Читать книгу Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря (сборник) - Мэри Рено - Страница 10

Когда свежим утром нас повели во дворец, я поглядел с верхней террасы на поблескивающую на воде солнечную дорожку и подумал: «Странно, я оставил дом всего лишь четыре дня назад, а уже стал царем».

Для нового царя в Элевсине ничего не жалеют. Дни его утопают в меду. Золотые ожерелья, инкрустированные кинжалы, шелковые туники из Вавилона, розовое масло с Родоса; танцовщицы забрасывают тебя цветами; певицы, чтобы ты наверняка понял хвалу, снова повторяют ее эллинскими словами. Юные девы вздыхают, словно царь – возлюбленный каждой из них. Старухи балуют его едой, словно он их родной сын. Спутники же, юноши знатных семей, которые прислуживают царю, почитают его, словно брата. Я не сразу заметил, что являюсь здесь не старшим братом, а, наоборот, младенцем, которого все портят. Поначалу я думал о другом.

Огромная опочивальня окнами выходила на юг. И, пробуждаясь на рассвете, я видел сперва, как розовеет за окном небо; затем, сев в постели, обнаруживал, что холмы Аттики уже окрасились пурпуром, а под ними сереет залив. Стены спальни были разрисованы розовыми цветами и черными спиралями; на полу черные квадраты чередовались с красными. На ложе из египетского черного дерева с накладными золотыми колосьями лежало сверху покрывало из циветтовых[53] шкурок, отороченных темным пурпуром. В ивовой плетенке за окном обитала птица с гладкими белыми перьями, отливавшими перламутром; на рассвете она посвистывала, а когда этого меньше всего можно было ожидать – говорила. Я всегда вздрагивал, а царица только смеялась. Первые лучи солнца буквально зажигали огонь в ее волосах, сильных и пышных, – поднять их можно было только двумя руками.

День я проводил в ожидании ночи. Иногда засыпал в полдень – до самого вечера; а потом не спал до зари. На брачном жертвоприношении я едва заметил, что, хотя убивать приходилось мне, приношение совершала царица, а ведь это подобает делать царю. На играх я победил в метании копья и прыжках, а еще в дурацком конском ристалище на невысоких минойских коньках. Выиграл я и стрельбу из лука, несмотря на то что око мое утомило недосыпание.

Борьбы не было вовсе, должно быть, считалось, что она уже состоялась. Но если вы думаете, что игры проводились в память усопшего царя, то ошибаетесь: почесть эту воздавали мне. С глаз долой, из сердца вон; так отнеслись здесь к его памяти, случалось, я дольше скорбел по сдохшему псу. Более того, теперь я стал Керкионом. Так принято звать элевсинских царей; это как фараон в Египте или Минос на Крите. Словом, муж этот не оставил после себя даже имени.

Шли дни, и дела во дворце направились своей чередой. На равнине упражнялось войско – метали копья в туго набитую свиную шкуру, стреляли по цели. Но это дело, как я понял, меня не касалось. Военный предводитель не может сменяться каждый год, и войском предводительствовал Ксанф, брат царицы, муж для минойца рослый, с желтоватыми лисьими глазами и рыжими волосами, которые, в отличие от волос сестры, совсем не красили его. Есть рыжие мужи с горячим норовом, есть с холодным. Он был из последних. Ксанф разговаривал со мной свысока, как взрослый с юношей, и я сердился; пусть он старше на двенадцать лет, но все-таки царь здесь не он – я только недавно возложил сан на свои плечи.

Каждый день царица устраивала приемы. Зал наполнялся одними женщинами, и я не сразу понял, что она вершит дела царства, не спрашивая меня. Однако эти жены были главами своих семей: они приходили, чтобы разрешить земельный спор, поговорить о царской доле или о размере приданого. Отцы ничего не значили в Элевсине: не они выбирали жен для своих сыновей, те даже не наследовали их имен, не говоря уже о собственности. Мужи теснились позади, пока не выслушают всех женщин; а если царице нужен был совет мужа, она посылала за Ксанфом.

Однажды ночью в постели я спросил ее: неужели царю нечего делать в Элевсине? Она с улыбкой ответила:

– О, конечно есть. Расстегни ожерелье, оно запуталось в моих волосах. – Не шевельнувшись, я глядел на нее, и она добавила: – Зачем царю сидеть, как писарю, с уродливыми стариками? – А потом сбросила пояс и юбку и подошла ближе ко мне. – Посмотри-ка, как здесь напряглось. Мне даже больно. – В ту ночь более разговоров не было.

Сразу после того я случайно узнал, что она принимала посольство с Родоса, но мне ничего не сказала. Я услыхал об этом на нижней террасе от слуг и просто замер на месте: с детства мне не наносили подобного оскорбления.

«За кого она меня принимает? – подумал я. – Или решила, что мне нужна нянька, потому что борода под лисьими глазами ее брата гуще моей? О Зевсовы молнии! Я ведь убил ее мужа». Гнев затуманил мои глаза.

Вокруг меня послышались голоса – говорили юные спутники, почти всюду сопровождавшие меня. Впрочем, я почти не различал их – не было времени приглядеться:

– Что случилось, Керкион?.. Что встревожило тебя?.. Ты не заболел?.. Нет, он сердится… Керкион, что я могу для тебя сделать?..

Я отговорился какими-то пустяками. Гордость мешала мне признаться в унижении. Но в ту ночь, когда ушли женщины, я спросил царицу, что хотела она показать этим жестом.

Она взглянула на меня удивленным взором, похоже и в самом деле не понимая, что рассердило меня. А потом сказала, что ничего не сделала против обычая, и я понял – она говорила правду. Что же касается унижения… Распустив волосы, она поглядела сквозь них и рассмеялась.

Забрезжил рассвет – золотой и зеленый. Прядь рыжих волос щекотала мою грудь. Подняв ее, я выскользнул из постели и подошел к окну. За искрящимся морем над золотым туманом плыли холмы Аттики – так близко, что казалось, до них долетит пущенная из лука стрела. Я думал о странных обычаях землепоклонников и о том, как сложно эллину понять их. Она выбрала меня и послала бороться, возвела в цари, не спросив при этом – как и все вокруг, – согласен ли я с такой мойрой.

