Читать книгу Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря (сборник) - Мэри Рено - Страница 12

Итак, я второй раз въезжал в Элевсин по истмийской дороге, и люди стояли на крышах, но на этот раз они не молчали.

Я отправил спутников возглавлять шествие, а сам ехал перед ополчением мужей. Царь Мегары почтил меня даром – верховым конем. Стража несла трофеи, выступая под звуки флейты и поющих голосов. Позади ехали повозки с добычей, шли женщины и стадо скота. Шаги наши утопали в зеленых ветвях и цветах, которые кидали с крыш на дорогу. В тот час, когда тень мужа в два раза длиннее его самого, мы въехали на насыпь, ведущую к твердыне, и стража разделилась надвое, пропуская меня вперед.

На башне, над воротами, было черно от народа, створки распахнулись прямо передо мной, и часовой протрубил в рог. Я въехал на мощенный плитами большой двор, стук копыт моего коня отозвался между высоких стен звонким эхом. Наверху – словно пчелы, облепившие соты, – жалась друг к другу дворцовая челядь; все молчали, на окнах не было видно ни одного яркого полотнища. Лишь наискось падали солнечные лучи, очерчивая зубчатую тень крыши, усеянной множеством голов; а на широких ступенях среди раскрашенных колонн стояла женщина в широкой жесткой юбке и пурпурной диадеме. Высокая и неподвижная, она, как колосс, отбрасывала долгую тень.

Я спешился у подножия лестницы, и коня увели. Она ожидала, не сделав навстречу мне даже шага. Я поднялся и стал напротив нее, набеленное лицо показалось мне маской из слоновой кости с глазами-сердоликами. На плечи ее ниспадали расчесанные и перевитые нитями из золота и серебра рыжие волосы – точно такие я видел испачканными кровью и пылью на земле Истма.

Я взял ее холодную руку и склонился с приветственным поцелуем – чтобы видели люди. Но губы наши не соприкоснулись: я не хотел добавлять оскорбление к крови, и без того разделившей нас. Рот мой коснулся пряди волос на ее лбу, она произнесла готовую приветственную фразу, и мы бок о бок вошли во дворец.

Вступив рядом с ней в чертог, я сказал:

– Нам надо поговорить. Давай подымемся наверх, где никто не помешает нам. – Она поглядела на меня, и я добавил: – Не бойся, я знаю, как надлежит поступать.

В опочивальне было сумрачно, лишь лучик заходящего солнца падал на одну из стен. На высоких пяльцах какая-то вышивка – смесь белого с пурпуром. Украшенная золотом лира возле окна. Возле стены просторное ложе, укрытое мехом циветты и пурпуром.

– Госпожа, – начал я, – ты знаешь, я убил твоего брата. Но знаешь ли ты причину?

Она отвечала голосом далеким, как морской берег:

– Кто после смерти Ксанфа сумеет уличить тебя во лжи?

– А какая кара, – продолжил я, – полагается убившему царя прежде срока? – Закушенная губа ее побелела. – Но я убил его в поединке, а тело доставил сюда для подобающих похорон, потому что не хотел бесчестить твою родню. Люди его не считают меня неправым. Как ты видишь, они позволили мне привести их домой.

Она отвечала:

– Тогда кто же я? Пленница, взятая твоим копьем? – Груди с вызолоченными кончиками затрепетали, выдавая волнение. И все же слова эти лишь напоминали мне о Филоне, взятой пиратом и вором; прежде ей приходилось делить ложе с людьми, которых трудно было поставить выше животных, и о нежности она знала лишь то, чему я ее научил сегодня. От сна меня пробудили слезы девушки, она просила никому не продавать ее и не дарить.

– Все остается как прежде, госпожа, – отвечал я. – Ты здесь царица.

– Но ты теперь – царь? Так, эллин?

Я подумал, что женщине, оплакивающей родственника, подобало бы вести себя сдержаннее и избегать резкости, но не мне было говорить ей об этом. Пятно солнечного света на стене заалело; белая птица в своей плетеной клетке нахохлилась перед сном, чтобы было теплее.

– Настанет время поговорить и об этом, – отвечал я. – А сейчас на руках моих кровь, от которой ты не можешь меня очистить, да и не подобает мне просить об этом тебя. Сняв вину с себя, я вернусь и выплачу дань за кровь детям Ксанфа.

В сгущающихся сумерках она поглядела на меня и спросила:

– Вернешься? Откуда же?

