Читать книгу Эпиграфы к Эпилогу. Лавка дядюшки Лика - Мец - Страница 6

Утром ее не стало. После ночи мучений, всхлипываний и криков во сне, после двух перемен намокших простыней и наволочек, она ушла навсегда.

А ведь еще накануне, как и весь последний год, я любовался ею и не мог насладиться ощущением какой-то необыкновенной наполненности. Она казалась совершенной, в ней воплотилось все, что я только мог себе представить прекрасного. Она радовала и изумляла, восхищала и веселила, и я пугался при мысли о том, что могу ее потерять.

И вот наступило то утро, когда ее не стало.

Теперь я живу один. Снова все так, как было прежде, до ее появления – общаюсь с людьми, работаю ради денег, люблю жену, детей, друзей, машину, боюсь почти всех собак, многих кошек и прочую живность. Совсем не боюсь людей, считаю это своей ошибкой, но не перестаю их не бояться; смотрю по вечерам фильмы, спорю с тещей, пытаясь отговорить ее от плохих сериалов (не помогает пока) … В общем, все так, как и было когда-то, до ее появления, но это я, кажется, уже говорил.

***

Резкий звонок порвал тишину в комнате и заставил испуганно вздрогнуть. «Кто бы это мог быть!» – подумал я и пошел открывать дверь. На пороге стоял мальчик лет двенадцати. На нем была вылинявшая, но выстиранная и тщательно выглаженная рубаха, и отутюженные брюки. Ноги были обуты в слегка потрепанные, но такие же аккуратные и чистые, как и вся прочая одежда, туфли. Он молча посмотрел на меня и, не сказав ни слова, прошел в комнату. Оторопевший, я последовал за ним, забыв закрыть входную дверь.

Мальчик сел в кресло у компьютера, и вновь взглянул на меня. И снова я как-то растерялся, не зная, что же делать дальше. Вдруг мои губы сами произнесли: «Чаю не хочешь?» Мальчик кивнул утвердительно, не отрывая от меня глаз. Я как-то неловко повернулся, чуть не сбив на пол чашку со стола, и отправился на кухню.

Все время пока закипал чайник, я, доставая чашки и насыпая печенье с конфетами в неглубокую вазу, прислушивался, не происходит ли что-нибудь в комнате. Но оттуда не доносилось ни звука. «А не примерещилось мне все это?» – подумалось грешным делом, и я тихонько заглянул в комнату. Мальчик сидел на месте, неподвижный и сосредоточенный. Я вернулся к приготовлению чая. «Вот странно-то! Как это я так растерялся. – Крутились мысли в голове. – Да и кто это мог бы быть? Соседских мальчишек я наперечет всех знаю. Посторонний… Но в подъезде домофон, да и почему ко мне! Может быть, ему помощь нужна, а он немой, сказать не может. Вон как он мрачен. Нет, глупости, он бы написал или знак подал. Надо спросить. Ладно, сначала чаем напою, потом узнаю».

Чайник давно вскипел, а я все стоял, погруженный в свои мысли о нежданном и странном визитере, пока звук закрывающейся входной двери не вывел меня из оцепенения. Я подбежал к двери, открыл ее и выглянул на лестничную площадку. Там никого не было. И комната опустела, мальчик исчез. Еще больше растерявшись, я огляделся, и тут мой взгляд упал на светящийся монитор, где крупно мерцало: «Спасибо».

***

Творчество умерло в тот момент, когда появились деньги. Правда, произошло это, конечно же, не враз – это сказано так, для красного словца, а на самом деле, все происходило долго. Первая монетка, вторая, тридцатая – шаг за шагом, век за веком творчество медленно и мучительно умирало, пытаясь хоть как-то остаться полезным для человека. Подаренное тому в качестве компенсации за тяжелый труд по добыванию хлеба насущного, творчество старалось приспособиться даже к тем, кто делал монеты, а потом и бумажные деньги, но там было плохо – пахло как-то неприятно.

Когда появилось искусство, перед творчеством, казалось, открылись новые перспективы. Но искусство так быстро поделилось, да еще и на столь великое множество видов и подвидов, что творчество просто не поспевало за этими изменениями, а когда ему удавалось все же догнать какой-то из них, оказывалось, что и там пахнет так же, как у деньгоделателей. Да еще и украшательства эти донимали, которыми искусство безудержно пользовалось. Громадные залы с миллионами свечей, золото, тяжелые портьеры и особенно бесконечные мраморные лестницы, которые доставляли наибольшие неудобства, ибо поспевать за быстроногим и легким на подъем искусством было просто не по силам.