Засвистела пробудившаяся белая птица. С постели донесся совершенно ясный голос:

– Ты думаешь. А о чем ты думаешь?

Я ответил ей тем способом, который она предпочитала. Из всех ее мужей я оказался первым эллином.

Но с этого дня я словно бы очнулся от сна, в котором прошли мои первые долгие дни в Элевсине: танцуя, состязаясь с молодыми мужами, играя на лире или же глядя на море. Я начал искать, чем заняться: не люблю бездельничать.

У меня под рукой были молодые спутники. В случае войны я, по крайней мере, смогу возглавить собственный отряд, и пусть Ксанф ведет остальное войско. С этого времени я обратил на них свое внимание.

Как я уже сказал, эти юноши никогда не оставляли меня, кроме того времени, когда я делил ложе с царицей. Все они были прекрасно сложены, хорошо воспитаны и хороши собой, иначе не оказались бы на этом месте; их выбирали за стать, а не за бранные подвиги. Я не нуждался в их защите, потому что в Элевсине ничего не страшились сильнее, чем преждевременной смерти царя. Его убийцу после многих мук живым оставляли в гробнице, дабы дочери Ночи свершили над ним свою волю. Но подобное случалось давно, и то по несчастью. И спутники служили украшением, приятным для глаз народа.

Все они в той или иной мере знали эллинскую речь, что свидетельствовало здесь о благородном происхождении. Поначалу – когда я стал разговаривать с ними – они показались мне слишком тщеславными, полными мелкой ревности и соперничества; на малейшую обиду они реагировали как облитые водой коты и вечно старались посрамить друг друга.

Ко мне они относились с любопытством, видя во мне прежде всего эллина. А еще – как я узнал потом – из-за какого-то пророчества, скрывавшегося от народа. Я вспомнил горький смех убитого мной царя, но он ничего не открыл мне.

Судя по всему, до сих пор они ничем не занимались – лишь играли в подобающие воину упражнения. Впрочем, отваги им было не занимать, и я подумал: все, кто был здесь царем до меня, слишком покорно несли свою участь. Но я – где бы ни оказался и что бы ни увидел – всегда пытаюсь взять дело в собственные руки.

Во дворцах мужи скоро лишаются бодрости, и я повел своих юношей в горы. Поначалу они шли неохотно: элевсинцы – люди равнин и презирают горы, а их скудную каменистую землю считают пригодной лишь для волков и разбойников. Я спросил тогда, что же они делают, когда соседи приходят красть скот, если не знают свои же порубежные земли. Они относились к набегам спокойно и нередко отпускали безнаказанными мегарийцев, стремившихся возместить собственные потери от истмийских разбойников.

– Значит, – объявил я, – есть только один выход: заставить их бояться нас больше, чем тех. – И повел юношей по скалам; потом мы завалили оленя и зажарили добычу возле горного ручья; все остались довольны дневным развлечением.

Однако на пути домой один из них сказал мне:

– Не рассказывай об этом, Керкион. А то в следующий раз тебя наверняка не пустят.

– О! – отвечал я, приподнимая брови. – И кто же на это осмелится, как ты думаешь?

Послышались шепотки, чей-то голос сказал:

– Ты что, дурак? Он же эллин!

А потом другой голос вежливо напомнил:

– Понимаешь, когда царь умирает до времени, случается беда.

Это было действительно так. В одной минойской песне рассказывалось, как в старинные времена один молодой царь не послушался царицы и отправился на охоту за кабаном; зверь убил его, и с тех пор анемоны покраснели от пролитой крови.[54] В том году погибли оливы, и никто не слыхал, чем все это закончилось.

Тем не менее на следующий день мы снова оказались в горах, и на следующий тоже. Элевсин лежит меж двух эллинских царств: когда юношам надоедает материнская власть, они охотно поглядывают на земли, где правят мужи. Поэтому мы уходили в горы, помалкивали и были довольны собой. Свои охотничьи трофеи, которые нельзя было принести во дворец, я раздавал как призы, но с осторожностью, чтобы их склонность к соперничеству не вызывала ссор. Так шло время; мы привыкли к речи друг друга и разговаривали на некоем греко-минойском наречии, сдобренном собственными шутками и словечками. Кроме нас, никто не понимал его.

Однажды, когда мы карабкались в гору, я услышал, как они перекликаются:

– Мальчишка-то потерялся! Где мальчишка, кто видел его?

Когда я появился перед ними, кто-то сказал:

– Да вот же он!

В Элевсине я примирился со многим, однако не собирался мириться с наглостью. Я шагнул вперед, напоминая себе, что выдал себя за девятнадцатилетнего, а самому старшему из них нет и двадцати одного, и объявил:

– Следующего, кто назовет меня мальчишкой, я убью.

Все замерли с открытыми ртами.

– Ну? – проговорил я. – Мы сейчас на границе. Тот, кто убьет меня, может бежать, или – если угодно – мое тело нетрудно сбросить со скалы и сказать, что я оступился. Я не стану прятаться под юбками богини, но сперва посмотрим, кто сумеет убить меня. Кто считает меня мальчишкой? Выходи и говори прямо.

Наступило молчание, а потом старший из юношей по имени Биас, уже обзаведшийся бородой, ответил:

– Но, Керкион, никто здесь не посмеет оскорбить тебя. Дело в ином.

Тут к нему присоединились и другие:

– Так мы зовем тебя между собой. Керкион – пустой звук, холодное слово… У всякого доброго царя было прозвище…

А один, всегда отважный и безрассудный, расхохотался:

– Это от любви к тебе, Керкион. Только скажи – и можешь иметь любого из нас.

Двое или трое – то ли в шутку, то ли всерьез – закричали, выражая свое согласие, ну а буквально в следующий миг одна пара затеяла драку.