– Из Афин, – отвечал я, едва веря тому, что могу наконец произнести это слово. – Люди говорят, что на Акрополе есть храм Матери и святилище Аполлона у священного источника. Там меня очистят от пролитой крови сразу небесные и подземные боги. Я попрошу об этом царя.

Запястье ее обвивал браслет – золотые кольца змеи. Поправив украшения, она сказала:

– Теперь Афины! Разве мало тебе Мегары? Теперь ты решил еще завести сердечную дружбу с Эрехтеем.[66] Ничего себе дом для очищения! Лучше прихвати воду с собою.

Я ожидал от нее другого гнева. Можно было подумать, что я просто обидел ее каким-то пустяком, а не убил родственника.

– Или ты не знаешь, – продолжала она, – что его дед взял Элевсин, убил раньше срока царя и изнасиловал царицу? С той поры на эрехтидах лежит проклятие Матери. Зачем, по-твоему, Эгей воздвиг ей святилище на Акрополе и присылает сюда за жрицей? Пройдет много времени, прежде чем ему удастся смыть проклятие. И ты хочешь, чтобы этот человек очистил тебя? Не торопись, дай лучше своим юношам, которые так тебя превозносят, услышать, куда ты поведешь их!

– Проситель не берет с собой воинов. Я отправлюсь в Афины один.

Царица вновь прикоснулась к браслету. Она казалась мне женщиной, не знающей, что предпочесть.

«Она сердится на мое решение, – подумал я. – И в то же время хочет, чтобы я ушел».

Она сказала:

– Я ничего не знаю о твоем Аполлоне. Когда ты уедешь?

– Когда вернется с ответом мой гонец. Послезавтра, а может, и завтра.

– Завтра! – вскричала она. – Ты вернулся с закатом, и солнце еще не село.

Я ответил:

– Скорее уеду – быстрее вернусь.

Царица подошла к окну, затем вернулась ко мне. Ощутив запах ее волос, я вспомнил, что такое желать эту женщину. Потом она повернулась ко мне – словно кошка, обнажившая острые зубы и розовый язык.

– Ты смелый юноша, эллин, раз не боишься отдать себя в руки Эгея, показав сперва, какого он имеет в тебе соседа. За свою скалу и горстку возделанных полей у ее подножия он бился как волк, защищающий свое логово; даже отощал в войне с собственной родней. Неужели ты доверишься мужу, которого никогда не видал?

– Да, – отвечал я. – Почему бы и нет? Ведь просящий – священен.

На стене погасло последнее ржавое пятно заката, холмы укрыла серая мгла, лишь острая вершина самой высокой горы еще алела девичьим соском. Белая птица спрятала голову в мягкие, как шерсть, перья. Пока я глядел в сторону Афин и ночь опускалась на далекий город, неслышно вошла одна из дворцовых служанок и откинула полог с просторного ложа.

Я вознегодовал при виде столь неподобающего легкомыслия, но не мне было возражать. Я повернулся к царице. Она посмотрела на меня взглядом, в котором мне не удалось ничего прочитать, и сказала служанке:

– Можешь идти.

Когда девушка уже уходила, я ее задержал:

– Постели мне в восточной комнате. Я буду спать там, пока не очищусь от крови. – Глаза девушки распахнулись, словно бы я сказал нечто неслыханное; она прикрыла ладонью рот и бросилась прочь из комнаты.

– Что за нахальная дура, – заявил я. – Тебе лучше продать ее.

Никогда не пойму этот береговой народ. Я не хотел оскорбить ее дом и говорил вполне вежливо. А потому удивился ее внезапному гневу. Царица стиснула кулаки и, оскалившись, бросила:

– Тогда ступай! Убирайся к своему Эгею Проклятому! Вы стоите один другого. – Она расхохоталась, но умом я уже был в Афинах. – Ступай, ступай к нему, юнец, желающий вознестись над собственной судьбой. Но когда наступит час расплаты, вспомни, что ты сам выбирал свою участь.

– Пусть меня рассудит всевидящий Зевс, – ответил я и вышел.

На следующий день я попросил принести перо и египетский папирус. Прошел год или два с тех пор, как мне доводилось писать, поэтому я опробовал свою руку на воске – чтобы проверить, как она помнит буквы. В моем письме не было особых секретов, однако я хотел, чтобы первые слова, полученные от меня отцом, были написаны мною, а не писцом. Привычка не оставила меня, я каллиграфически выводил буквы – как тому учил меня розгой учитель. Я подписал письмо именем Керкион, запечатал царским перстнем, а потом сел, слушая, как затихает вдали на афинской дороге топот копыт.