Ведь как было изначально задумано, ну, в смысле, после того, как был вынесен вечный приговор – работа целый день, с утра до ночи, а уж потом вышивание, рукоделие всяческое, инструмент смастерить, сесть, порадовать хорошей песней домашних. Раз в неделю собирались, танцы, музыка и прочие забавы. Про того, кто лучше всех владел инструментом, да про сладкоголосых певцов молва растекалась по всей округе. Приезжали с соседних мест, зазывали поиграть на свадьбах или не танцах, но ответ был один – нет, завтра ж с утра работать. А теперь что – все, кому не лень, бренчат, а чистота ушла. Нет больше той, исконной чистоты.

Все! Решено – пора помирать для всех этих непутевых. Выбрало творчество место поприличней, да потише, откинулось навзничь, крылья сложило и приготовилось покинуть сей мир в поисках других, более привлекательных. Но вдруг прежде тихое место, выбранное для мига прощания, стало наполняться прекрасными лицами. Они почти не разговаривали, просто тихо садились в кружок, внимательно смотрели и слушали, ожидая творческих напутствий.

Вот же удивительно как обернулось – стоило только остановиться, осмотреться, чтобы выбрать подходящее место – и нисколько не важно для какой цели – как тут же все стало ясным и понятным. А то все беготня, суета, мишура. Все поспеть, поспеть… Спроси куда, никто не знает.

***

Ветер рвал стройные ряды низкорослых кустарников, растянувшихся до горизонта. По всему огромному полю носились обрывки ваты, сухие стебли, то ударяясь о землю, то взмывая высоко в воздух. Такого ужаса местные старожилы еще не переживали, да и предки им о таком не рассказывали. А ветер все усиливался, срывая крыши с их ветхих домиков, покрытых соломой и поднимая столбы пыли, пока все видимое пространство не заволокла сплошная грязно-желтая пелена. Вот уже и реки не стало видно.

Это буйство стихии началось как-то внезапно. Солнце стояло уже высоко, воцарилось привычное марево, от которого люди, работавшие в поле спасались повязками вокруг головы и соломенными шляпами. Широкая глубоководная река так же мерно несла свои воды в океан, и по ее берегам то тут, то там виднелись стайки детей, плескавшихся в освежающих водах. Все как обычно, и тут налетел ураган. Работники, испугавшись, бросили свои мешки для сбора урожая и побежали с поля, на ходу выкрикивая имена своих детей. А те застыли в ужасе и наблюдали как вскипают волны на поверхности такой спокойной всегда реки, пока родительские голоса не вывели их из оцепенения.

В домах находиться было опасно, и все жители деревни собрались в перелеске, где ветер не так бушевал, сдерживаемый стволами и кронами деревьев. Собравшись в круг, они пытались понять, что же такое происходит, почему вдруг природа так разбушевалась. Так они просидели достаточно долго, как вдруг ветер внезапно стих. Пыль медленно оседала, вот уже появились и очертания домов, многие их которых лишились своих соломенных шапок, а по дворам валялся разметанный стихией нехитрый крестьянский скарб. И только одна хижина оставалась нетронутой, словно стихия обходила его стороной. Жители деревни сразу вспомнили вчерашний вечер и поняли все.

Минувшей ночью, как обычно, в деревенском трактире выступал местный музыкант. В конце вечера, когда все уже подустали от танцев и выпивки, он сказал, мол, сегодня в полночь у него назначена встреча, которая изменит всю его жизнь. Собравшиеся посмеялись, приняв слова музыканта за шутку, и начали потихоньку расходиться по домам. И вот оказалось, что это была совсем не шутка.

Люди все поняли – встреча произошла, но она изменила не только жизнь их соседа, но и всей деревни. Теперь, пришли они к выводу после недолгого обсуждения, оставаться тут совсем небезопасно, надо срочно собирать скарб и подаваться восвояси. Не успели они придти к этому заключению, как на пороге своего уцелевшего дома появился тот самый музыкант, огляделся, потом достал из-за спины гитару и взял тихий аккорд. Природа тут же отозвалась – ветер короткой волной пробежался по верхам кустарников. Музыкант усмехнулся и собирался было взять еще один аккорд, как услышал из пролеска: «Оооох!» Это испуганные жители одновременно выдохнули, ужаснувшись произошедшему, и медленно попятились под взглядом музыканта, наседая друг на друга. Но тот жестом призвал их остановиться, и произнес негромко: «Не бойтесь, я ухожу от вас, у меня теперь другая дорога. Прощайте!».