Я развел задир и сделал вид, что считаю их слова простым дурачеством. Хотя все знают: минойцы не брезгуют этим и удивляться тут нечему. Так случается потому, что они ходят у юбок своих матерей, даже становясь мужчинами. Родительницы-то и супруг им подбирают. И тогда, поменяв одну юбку на другую, они отправляются в дом жены. Когда муж ведет подобную жизнь, юнец, которого он сам выбирает, который глядит на него снизу вверх и гордится его дружбой, дает ему больше оснований для гордости, чем женщины его дома. Так что незачем глядеть свысока на эту привычку, у всякого обычая есть корни; даже среди эллинов во время долгой войны, когда девушек не хватает, а пленниц в первую очередь забирают себе вожди, дружба между молодыми людьми становится нежнее, чем обычно.

Можно быть, как я, например, мужем только для жен и все же стремиться обзавестись друзьями и верными телохранителями. По молодости я не знал, как поступать с ними, если они сделаются назойливыми или докучливыми, но все-таки понял, что положение царя имеет некоторые преимущества.

– Вот что, – сказал я им. – В той земле, откуда я родом, имя есть и у царей. Меня зовут Тесей.

И они начали звать меня так, хотя это было против всяких обычаев.

Если бы я пожелал одного из них, интригам и кровопролитию не стало бы конца; я слыхал о том, что творилось при моих предшественниках. Они же проявляли заботу, и только. Немногие из них подкрепили бы свои слова делом, впрочем, другие считали это модой: у них были собственные друзья или такие девицы, с которыми матери не позволили бы им вступить в брак. С неприятностями подобного рода они являлись ко мне, и при возможности я улаживал их дела с царицей. Однако гордости мужа претит уговаривать женщину, не имея собственной власти. И, как в детстве, я принялся измышлять всякие дикие способы, чтобы доказать себе свою мужественность. Я жаждал войны, но на западе обитали мегарийцы, истинные друзья моего отца. А на востоке лежало его собственное царство.

Я уже изрядно наслышался о войнах с Мегарой из-за скота; некоторым из моих молодых людей возраст даже позволил поучаствовать в них. Сам царь Нис был уже слишком стар для войны, однако сын его Пилас умел драться за двоих. Из разных намеков и обмолвок я понял, что воины недолюбливают брата царицы. Никто не сомневался в храбрости Ксанфа, однако его считали излишне властным и жадным к добыче. В войске даже сложилась поговорка о «Ксанфовой доле».

Дед предупреждал меня: «Будь осторожен, проезжая через Мегару, не задевай никого и не ввязывайся в стычки. У твоего отца нет союзников надежнее царя Ниса, он брат твоей бабушки.[55] Во время войны с варварами за царство туда однажды бежал из Афин царь Пандион, да и твой отец родился в этом городе».

Осень приближалась, и слова эти всплывали в моей памяти. Наступала пора набегов – пока зима не перекроет пути. «Ну а в поле, – думалось мне, – последнее дело, если я не вызову на поединок этого Пиласа, тогда люди и впрямь начнут звать меня мальчишкой. Но с другой стороны, если он убьет меня – или я его, – мой отец все равно будет в проигрыше». И я начал страшиться войны, как страшится ее трусливый боец.

Лежа в раскрашенной спальне, думая свои думы под свист белой птицы за окном, я понял, что настала пора перебираться в Афины. Но как это сделать? Бежать легче рабу, чем царю. Я всегда находился среди людей – плясал на праздниках, присутствовал при жертвоприношениях (хотя никогда не совершал их), и повсюду мне сопутствовала моя стража; ночью же, стоило мне только откатиться на край постели, царица просыпалась немедленно. Оставались наши охотничьи вылазки, однако я знал: мои спутники отправят на розыски собак, решив, что я повредил ногу и не могу встать. К тому же их в подобном случае ждала кара – точнее, смерть, и я начал ощущать свою ответственность за них. И не мог избавиться от нее, проводя среди них столько времени.

Потом, даже если я убегу, то явлюсь ко двору отца моего нищим бродягой, быть может преследуемым мстительной царицей, готовой и на войну. Каким дураком я окажусь тогда! Все скажут: испугался женщины. Мне хотелось предстать перед отцом уже человеком известным, чтобы он мог сказать, еще не зная меня: «Ах, если бы у меня был такой сын!»

«Нет, – подумал я. – Клянусь вечноживущим Зевсом! У меня достаточно времени: осень, зима и весна. Если я не смогу открыто явиться в Афины, следуя за убежавшей вперед собственной славой, значит я заслуживаю Элевсина и должен смириться перед мойрой его царей».

Я приглядывался, прислушивался и думал: о мегарийцах и Пиласе, сыне Ниса, славном воине. Единственно, как я мог сохранить лицо и избежать поединка с ним, это подружившись как можно скорее и любым способом. Я прикидывал так и этак, но не знал, как к этому подступиться.

Тем временем ночи сохраняли свою сладость, и песня кифареда за ужином всегда казалась длинноватой – не менее чем на куплет. Но более я не обращался к царице с делами в присутствии кого бы то ни было, чтобы она не позорила меня своими несерьезными ответами; если же я предпринимал подобные попытки ночью, она заласкивала меня, словно ребенка. Дома, еще в десять лет, верша суд, дед сажал меня рядом, а потом расспрашивал, желая понять, что я усвоил. Здесь же ко мне являлись всякие сутяги, чтобы подкупом пробиться к ее уху, словно бы к какой-то наложнице. Конечно, все это были женщины, и я не мог ответить ударом в зубы.

Во дворце я часто встречал ее детей. Их было только пятеро, хотя она успела сменить десятерых царей. Но от моего предшественника царица не рожала, и, как всякий муж, я надеялся, что она понесет от меня. Впрочем, иногда я слыхал разговоры нянек: выходило, что эти дети были некоей привилегией, предоставленной их отцам; словно бы она могла выбирать, от какого царя зачать. Поэтому я не спрашивал у нее, зная, что не сумею себя обуздать, если выяснится, что меня не сочли достойным.