Езды было всего два часа, и я весь день ожидал возвращения гонца. Конечно, у отца не было причин торопиться с ответом, и все же, по молодости, сердце мое терзало нетерпение, и не было такой причины для задержки, что не успела бы прийти мне в голову. Но посланец вернулся только после полудня следующего дня.

На нижней террасе, меж двух колонн, располагалось черное базальтовое сиденье, над ним свисал желтый жасмин. Я отошел к нему и распечатал письмо, написанное аккуратной рукой писца. Оно оказалось еще короче моего. Царь приглашал меня погостить у него в Афинах, выражал интерес к моим победам и соглашался очистить от пролитой крови.

Чуть погодя я послал за гонцом. Думаю, мне хотелось, как это нередко случалось со мной в Элевсине, повыспросить у него об афинском царе. Но, как и всегда, счел недостойным подобное любопытство. Так что в итоге я спросил его, как опрашивают любого гонца, только о новостях. Он рассказал мне о разных разностях, о которых я успел с той поры забыть, а потом добавил:

– Все говорят, что жрица скоро станет царицей.

Я выпрямился в кресле:

– Как так?

– О, повелитель, проклятие оказалось таким тяжелым. Родственники постоянно пытаются отобрать царство у Эгея, жены не дали ему сыновей, а критяне не уменьшают дани, невзирая на все просьбы царя.

Я поинтересовался, какова же дань.

– На следующий год четырнадцать танцоров для игры с быком. И, как обычно, они забирают самых лучших. Жрицы святилища видят в этом знак для царя. – Гонец умолк, словно бы в глотке его застрял комок.

– Тамошняя жрица, – проговорил я, – она из Элевсина?

– Да, повелитель, она служила в здешнем святилище. Но сюда пришла откуда-то с севера, из святого места за Геллеспонтом.[67] Говорят, она прозорлива и умеет вызывать ветер; простонародье в Афинах зовет ее «хитроумной» или «колхидской колдуньей». Царь когда-то возлег с ней перед Деметрой; этого потребовал оракул, когда в царстве случилось какое-то большое несчастье. Говорят, ему осталось теперь лишь возвести ее рядом с собой и возвратить назад прежние обычаи. – Теперь я понял, почему гонец не хочет смотреть мне в глаза. Он торопливо продолжал: – Повелитель, ты же знаешь, как афиняне любят болтать. Скорее, это все потому, что у царя двое сыновей от нее и нет иного наследника.

Я встал с базальтового сиденья и проговорил:

– Разрешаю тебе идти.

Он отправился прочь, и я принялся расхаживать взад и вперед по залитой желтым осенним солнцем террасе. Люди, пришедшие переговорить со мной, начали тихо расходиться. Наконец сердце мое остыло, и я подумал: «Пожалуй, не следовало так быстро отсылать этого человека. Нужно было его наградить: пришедшее вовремя предупреждение – дар божий. А что касается отца, какие у меня основания сердиться на него? За эти восемнадцать лет он так и не взял себе жены – ради матери и меня. А я мог бы оказаться здесь раньше, если бы вовремя поднял камень. – Солнце еще стояло высоко, и передо мной лежала короткая тень. – Муж, проспавший предупреждение, не заслуживает его, – решил я. – Зачем ждать завтрашнего дня? Отправлюсь сегодня».

Я вернулся во дворец и приказал служанкам одеть меня. Эллинский костюм из красной кожи, в котором я приехал сюда из Трезена, оставался еще почти новым. Я прицепил к поясу украшенный змеями меч эрехтидов, а чтобы до поры скрыть его, перебросил через плечо короткий голубой плащ из тех, что можно носить в помещении.

Я решил ограничиться двумя слугами. Стража, на мой взгляд, не подобала просителю, а я к тому же стремился сразу же показать, что явился с дружбой и рассчитываю на доверие. Я намеревался ехать втроем, но, когда я собрался в дорогу, моя пленница Филона в слезах ухватила меня за плащ и зашептала:

– Женщины во дворце говорят: царица убьет меня, едва твоя спина повернется ко дворцу.

Я поцеловал девушку и сказал, что дворцовые слухи всегда одинаковы; однако она глядела на меня как загнанный заяц на копье, и, трезво подумав, я решил, что царице не стоит доверять. И хотя это сулило лишние неудобства, я велел одному из слуг взять Филону на круп своего мула.