***

Роль никак не дается, ну просто никак. И ведь особенного-то ничего в ней нет, все банально, обычно, буднично даже. Вначале появляешься из кулис и невнятно, но весьма громогласно заявляешь о своем присутствии. Окружающие слышат только отрывистые звуки, какие-то междометия, но почему-то совсем не раздражаются, а как раз наоборот – всячески стараются тебя успокоить. Собственно, этим твое участие в первом действии и ограничивается. Во втором ты ведешь уже довольно осмысленные разговоры – о еде, друзьях и подругах, будущей женитьбе на одной из них, твердо выбранной профессии и еще много о чем. При этом, все тебя слушают с нескрываемым интересом, а иногда и одобрительно кивают с застывшим на лице выражением умиления.

Третий акт. Разговоры о природе вещей, об успехах и неудачах на любовном фронте, о собственных незыблемых принципах, заработанных деньгах, любимых местах отдыха, сортах вина и табака, развлечениях и пристрастиях. Выражение на лице все серьезнее и серьезнее, речь все весомее, а вот слушателей все меньше. К концу третьего акта вокруг сидят всего лишь несколько человек, но никто не слушает ни тебя, ни соседа – каждый говорит о своем. Это – самый трудный этап роли, на нем я, помнится, чуть не срезался на премьере.

Акт четвертый. На сцене стол, покрытый скатертью и весьма недурно сервированный. Холодные и горячие закуски, зелень, свежеиспеченный хлеб, один край стола уставлен батареей бутылок с разнообразным содержимым. Собравшиеся гости пока стоят в сторонке, у открытого окна. Курят, приглушенно беседуют, на их лицах выражение поддельной скорби. Впрочем, у некоторых очень даже неплохо выходит, довольно естественно. Но вот последние приготовления закончены, гости усаживаются за стол, наливают в бокалы и рюмки из стоящих поодаль бутылок, наполняют тарелки и застывают в ожидании. Один из гостей встает и произносит короткий спич. Меня за этим столом нет, но все сказанные слова – обо мне. Собравшиеся выпивают, закусывают и уже через полчаса в комнате воцаряется привычная атмосфера застолья. Слышны смешки, кто-то рассказывает первый анекдот, за ним следует второй, а после очередного перекура жизнь обретает привычную форму и содержание.

Занавес.

Ну вот скажите, что в этой роли такого сложного, а? Но – не выходит, никак не могу понять замысла автора! Каждый раз перед выходом повторяю сверхзадачу, но четвертый акт раз за разом играют без меня.

***

Ах, какой стол накрыт! Видели вы когда-нибудь подобную картину – собрались два товарища выпить, поговорить, да не просто купили выпивку подешевле и пару банок «братской могилы», а подошли к делу как подобает. Тема-то важная, можно сказать важнейшая – искусство. А как вы думаете, ради чего такое великолепие на столе!

Крупно нарезанные и щедро посоленные помидоры с огурцами, тщательно вымытая зелень нескольких видов, буженина соседствует на тарелке с тонкими «листьями» сырокопченой колбаски и что там еще… Да, конечно маслины, непременно с косточкой, сыр (лучше всего подойдет чанах), немного сёмужки и конечно же лаваш, предварительно отправленный в духовку минут на пять. Вот из морозилки появляется запотевшая бутылка водки, тягуче разливается по граненым, играющим на свету стопкам, выпивается под короткий первый тост, с чувством заедается сыром с зеленью, завернутым в часть листа лаваша, растерзанного по всем тысячелетним правилам, и начинается неторопливый разговор под шкворчание и умопомрачительный запах, доносящийся от духовки, где запекается изрядный кусок ягненка, нашпигованный чесночными зубчиками.

– Вот, посмотри, разлюбезный брат мой, это – помидор. Ты берешь его, отправляешь в рот, он взрывается там, обдавая нёбо присущим только ему вкусом, и лишь после этого ты признаешь, что это вкусно. Не так ли?

– К чему это ты, друг мой, какое имеет отношение, прости, помидор к искусству?