А потом настал день, когда она узнала, что я преследовал среди скал леопарда, и закатила целую бурю; можно было подумать, что меня в исподнем застали на яблоне. Я просто онемел. Мать моя, помнившая меня младенцем, нагим червяком, не смогла бы наговорить такое. Конечно, я отыскал ответы, но слишком поздно. В ту ночь я повернулся к ней спиной на ложе, считая, что кое над чем она все-таки не властна. Однако и здесь она в конце концов победила меня, прибегнув к своему опыту. Наутро я проснулся еще до рассвета и все лежал и не мог уснуть от позора. Я понимал, что мне надлежит каким-то образом вернуть себе положение. Я не из тех, кто ради женской прихоти может быть ночью мужем, а днем младенцем.

Я решил вновь отправиться на охоту и на этот раз выбрать добычу покрупнее, для чего известил пастухов в горах о том, что ухо мое благосклонно выслушает известие об опасном звере. Вскоре ко мне на цыпочках явился один из них.

– Керкион, – сказал он. – В пограничных горах свирепствует дикая свинья,[56] она пришла со стороны Мегары, и ее логово на Разрушенной горе. Говорят, там у нее поросята.

Он продолжал рассказывать, но кое-что я уже слышал. Мегарийцы утверждали, что в боку этой свиньи, обломившись, застрял наконечник копья, что и заставило животное возненавидеть людей. Она выскакивала из чащи, когда на нее никто не охотился, и убивала земледельцев просто развлечения ради. На счету ее уже числилось пятеро.

Такую-то добычу я и искал. Я отблагодарил паренька столь щедро, что он буквально подскочил от радости:

– Пусть добрая богиня столь же облагодетельствует и тебя, Керкион. Царь Нис назначил награду тому, кто добудет эту тварь: быка и медный треножник.

Это навело меня на одну мысль, и я остановил пастуха, когда он уже направился к выходу:

– А скажи, Пилас, сын царя Ниса, сейчас охотится возле границы?

– Не сомневайтесь в этом, повелитель, – ответил юноша, – ведь теперь свинья здесь, а он все время выслеживает ее.

– Извести меня, – сказал я, – если его заметят.

Пастух явился через несколько дней. Собрав спутников, я сказал им:

– У меня есть новость – о свирепом звере в наших горах.

Самый пылкий из всех, темноволосый юноша, прозывавшийся Аминтором, восторженно вскрикнул, но тут же поперхнулся. Кое-кто предложил побиться об заклад. Конечно, они знали, что именно было мне приказано. Нет лучшего места для сплетен, чем дворец, над которым властвует женщина, где уже к полудню все знают, сколько раз ты обнял свою жену нынешней ночью. И теперь все они выжидали, как я поступлю. Для элевсинцев житейские драмы слаще вина.

– Пилас из Мегары и его друзья, – проговорил я, – считают, что могут сами добыть кромионскую свинью.[57] По-моему, нельзя этого допустить, раз она забежала на наши земли.

Глаза юношей округлились. Я видел, как они подталкивают друг друга и перешептываются, и удивился, зная, что они не из пугливых. Тут один громко сказал:

– Это ведь свинья!

Тут я вспомнил, что в Элевсине поклоняются этим животным. Это меня не обрадовало – как только я услыхал о Файе,[58] сердце мое устремилось к ней. Но, хорошенько подумав, я понял, что это, быть может, и к лучшему.

– Успокойтесь, – проговорил я. – Она погибнет не в Элевсине. Эти горы никому не принадлежат. И кровь ее не падет на вас, потому что сражу ее я; для эллина вепрь – законная добыча.

Они глядели на меня, наверняка считая безумцем; действительно, я и сам не знал, почему настроен настолько решительно.

– Пошли, – сказал я, – надо успеть прежде, чем солнце подымется высоко, Пилас и так опережает нас. – Я опасался, что кого-нибудь из них подведет отвага и он проговорится. Но если я сумею удержать их вместе, они будут подгонять друг друга – всем теперь хотелось быть похожим на эллина.

Мы вышли, пока царица была занята приемом. Никто нас не заметил. Теперь у меня хватало ума не держать копья и прочее снаряжение в Элевсине; мы прятали все это в горной пещере неподалеку от пастушьего дома. Очутившись наверху, мы передохнули после долгого подъема, и брат пастуха, приглядывавший за дичью, поведал нам новости. Отряд Пиласа уже окружал Файю, но она прорвалась на волю, убив двух псов и раскроив ногу одному из охотников. Дождь смыл след, и юноша, чтобы сберечь добычу для нас, направил мегарийцев вокруг холма, хотя свинья по-прежнему оставалась там, где залегла.

Дождь повис над горами: горы, придавленные иссиня-черными тучами, сделались мрачными и низкими. Внизу под нами – далеко в стороне – лежала прибрежная равнина Элевсина, омытая бледным солнцем. Тьма словно поджидала нас в горах, а один из наших – невысокий и смуглый, как все минойцы, – высказал предположение:

– Похоже, богиня гневается.

Оглядев темные кусты и скопление скал под зловещими облаками, я поежился. Матерь Элевсинская не похожа на Мать Трезена. Но я эллин и дал обет перед своими людьми; теперь лучше уж мне умереть, чем повернуть назад.

– Владычица получит свою долю вместе с Аполлоном.

И едва я назвал имя бога, солнце метнуло свои лучи прямо в склон горы.

Свинья устроила себе логово в нагромождении камней, оставленном давним обвалом; осыпь уже скрепляли подросшие молодые деревца.

Мы постарались получше расставить тенета. Однако трудно было вбить колья поглубже: земля едва прикрывала скалы. Когда тенета оказалась на месте, мы спустили собак; только что они рвались с места, однако теперь не особенно торопились. С лаем, подвывая, псы перебрались через камни; к ним присоединились новые; свора окружила огромный черный валун, вдруг словно взлетевший со склона. И тут я понял, что он живой.

Я-то думал, что таких диких свиней не бывает, и теперь был наказан за самоуверенность. Те кабаны, на которых мы охотились дома, показались бы рядом с этой свиньей поросятами. Она словно бы явилась в наш век из времени титанов и рожденных землей гигантов, пережив столетия в уединенном горном ущелье. Но свинья не была стара, напротив, ее огромные изогнутые клыки на длинном черном рыле там, где их не пятнала кровь, белели как молоко. Зря я так пренебрежительно думал о мегарийцах – у них были причины для страха.