Привели коня, и я послал к царице с вестью о том, что готов и хочу с ней проститься. Она ответила, что чувствует себя нездоровой и не желает ни с кем говорить. Я видел, как она прогуливалась по террасе, – ну и ладно, главное – соблюсти подобающие условности.

Итак, я сел на коня, и во дворе меня приветствовали спутники – но чуть иначе, чем прежде; ведь теперь я сделался походным вождем и посему принадлежал не только им. В другое время это бы меня опечалило, но теперь я сделал приветственный жест и скоро забыл о них: в лицо мне дул ветерок с Аттики.

Дорога сперва шла вдоль берега, потом повернула вглубь страны. Осенняя трава высохла и поблекла, темную листву олеандров покрывала пыль. На рубеже – возле сторожевой башни – мне пришлось назваться перед афинянами; они не ожидали меня раньше следующего утра. Я ощущал, что в подобной поспешности нетрудно усмотреть мальчишескую невоспитанность, и они могут отнестись ко мне не слишком серьезно. Однако афиняне держались вежливо. Когда я поехал дальше, опережая меня, вперед вырвался посланный ими гонец.

Дорога резко повернула между двумя невысокими холмами, и неожиданно я увидел перед собой огромный плоский утес, подобный какому-то подножию, воздвигнутому титанами, чтобы сражаться с богами. На вершине его под лучами еще высокого солнца рвался к небу царский дворец – ржаво-красные колонны, розовые стены, украшенные белыми и голубыми квадратами. И столь высоко поднимался он, столь крохотными – словно работа златокузнеца – казались фигурки стражей на стенах с проволочками копий в руках, что у меня перехватило дыхание. Трудно было даже представить нечто похожее.

Дорога вела по равнине к городской стене и надвратной башне. Наверху ее толпились лучники и копейщики, между зубцами были выставлены их щиты из бычьих шкур. Никто не спросил мое имя. Массивный засов пополз в сторону, высокие – в рост всадника – створки ворот распахнулись, за ними меня приветствовали стражники, потом был рынок, небольшие домишки, теснящиеся у подножия утеса или облепившие невысокие склоны. Начальник городской стражи послал со мной двух своих людей, чтобы они проводили меня в Акрополь.

Отовсюду, кроме запада, возвышались крутые утесы. Дорога виляла, поднималась по склону от подножия высокой стены. Потом на дороге появились ступени, мешавшие верховой езде, и коня моего повели в поводу. Стену замыкал дом караула. Прикоснувшись в знак почтения к лицу древками копий, мужи пропустили меня. Далеко внизу остались улицы и городские стены, равнина Аттики уходила к горам и морю. На вершины золотисто-пурпурными венцами уже ложились фиолетовые вечерние тени. Передо мной оказались верхние ворота твердыни; перекрывавший их камень был разрисован синими и алыми полосами и украшен царским знаком, который обвивал снизу змей. Закатные лучи превратились в желтый хрусталь – сверкающий и чистый.

Место это повергло меня в трепет. Я слыхал рассказы о нем, но представлял себе только простой холм, на котором стоит обычный дворец какого-нибудь царя или вождя. Мне и присниться не могло, что отец мой владеет подобной твердыней. Теперь я понимал, почему он сумел выстоять против всех своих врагов; крепость эту, на мой взгляд, можно было защитить от всех людей на свете, возьмись они за оружие. Понял и слова песен: после того как царь Зевс сотворил людей, не было такого времени, чтобы царь не жил на вершине Акрополя, и даже до того здесь была крепость четвероруких гигантов, умевших бегать вниз головой. До сих пор можно видеть огромные камни, положенные ими друг на друга в незапамятные времена.

Я миновал внутренние ворота на верхнем плато цитадели. Там расхаживали стражи, из игрушечных фигурок превратившиеся в мужей; передо мной оказались дворец и терраса, выходящая на север. Если бы сейчас на ней находился отец, он мог бы увидеть меня. Дыхание мое участилось – больше, чем если я поднялся бы на гору, пришлось облизать пересохшие губы.

Я шел между домов дворцовых людей, между редких выносливых деревьев – сосен и кипарисов, посаженных ради тени и защиты от ветра. Перед величественной колонной стоял управитель дворца с приветственной чашей в руках. После долгой езды и подъема холодное вино показалось мне невероятно вкусным. Такого я еще не пил. Осушив чашу, я подумал: «Наконец-то окончилось мое путешествие; после этого глотка я стал гостем собственного отца».