– Как это, какое! Он, этот помидор, не притворяется ни огурцом, ни баклажаном. Ты же даже не думаешь так, ты просто чувствуешь – хочу помидор, берешь его, подсаливаешь и отправляешь в рот. И только потом понимаешь, нравится тебе его вкус или нет.

– Мудрёно, но вопрос так и не отвечен.

– Ничего мудрёного, да и вопрос отвечен, как ты изволил выразиться. Принято считать, что всякое произведение искусства оценивается по принципу нравится/не нравится. Но это не так. Представь, на сцене музыкант. Ты смотришь на него, оцениваешь, инстинктивно расставляя ударение в формуле «я играю музыку». Инстинктивно, подчеркиваю, и никак не иначе. Если ударение приходится на одно из первых двух слов в формуле, ты просто перестаешь слушать, подзываешь официанта, заказываешь еще бокал пива и тарелку чипсов, и вечер перестает быть концертом, как заявлено в афише, а превращается в банальные посиделки в ресторане. А вот если ударяется слово «музыка», это и означает настоящее искусство. Только после того, как внутренне найдено решение формулы, ты и оцениваешь – нравится тебе эта музыка или нет. Разъяснил?

– Ты прав. Однако вернемся к столу. Давай-ка, по второй, и скоро у нас на подходе ягненок, который, смею заметить, ни при жизни не притворялся теленком, ни тем более сейчас этого не станет делать…

***

Сон какой-то странный, словно наяву все происходит. Вокруг никого, как ни крути головой. Перспектива просматривается на километры – ни единого деревца, ни травинки, только ветер шумит, и ни звука больше. «Так вот как оно будет за гранью времен» – только успел подумать я, как вдруг с предельной ясностью осознал, что уже пересек черту. Эта мысль почему-то не вызвала никаких эмоций: ни страха, ни удивления, ни радости, только постепенно росла и укреплялась внутри уверенность – вот-вот я стану свидетелем необычного, фантастического действа. Так и произошло.

Сначала с какой-то невероятной скоростью начали появляться из земли ростки, обретать форму, множиться – деревья, кустарники, трава. Потом так же невероятно быстро перед глазами промелькнула вся история фауны – миллиарды лет уложились в какие-то минуты. Фоном всем этим фантасмагорическим картинам эволюции Земли служили извергающиеся вулканы, появляющиеся из глубин океанов острова и континенты, невероятной силы цунами, разносящие в клочья все, что попадалось им на пути. Саблезубые тигры, динозавры, неандертальцы, кроманьонцы, первые города, мегаполисы древности, ораторы на мраморных ступенях римских дворцов, исторические сражения, корабли рабовладельцев с набитыми «черным товаром» трюмами, великие путешественники, живописцы, архитекторы и поэты разных времен и народов, курганы отрубленных голов, грандиозные концерты – все это промелькнуло передо мной в считанные мгновения. Оторваться от этого зрелища было невозможно, оно завораживало, потрясало невероятной мощью происходящего. Хотелось смотреть и смотреть, не отрываясь, затаив дыхание, и только гулкое биение молота в висках…

Вдруг видения исчезли, словно выключили какой-то неведомый проектор. Когда оторопь прошла, я оглянулся, ища взглядом тех, с кем можно было бы поделиться впечатлениями, но зал был пуст. И стало страшно.

***

В здании аэропорта царила обычная суета – звук тысяч голосов, сливающийся в один монотонный гул, периодически звучащие объявления на двух языках, жужжание машин, моющих пол и двигающихся по неровной траектории, объезжая зазевавшихся, а извне к этой какофонии иногда добавлялись и сигналы автомобилей.

Из тысяч отбывающих, провожающих и встречающих вряд ли можно было бы найти даже сотню тех, кто сохранял спокойствие в этом море волнения, но даже среди них этот человек выделялся особо. Он сидел у огромного витражного стекла, за которым открывался панорамный вид на взлетную полосу и десятки причудливо раскрашенных самолетов, повернувшись спиной к залу. Лицо его было спокойно, в глазах читалась даже некоторая грусть, руки со сцепленными пальцами лежали на коленях, а между ног, рядом с продолговатым кейсом и небольшим кожаным саквояжем, стоял бумажный стаканчик с почти уже совсем остывшим кофе.

Прошел час, потом другой, а человек все сидел с тем же безучастным видом – казалось, он тут случайно, просто ехал куда глаза глядят, вот и попал в аэропорт. Судя по вещам, он был одним из пассажиров, ожидающих своего рейса, и летел он ненадолго, но это было не так.