«Во что же я ввязался? – подумалось мне. – Передо мной – смерть, а позади – позор. Да и смерть тоже, если мои люди начнут презирать меня». Юноши успели разглядеть свинью, и я услышал в их голосах страх, величина ее казалась им зловещим знаком.

Теперь она запуталась в сетях и ворочалась в них. Я ринулся вперед, чтобы воспользоваться представившейся возможностью. Но в следующее мгновение шесты вылетели из земли, и она потянула за собой всю сеть с барахтавшимися позади нее псами. Если я не прегражу ей путь, она окажется среди моих спутников. Но я не мог остановить ее, у меня не было достаточного для этого веса.

Поблизости оказалась высокая скала, плоская поверхность которой глядела в сторону свиньи. Я увидел в этом камне свой последний шанс. Свинья замерла на мгновение, смущенная волочащимися за ней сетями. При удаче они замедлят ее бросок. Я пригнулся над копьем, оперся спиной о скалу и выставил вперед наконечник. Движение это привлекло внимание свиньи, и она бросилась прямо на меня.

Хотя в своем движении она разок оступилась, потребовалась вся моя сила, чтобы сдержать ее натиск и сохранить целым копье. Острие вошло в ее грудь, как раз ниже плеча. Я опер копье о камень позади себя. Она загоняла его в свое тело собственной мощью. Но держал оружие я.

Эта свинья ненавидела человека. Дергаясь и визжа, она напирала, но я знал: она борется не за свою жизнь, а хочет забрать мою. Соединенный тоненьким древком с этой огромной силой, я чувствовал себя былинкой; моя спина с силой ударялась о скалу – казалось, сама гора пыталась раздавить меня, словно комара на своей груди. И все это время я думал, что древко вот-вот переломится. Потом, когда я ожидал нового натиска, свинья вдруг отпрянула назад, едва не оторвав мне руку. Силы мои были на пределе, и тут она ударила вновь. По-видимому, копье встало чуть по-другому. Могучий изгиб ее тела – и копье проскрежетало о камень тупым концом; это был ее последний бросок.

Я распрямился, задыхаясь, в эти первые мгновения ничего не понимая и не ощущая. Потом припал к скале, и моя кровь прилипла к ней, словно птичий клей. Тут мне показалось, издалека я услышал восторженные крики спутников, и, хотя ноги едва держали меня, жизнь заново вспыхнула в моем теле. Я ощущал себя мужем, свершившим волю бога, – свободным, светлым и полным удачи.

Спутники рванулись вперед. И, забывшись, с воплями «Ай да мальчишка!» подбросили меня в воздух. Кличка эта более меня не волновала, но ссадины оказались болезненными. Заметив кровь, они немедленно опустили меня на землю, с криками требуя друг у друга масла, и, не найдя его, принялись обвинять друг друга в непредусмотрительности и браниться. Я сказал:

– Сойдет и свиной жир, – и тут услышал над собой голос на склоне:

– У меня найдется немного масла. Приветствую тебя.

Я увидел эллина, воина лет двадцати восьми. Светлые волосы его были расчесаны для охоты и завязаны в пучок; он стриг бороду и выбривал верхнюю губу; обращенный ко мне взгляд был ясен и бодр. Его сопровождали юноша с прочными – на кабана – копьями и ватага охотников. Я поблагодарил его и, вежливости ради, спросил, не Пиласа ли, сына Ниса, вижу перед собой, хотя заранее знал ответ – уже по его обличью.

– Да, – отвечал он, – и ты лишил меня добычи, парень, однако зрелище стоило того. Полагаю, ты и есть Керкион этого года, пришедший сюда через Истм?

Я сказал ему «да», и он посмотрел на меня не без печали, уже забытой мной в Элевсине. Ну а в отношении того, что он назвал меня парнем, не следует думать, что наследник эллинского царства станет обращаться как с равным с царьком, правящим всего только один год.

– Да, – отвечал я. – Перед тобой Керкион, но имя мое – Тесей. Я – эллин.

– Похоже на то, – проговорил он, глядя на поверженную свинью, и приказал своему копьеносцу умастить маслом мою спину. Передо мной был мой двоюродный брат, и я обрадовался, что он оказался благородным человеком.

Тем временем все обступили добычу, и я услышал, что кое-кто из моих поддразнивает мегарийцев. Подобное легкомыслие могло вызвать стычку между мужами, помнившими недавнюю вражду. Я приказал им прекратить, но парни были слишком возбуждены и довольны собой. И я уже собрался подойти к ним, когда Пилас сказал:

– Теперь вы вправе требовать награду от моего отца: быка и треножник.

За всеми волнениями я даже забыл об этом, хотя и добивался награды. Не могло быть ничего приятнее.

– Слушайте! – обратился я к своим людям. – Вот муж, не знающий низости. Он лишился добычи, но напомнил мне о награде. – Пристыженные, они отрезвели. И я сказал: – Пусть бык будет съеден на пиру в честь нашей победы, потому что добыча принадлежит Владычице и Аполлону. Мы зажарим его прямо здесь, и пусть эти воины едят мясо вместе с нами. – Судя по лицу Пиласа, он принял это за шутку, и я обратился к нему одному: – Свинина запрещена им, но мясо быка из Мегары сладко всегда. – Он хлопнул меня по плечу и расхохотался. Где-то в камнях взвизгнули поросята. – Клянусь Зевсом! – воскликнул я. – Мы забыли про них. Если твой отец, царевич, любит молочных поросят, передай их ему вместе с моими приветствиями.

Он послал за ними одного из своих людей. В помете было четыре свинки и семь кабанчиков; словом, мы избавили обитателей этих мест от изрядных неприятностей.

Мегарийцы принялись освежевывать свинью. Потом я сделал из ее зубов и шкуры добрый шлем – хорошо обработанная кожа стала прочной и гибкой. Люди Пиласа вернулись с наградой прежде, чем туша рассталась со шкурой. Они принесли и дрова, чтобы приготовить мясо и сжечь приношения. Я заметил, как удивленно посмотрел царевич на моих минойцев, услыхав, что они обратились к Аполлону, но в те дни я уже установил у себя в страже этот обычай. Мои спутники хорошо относились к богу, защищавшему мужей от гнева богинь и способному отогнать даже дочерей Ночи. Я никогда не рассказывал им о Посейдоне. В Элевсине на супругов Матери Део, как и на мужей царицы, не обращают особенного внимания.

