения, газа, света и воды как не было, так и нет, но к этому все давно привыкли, еще до наступления мрачных времен. Хуже всего было то, что жители начали уже забывать настоящие цвета неба, травы и солнца. Да и звуки настоящей музыки тоже подзабыли – только дребезжание старого пианино, которое еще тогда перетащили в магазин, где к нему время от времени кто-нибудь подходил ударял по клавишам и в ужасе шарахался. Самое печальное, что все инструменты в деревне тоже перестали издавать нормальные звуки и ничего с ними нельзя было сделать – только кричали они как оглашенные, стонали или били глухо будто кузнечный молот.

И вот однажды мимо деревни проходил паренек, зашел в магазин купить хлеба и молока, увидел пианино и спрашивает, можно ли к нему прикоснуться. Конечно, говорит продавщица, только осторожней, можете испугаться. Ничего, ответил паренек, справлюсь, а потом достал какую-то вилочку из кармана, стукнул по ней железкой и по магазину разнесся мелодичный звук. Целый день провозился он с инструментом, а к вечеру вся деревня собралась на пустыре – слух по дворам разнесся моментально. Вскоре на крыльце появился паренек, попросил нескольких мужиков помочь ему, они выкатили пианино на крыльцо, тот сел на стульчик и взял аккорд.

Это были прекрасные звуки, но самое главное произошло вслед за этим – фальшивые краски исчезли, на небе зажглась настоящим цветом луна, заблестели звезды и впервые за много десятилетий теплые сумерки окутали деревню.

А наутро паренек исчез. Все кинулись к продавщице, мол, чего это он, куда исчез, почему не остался? Ушел, говорит, много дел везде, сказал, и добавил, что таких, как вы – целая страна.

***

Когда старый век закончился и начался новый, чистый и честный, многие вдруг поняли, что за наказание было ими пережито. Войны, ненависть, голод, разруха и нищета царили по всей Земле, а те, кто пытался донести слово истины, были изгнаны и оболганы. Звуки становились все тише, птицы почти перестали петь, листья и трава постепенно лишились изумрудного глянца, а океан – синевы, и даже солнце казалось почти погасло. Повсюду слонялись толпами серые людишки, выискивая необычные для себя цвета. Завидев любые оттенки красного, желтого или зеленого, они тут же выхватывали из глубин своих балахонов банки и кисти, и гасили эти недопустимые проявления свободы густыми мазками серой краски. Полки книжных магазинов заполнили серые обложки столь же серых авторов, пластинки серых исполнителей были оформлены теми же оттенками серого и только одному человеку было позволено одеваться в другие цвета. Впрочем, другими были сине-серый и серо-коричневый, но даже они выделяли его из толпы приспешников, одетых все как один в костюмы мышиного цвета.

Однажды он, одетый по особому случаю в сине-серый костюм с тонкими прожилками коричневого, совершенно одурманенный лестью серых ничтожеств из своего окружения, вознамерился продемонстрировать всему миру собственное величие. По его приказу, было возведено громадное строение в двести этажей без единого окна, на все уровни которого согнали миллионы подданных. Серые люди слились в одну массу с цветом бетона, да так, что было не различить границы между ними. На самом верху этой громадины была возведена большая теплая комната, обитая серым бархатом и уставленная серой мебелью. В одном из кресел восседал тот самый и держал патетическую речь, транслируемую сверху вниз, а серые люди на всех этажах этой громадины, задрав головы, вытянувшись в струнку и затаив дыхание, слушали невнятное бормотание своего властелина в серо-синем в тонкую коричневую полоску костюме, принимая каждый звук его голоса за великое откровение.

Когда речь была закончена, на экранах мониторов, развешанных по всем стенам каждого этажа, одновременно появилась серая надпись, вслед за чем раздались оглушительные аплодисменты, извлекаемые миллионами пар ладоней. Вот тут-то сооружение не выдержало, и провалилось сквозь землю так быстро, что никто из собравшихся внутри не успел даже вскрикнуть от ужаса. Последним промелькнул сине-серый в тонкую коричневую полоску, которого держали за руки и за ноги серые здоровяки.

Как только воронка затянулась и пыль улеглась, раздалась соловьиная трель, заиграла солнечными бликами враз позеленевшая листва деревьев и откуда ни возьмись появились разодетые во все возможные цвета люди. И никто больше никогда не вспоминал о том веке серости, который как-то вдруг, словно по чьей-то доброй воле, закончился.

***

Потрепанная штормами, груженная оборудованием, так необходимым этому оторванному от цивилизации городку, но по-прежнему послушная приказам капитана, баржа тяжело входила в бухту. Команда валилась с ног от усталости, и только ожидание скорого отдыха, да предельная важность выполняемой миссии придавали морякам сил.

Город тоже не спал, все ждали прибытия баржи, под завязку загруженной свирелями. Да-да, свирелями – именно их с таким нетерпением ждали почти все горожане. И только несколько десятков из них, забаррикадировавшихся в городской ратуше, с ужасом ждали приближающейся развязки противостояния с жителями.

Печально это говорить, но сказка, известная каждому ребенку, вдруг стала для жителей города обыденностью. Все начиналось как в известной истории про крысолова, а вот обернулось, к ужасу горожан, страшными событиями. Точно не скажет никто, что послужило тому причиной, но по городу ходили упорные слухи, что перед самой смертью крысиный вожак укусил мэра.

Глава города вскоре приобрел нехорошую привычку – слегка и вроде бы невзначай царапать своих приближенных. Где-то через месяц у всей городской администрации появились первые крысиные признаки – начали вытягиваться челюсти, расти и покрываться шерстью уши, уменьшаться руки и ноги.

Жители не сразу увидели эти изменения, потому что вдруг был строго ограничен вход в ратушу, но действия власти все больше и больше раздражали горожан. Первым делом мэр распорядился вырубить все деревья в округе, потом издал указ о закрытии школ, музеев и больниц, и, наконец, что переполнило чашу терпения горожан, приказал закрыть порт.

Поначалу жители недоумевали, читая указы городского головы, несколько раз старейшины ходили на прием к мэру, но их не пустили даже на порог. И вот жители решили устроить митинг на центральной площади. Когда тут собралось практически все население города и первый из старейшин взобрался на трибуну, из окон ратуши понеслись звуки пошлейшей музыки, да такой громкости, что даже рядом стоявшие люди не слышали друг друга. Народ долго возмущался, выкрикивал проклятия, но горожане уважали закон и в конце концов разошлись по домам.

Однажды кто-то из ночных сторожей, дежуривших, по заведенному издавна порядку, на площади перед ратушей, заметил в одном из окон знакомый силуэт. Это был мэр, но его профиль неузнаваемо изменился. Страшно перепугавшись, сторож побежал домой, рассказал об увиденном жене и уже на следующий день слух мгновенно распространился по городу. Тут-то все и поняли почему были вырублены деревья и закрыты школы с больницами.

Выход был один – обзавестись свирелями, чтобы увести поганых крыс к бухте и утопить. Как это сделать не знал никто, но выход был найден. Письмо, привязанное к лапке почтового голубя отправилось в путь, к ближайшему кораблю в море. Как только сизарь взмыл в воздух, все жители отчетливо увидели, что сталось с чиновниками. С ужасом наблюдали горожане за тем, как к окнам ратуши прильнули хищные серые морды и как когти на лапах огромных крыс, бывших некогда уважаемыми людьми, в бессильной злобе скребут оконное стекло…

И вот долгожданная баржа вошла в городскую бухту.