Уходящий год выдался не самым простым. Работы почти не было, деньги кончались и ничего не предвещало изменений к лучшему – все вокруг испытывали те же трудности, что и этот человек. Помыкавшись в поисках заработка и разуверившись в возможности найти что-нибудь стоящее, он откликнулся на предложение своего старинного товарища, купил билет на ближайший рейс и вот теперь сидел тут, ожидая объявления посадки на самолет.

Ехать предстояло далеко, и было совершенно неизвестно, удастся ли вернуться когда-нибудь сюда – в места, где он родился и вырос. Там, где его ждала работа, не было ни одного знакомого, кроме того товарища, что позвал его к себе. Это не пугало, и перспективы были вполне себе – прекрасный город со спокойными и обеспеченными людьми, да и работа сулила достаток и размеренную жизнь. Но что-то вдруг перед самым уже отлетом накатило. Чувствовал он, вероятно, что вряд ли суждено ему когда-нибудь вернуться.

***

Некогда мир населял один народ, говорящий на одном языке – так повествует Писание. Этот народ, прародители которого были изгнаны из Рая, расплодившись не переставал усердствовать в грехе, и был вновь наказан. Но после Потопа люди, не усвоив урока, задумали еще большее бесчинство, вознесшись в самомнении до самых небес. Господь, погоревав семь дней над неразумностью своих созданий, вновь покарал их – неспособностью понимать друг друга.

Лишившись общего языка, люди в беспамятстве бросились выяснять, кто же больше прогневил Создателя, отгоняя от себя всякую мысль о прежней общности. И оказалось, что соплеменник, вдруг заговоривший на «другом» языке, и сам какой-то другой. Непонимание страшило, соседи занялись возведением вначале высоких заборов, а потом и границ, охранять которые стало их главным делом на все последующие тысячелетия.

Но в каждой новой общности были те немногие, кто не забыл исконного языка, на котором некогда говорили между собой и с Богом их предки. Не забыли они того времени, когда по всей земле звучала музыка, которая и была общим языком человечества, и знали они, что Его волею им даровано право говорить и быть понятыми.

Во все времена, пока псевдо-пастыри трудились над созданием новых орудий убийства «иноверцев», эти особые люди совершенствовали исконный язык и инструменты, облегчающие общение между народами, указывая им дорогу к свету познания друг друга.

Многие тысячелетия труд этих носителей истины казался тщетным – люди убивали друг друга со все большей яростью, доводя счет жертвам своей «особой избранности» до миллионов. Но пришло последнее время, когда не осталось никакого иного шанса у человечества, кроме как услышать тех, кто избран петь те, исконные, песни, стереть границы и прекратить множить «вавилонские башни» на пепелище.

***

«Ты не знаешь, о чем говоришь!» – сорвалось. В ответ молчание, ни слова, только мирное посапывание, да мерное тиканье ходиков на стене. Поздно уже, ночь глубокая, голову тяжелую клонит от усталости. Провалился на мгновение, снова открыл глаза взбрыкнув головой. И опять за свое. «Надо же разбираться в предмете разговора, нельзя же утверждать того, в чем не смыслишь совершенно! – несколько нервно. – И молчать в ответ тоже пустое. Если нечего сказать, так и скажи, признайся, распишись в своем невежестве». Без толку, никакой реакции. Что-то промелькнуло, правда, в глубине сознания, показалось, что ответ все-таки есть. Конечно есть, а как же, ответ всегда есть.

«Я-то знаю, о чем говорю, знаешь ли ты, вот в чем вопрос! – с большим запозданием, но все же прозвучало. – Хорошо, я бы понял, если бы ты умел формулировать, но это же не так, какая-то сумятица в словах, только вопросы и звучат отчетливо. Но одних вопросов мало, нужна же какая-то точка зрения, а какая она, понять мне сложно». Ходики продолжали мерно тикать, отсчитывая минуту за минутой, минуту за минутой. Ответа не последовало. «Вот видишь, сказать-то и нечего в ответ» – рубанул в сердцах. И вдруг закричал: «Эй, ты куда, стой, так нельзя, мы еще не договорили! Вернись! Гад!»

Звук разбившейся чашки, сметенной со стола на пол неловким движением руки, заставил открыть глаза. Запотевшее от дыхания небольшое зеркало на подставке чудом избежало участи чашки только потому, что примостилось у самого лица.

«Да тут я, тут. Ну, как же нечего, много чего есть сказать…»