Хлопоты затянулись до времени, когда тени начинают расти. Облака рассеялись, и солнечный свет облил горы золотистым вином. Я обратился к Пиласу:

– По этим крутым горам нельзя ходить в темноте, да и жаль покидать подобное пиршество, словно мы в походе. Почему бы нам не отыскать укрытую от ветра низинку и не заночевать на постелях из ветвей? Тогда мы могли бы петь и слушать рассказы друг друга хоть до полуночи.

Серые глаза Пиласа широко распахнулись. А потом он поглядел на меня, словно бы пряча смех. И, согнав его с лица полностью, любезно ответил, что не мог бы и мечтать о чем-то лучшем. Я обернулся к своим спутникам, сбившимся в кучку. Подошедший Биас шепнул мне на ухо:

– Тесей, это уж слишком!

– Почему? – спросил я.

– Ты, конечно, знаешь, что царь никогда не ночует вне дворца, – негромко буркнул он.

Я не придал значения его словам – так приятно было вновь ощущать себя мужем среди мужей. Чем на всей земле мог бы я оправдаться тогда перед Пиласом, не сделавшись посмешищем в глазах всех эллинов?

– Однажды все случается в первый раз, – отвечал я.

Биас глубоко вздохнул:

– Разве ты не понимаешь? Ты и без того рисковал жизнью, ослушавшись запрета повелительницы. Кроме того, ты убил свинью. И если теперь ты заночуешь в горах, она решит, что ты делишь ложе с женщиной.

Пусть из добрых намерений, однако же он зашел чересчур далеко.

– Есть вещи, которые мужу и жене надлежит решать между собой. Ты сказал, Биас, и я тебя выслушал. А теперь ступай помоги остальным.

Расставили вертела, разожгли трут. Сгустился вечер, и лощина наполнилась светом костра, словно чаша для жертвоприношения. Нам не хватало только вина, когда – о! – из нижней деревни явились мужи с полным мехом, чтобы отблагодарить нас за умерщвление Файи. Они смотрели на тушу, и я подумал: к ночи новость доберется и до Элевсина. Ну что ж, ни телку, ни корове судьбы своей не миновать.

Мясо поджарилось – как раз для наших острых зубов. Пилас делил со мной окованный золотом рог, остальные прикладывались прямо к меху. Все пели, эллины и минойцы подпевали друг другу. Мои парни сперва держались сдержанно, а потом разошлись; эллины сегодня, они трепетали перед завтрашним днем. И я сам испытывал то же чувство.

Шум становился все громче, и мы с Пиласом придвинулись друг к другу: настала пора для беседы. Ради нее я и убил Файю. Но теперь я ощущал собственную молодость сильнее, чем когда пронзал копьем дикую свинью. В Трезене я нередко помогал деду развлекать подобных мужей; в зале я был вежлив: подсказывал кифареду, какая хвала подобает какому гостю, или сам пел перед ними; водил их на охоту, приглядывал за тем, чтобы они развлеклись, но не погибли. А потом провожал гостей с подобающими дарами, после того как они завершали свои дела в верхних покоях. Я был мальчиком на побегушках у этих мужей. И, вспоминая прошлое, я услышал шепоток какого-то мегарийца:

– Царица стареет, а цари становятся все моложе. Дошло и до безбородого.

Эти слова сослужили мне хорошую службу: благородство заставило Пиласа, опасавшегося того, что я услышал неуместную речь, попросить меня рассказать о смерти Скирона. Так я сделал половину дела.

Когда песни возобновились, мы все еще разговаривали об Истме. Я сказал:

– Я в одиночку прошел этим путем и остался живым. Но теперь вместо Скирона разбойничает кто-то другой. Так будет до тех пор, пока дорогу не очистят по всей длине. А это дело не для одного мужа и даже не для одного царя. – Пение сделалось громким, вино вновь пустили по кругу, и я продолжил: – Но два царства справятся с ним.

Я заметил, как блеснули глаза Пиласа, но он был проницателен и к тому же прожил на свете на десять лет дольше меня.

– Это война! Но захотят ли ее элевсинцы? Что станет с их морской торговлей, если откроются сухопутные дороги?

Я покачал головой, поскольку заранее продумал ответ.

– Дорога проходит и через Элевсин. А значит, его жители получат возможность торговать и когда зима закроет морские пути. К тому же, – я улыбнулся, – их скот станет мирно жиреть, если некому будет покушаться на стада Мегары.

Пилас расхохотался; я видел, что он слушает меня как взрослого мужа, но слова слишком простые или опрометчивые заставят его потерять ко мне интерес.

Я произнес:

– Твоему отцу придется иметь дело с Ксанфом, братом царицы, а не со мной. В Элевсине все знают, что он воюет лишь ради поживы. Скажи ему, что у разбойников много добра, и он прислушается к твоим словам.

Пилас передал мне свой рог и сказал:

– Тесей, ты все прекрасно продумал. Скажи мне, а сколько тебе лет?

Я отвечал:

– Девятнадцать, – поскольку и сам теперь верил в это.

Поглядев на меня, он усмехнулся в бороду:

– О чем они думали там, в Элевсине? Хотели поймать оленя, а заполучили леопарда. Неужели они еще не поняли этого? Объясни мне, парень, зачем тебе все это? Что с тобой будет на следующий год в это самое время?

– Пилас, – отвечал я, – когда ты умрешь, для тебя сложат гробницу, облицуют ее тесаным камнем. Твой перстень останется на твоем пальце, и твой меч будет в твоих руках; твое лучшее копье ляжет рядом с тобой, и чаша для возлияний, и кубок, из которого ты пьешь в чертоге. Ну а через сотни лет, когда плоть твоя истлеет и кольцо ляжет на кость, старцы будут рассказывать внукам: «Вот стоит гробница Пиласа, сына Ниса; выслушай же повесть о его деяниях». И дитя это вырастет и передаст песню своему внуку, а тот – своему. В Элевсине же плоть мертвых царей разбрасывают по полям, как конский навоз, не удостаивая прославления даже имени. Кто же сложит мне эпитафию, если не я сам?

Он кивнул и сказал:

– Верно, это неплохая причина, – но не отвел от меня глаз, и я уже знал, о чем он собирается говорить. – Тесей, я прожил возле Элевсина почти тридцать лет. Я знаю, как выглядит муж, которому заранее известен конец его жизни. Покорность в крови землепоклонников; они – как птицы перед раскачивающейся змеей. Но если она попытается зачаровать леопарда, он ударяет первым.

Я выставил бы себя дураком, солгав столь проницательному мужу.

– В моем родном краю муж решает это собственной волей, – отвечал я и добавил: – Но свою судьбу я встречу в бою. Кто захочет жить без имени?

– Во всяком случае, не ты. Но если в бродило попала такая закваска, как ты, в Элевсине могут перемениться обычаи. Подобные события случались в дни наших отцов, и об этом сложены песни.

Слова его пробудили думы, дремавшие в моем сердце. Моя победа действительно открывала теперь дорогу новому, и я был еще чересчур молод, чтобы смолчать об этом. Я загляделся на огонь, и он промолвил:

– К тому же мы можем посчитать тебя беспокойным соседом.

Мне понравилась его откровенность. Мы понимали друг друга.

– Мы едим быка твоего отца, – отвечал я, – заслуженную мною награду. Я не знаю, кто из нас хозяин, кто гость, но очаг этот сдружил нас.

Светлые глаза Пиласа пытливо заглянули мне в лицо, а потом он взял мою руку и пожал ее.

Огонь угасал; алые угли подернулись серым пеплом, на котором мерцало теперь лишь несколько золотых искр, сытые псы глодали кости. Вокруг стало тихо, и мы разговаривали, пригнувшись друг к другу. Оглядываясь, я видел своих минойцев, то и дело проверявших недреманным оком, не собираемся ли мы заняться любовью.

Мы согласились начать войну осенью и не дожидаться весны; подобно мне самому, Пилас был из тех, кто не медлил с воплощением своих решений.

– Попроси своего отца, – произнес я, – сказать, что он, мол, слышал, будто Керкион знает путь через Истм. Мои молодцы не захотят плестись сзади.

Он рассмеялся и обещал мне это. А потом мы легли спать; я устроился на животе, потому что спина болела. На следующее утро мы отправились по домам; а Пилас подарил мне свой рог, поверху окованный золотом. Спутники мои косились на нас, явно подозревая, что заснули чересчур рано.

В Элевсин мы вернулись как раз после полудня. Я видел, как смотрят на нас люди, восхищаясь головой дикой свиньи, которую двое моих парней вздели на копья. Мне надоело скрывать свои поступки подобно нашкодившему мальчишке.

В дневном зале дворца царицы не оказалось; она явно только что вышла: старшая нянька еще оставалась там с детьми и челнок свисал с ткацкого станка. Я поднялся наверх и обнаружил, что дверь в спальню заперта.

Со вспыхнувшим лицом я отправился прочь. Молодость не позволяла мне легко принять подобную выходку. Мне казалось, все царство немедленно узнает, что супруга моя может выставить меня, словно раба. Постучав второй раз, я услышал за дверью смешок служанки, а когда отвернулся от двери, увидел, как двое оказавшихся рядом слуг поспешно прячут улыбку. В постели она относилась ко мне много серьезней.

Передо мной была лестница, поднимавшаяся на крышу. Я взбежал по ступеням и посмотрел вниз – на царский двор. До него было недалеко, и, кроме женщины, сушившей в дальнем конце одежды, я никого не заметил. Скользнул между зубцами верхней стены, повис и разжал руки, научившись этому с детства. Я не упал и только чуть подвернул лодыжку; от боли этой не захромал, но лишь сильнее закипел гневом. Подбежав к окну спальни, я отбросил занавеси и увидел ее в ванне.

На миг я вернулся на десять лет назад, вспомнив комнату моей матери: такая же служанка с заколками и гребнем, платье, оставленное на ложе, душистый парок, поднимавшийся над муравленой красной глиной. Кожа матери была белее, и духи ее пахли свежестью и весной, она была и моложе, только я не думал об этом, услыхав шипящее дыхание царицы и увидев ее лицо.

Однажды в детстве наставник выпорол меня, когда я случайно залетел в его комнату в тот самый миг, когда девушка из дворца отпустила ему пощечину. Досталось мне преизрядно. И теперь я вновь явился не вовремя: даже приготовленная диадема была выше той, которую она обычно носила. Согнув колени в ванне, она в упор глядела на меня. Лишенное притираний лицо покрывали капельки воды. Одну ногу она выставила, чтобы служанка могла привести в порядок ногти. Я видел: она отплатит мне за это.

Царица отдернула ногу, заставив служанку уронить ножик.

– Выйди отсюда и жди, – бросила она. – Мы еще не готовы.

Словно бы я слуга. Большего мне и не требовалось.

– Забудем, госпожа, о том, что ты не вышла приветствовать меня. Тебе, конечно, что-нибудь помешало. Не будем вспоминать об этом. – И я сел на ее ложе.

Женщины дружно зашевелились. Но по тому, что ни одна не сдвинулась с места, я понял, как они боятся ее. В комнате моей матери сейчас началось бы смятение – как на голубятне, в которую забрался кот.

Она выпрямилась в своей ванне; я подобрал пурпурный лиф и принялся разглядывать вышивку.

– Прекрасная работа, госпожа сама вышивала?

Вставая, она дала знак одной из женщин, немедленно окутавшей ее белым полотном.

– Что за дерзость? Неужели рассудок оставил тебя? Вставай и убирайся прочь.

Взглянув на служанок, я отвечал:

– Поговорим, когда останемся наедине, госпожа. Не следует забывать о том, кто мы.

Тряхнув рыжей головой, прижимая полотно к телу, она бросилась ко мне. Не помню уже всех ее оскорблений; она обзывала меня варваром, конюхом, сыном коровьего вора, северной деревенщиной, дикарем, неспособным жить под домашним кровом. Возле двери, как стадо перепуганных овец, жались друг к другу женщины.

Вскочив, я крикнул им:

– Убирайтесь! – и так – с открытыми ртами – вытолкал всех за дверь. После чего немедленно задвинул засов.

Потом возвратился к ней и ухватил ее за локти, чтобы она не могла дотянуться до моих глаз.

– Уважаемая, – проговорил я, – мне никогда еще не доводилось бить женщину, но и никогда еще я не видел, чтобы она так забывалась. Не к чести мужа позволять своей жене оскорблять его, словно вора. Успокойся и не вынуждай меня учить тебя. Это не принесет удовольствия ни мне, ни тебе.

На мгновение она застыла в моих руках, от изумления открыв рот. Я знал, что стража неподалеку. Но ничего другого не оставалось: иначе она останется моей госпожой.

Когда глаза царицы обратились в сторону – она уже готова была крикнуть, – я зажал ей рот рукой. Она попыталась укусить меня, но я не отнял ладонь. Царица оказалась сильной для женщины. Борясь, мы споткнулись о ванну и, падая, перевернули ее, очутившись в мокрой луже на клетчатом полу посреди осколков горшков, свалившихся с банного столика, окруженные ароматами благовонных масел и мазей. Не перетянутый поясом кусок полотна намок в воде и сполз вниз. «Хоть однажды в этой комнате, – подумал я, – желать будет мужчина». И в этот же миг ощутил острую боль в плече, словно бы меня ужалила пчела. Оказалось, что царица дотянулась до упавшего ножика для ногтей. Не слишком-то длинного лезвия хватило бы, впрочем, чтобы достать до сердца, однако я дернулся и тем помешал ей.

Кровь растеклась по влажному полотну крупными алыми пятнами. Но я не отпустил руку от ее рта.

– Подумай, прежде чем позвать на помощь, – заметил я. – Твоя стража за дверью, но мой кинжал куда ближе. Если ты до времени отошлешь меня вниз, клянусь Зевсом, я прихвачу тебя с собой.

Дав ей мгновение на размышление, я отпустил руку. Царица глубоко вздохнула – кажется, я едва не задушил ее, – а потом уткнулась лицом в мокрое полотно и зарыдала, сотрясаясь всем телом.

Я был еще слишком юн и не ожидал этого. Какое-то время посидев – дурак дураком – возле нее, я не придумал ничего лучшего, чем извлечь из-под ее спины битый горшочек, чтобы она не порезалась, хотя кровь моя закапала всю ее грудь. Стерев кровь полотном, я постарался унять ее. А потом поднял царицу с залитого водой и замусоренного пола и отнес на ложе.

Спустя какое-то время одна из ее женщин поскреблась в дверь и спросила, не нужно ли чего царице.

– Да, – отвечал я. – Принеси нам вина.

Она отдала его в мои руки, и мы не вставали, пока не настала пора зажигать светильники. Можно было бы и продолжить, но она сказала, что до ночи нужно прибрать в комнате. Откровенно говоря, похоже было, что по палате прошло вражеское войско.

Ну а потом в Элевсине настало время покоя. Теперь я старался угодить ей; доказав один раз, что меня нельзя считать угодливым псом, я не стремился к раздорам – не ночевал более за пределами дворца и не имел желания скитаться. Одна-две девицы начали было поглядывать на меня: они думали, что мне уже хочется разнообразия, но я всякий раз отворачивался.

Иногда мне встречалась та женщина, что оплакивала Керкиона. Она носила воду для ванн, но, когда приходила прислуживать, мне всегда хотелось отослать ее. Нагому человеку нетрудно замерзнуть от взгляда, полного ненависти.

Вскоре после первого утреннего заморозка явился вестник от царя Мегары, чтобы пригласить элевсинцев помочь ему избавить Истм от разбойников. Он предложил условия, уже оговоренные мной и Пиласом: обещал прекратить набеги, выделить хорошую долю добычи, а после того, как дорога будет открыта – разрешить беспрепятственный проезд жителей обоих царств через ту и другую землю.

Ксанф собрал военный совет на равнине у берега. Законы разрешали мужам этой земли лишь такое собрание. Я явился со своими спутниками и направился с ними к обычному месту. Я велел им держаться с достоинством: с видом отважным, но не надменным, как подобает мужам, уверенным в собственной доблести.

Тут заговорил вестник мегарийцев, обращаясь к доводам, не предназначенным для письма. Разговор прошел вполне благопристойным образом, элевсинцы уже успели научиться у эллинцев использованию скипетра, и никто не начинал речь, не взяв его в руки. И вскоре все согласились воевать, хотя мужи постарше настаивали на том, что выступать надо весной.

Все это было прекрасно – для людей, которым предстояло еще прожить целую жизнь. Встав, я протянул руку к венчанному златом жезлу и проговорил:

– Зимой мужи съедают пищу, заготовленную летом. Зачем позволять этим презренным ублюдкам поедать то, что может сделаться нашим? И пленницы будут рады сменить подобных хозяев, а не согревать им ложе! – Юноши приветствовали мои слова одобрительным ропотом. – К тому же, – продолжил я, – до весны разбойники успеют узнать о предстоящем походе. Они укрепят свои башни и зароют золото в землю. В лучшем случае мы потеряем самую богатую долю добычи.

Все они сочли этот довод разумным; сказал свое слово и Ксанф. Он напомнил мужам, что нам придется удалиться от дома лишь на два дневных перехода, не пересекая при этом море, и отдал свой голос за осенний поход.

Потом вестник мегарийцев предложил, чтобы передовой отряд возглавил Керкион, с честью прошедший Истмом. Я поглядел на Ксанфа, от которого ожидал тех или иных препон. Думаю, ему не понравился общий радостный ропот. Но когда его голос уже можно было расслышать, Ксанф очень вежливо отвечал, что не имеет ничего против.

Я был доволен собой, думая, что уладил свои отношения с ним. Раз или два после потасовки в брачных покоях я ловил на себе его взгляд. И теперь решил, что мое красноречие победило его. Юноша бывает особенно зелен, когда воображает себя мужем.