Коня моего увели, а меня проводили внутренним двором в покои для гостей. Женщины уже наполнили ванну, и в комнате пахло благовониями. Пока служанки чистили мою одежду, я погрузился в воду и огляделся. На пути вверх великолепие цитадели ослепило меня. Но, войдя во дворец, нетрудно было заметить, что тяжесть войны уже угнетает царство. Все было опрятно и чисто; живопись на стенах подновлена, банные принадлежности начищены до блеска, умащения составлены великолепно. Но женщин, притом немолодых и не слишком красивых, было немного. На мебели зияли отверстия – там, где с нее сняли золотые украшения. Я сказал себе: отец слишком долго нес в одиночку эту тяжесть. Теперь же он ни в чем не будет нуждаться.

Меня вытерли, умастили, одели и причесали. Возле двери меня ожидал знатный муж, чтобы проводить в чертог. Я шел вдоль колоннады, плитки на полу складывались в изображения волн и зубцов; слева высились колонны из резного кедра, справа тянулся фриз, на котором грифоны[68] преследовали оленя. Слуги выглядывали из дверей и провожали меня взглядами. Гулко стучали мои сандалии, даже прикосновение эфеса к нашлепкам на поясе казалось громким. Я уже слышал впереди оживленную суету торжественного чертога: разговоры мешались со стуком кубков и чаш, скрипели, передвигаясь по камню, ножки скамей и стульев, аэд настраивал лиру, кто-то бранил раба.

В дальнем конце зала, меж двух колонн, располагалось невысокое возвышение, на нем восседал царь. Для него только что принесли стол, который слуги как раз устанавливали перед его креслом. От входа в зал я мог лишь видеть, что он темноволос. Но об этом я уже догадывался, учитывая, что мать приняла отца за Посейдона. Приблизившись, я заметил в каштановых волосах седые пряди. Беды действительно оставили свою печать на лице его: глазницы ввалились и потемнели, складки возле уголков рта были глубоки, как рубцы. Борода скрывала подбородок, но на сжатых губах читалась печать усталости и пережитых тревог, чего и следовало ожидать. Я надеялся увидеть в его внешности свои собственные черты, однако лицо отца было длинное, глаза оказались не голубыми, а карими, они были более глубоко и широко поставленными. В отличие от моего прямого его нос загибался крючком, и, если волосы мои от висков направлены назад, его пряди, сужая лоб, свисали прямо вперед. Здесь, в чертоге, нетрудно было увидеть в нем царя, но мужа, ощутившего дыхание Посейдона и переплывшего через бурные воды к Миртовому дому, я не заметил. Но все же это был он, и я был готов увидеть перед собой незнакомца.

Я шел вперед под взглядами со скамей и видел лишь его одного. По правую руку его располагалось пустое кресло, спинку которого венчали два ястреба, а по левую сидела женщина. Я подошел ближе. Царь поднялся, приветствуя меня, и шагнул навстречу. Я обрадовался, поскольку заранее не был уверен в том, что он примет меня как равного. Отец оказался повыше меня – на два пальца.

Он произнес слова, предписываемые обычаем, приветствовал меня и пригласил поесть и попить, прежде чем утруждать себя разговором. Я отвечал благодарностью и улыбкой. Он тоже улыбнулся, но только слегка – не кисло, пожалуй, несколько напряженно, как бы искусственно.

Я сел, и мне принесли стол. Отец велел слуге вырезать для меня лучшие куски. На деревянном блюде моем оказалось больше мяса, чем я мог съесть, даже с учетом того, что проголодался. Сам отец ограничился лишь какими-то сладкими пирожками, да и то по большей части скормил их псу-кабанятнику, пристроившемуся возле его кресла. По дороге мне успела закрасться в голову трусливая мысль: не открыться ли прямо в чертоге, перед людьми. Но теперь, когда я увидел его – царя и вместе с тем незнакомого мужа, – чувство благопристойности вновь вернулось ко мне. К тому же следовало сперва ближе познакомиться с ним.

За едой краем глаза я поглядывал на женщину, сидевшую по другую от него руку. Садясь, я приветствовал ее и успел рассмотреть лицо. Она не была ни эллинкой, ни женщиной берегового народа; широкие скулы, довольно плоский нос, узкие и слегка раскосые глаза. Тонкий изогнутый рот словно бы прятал загадочную улыбку. Невысокое белое чело венчала диадема в целую ладонь шириной – золотые цветы и листья. С черными прядями упругих волос переплетались золотые цепочки, оканчивавшиеся распускающимися бутонами.

Вновь подошел управитель с вином. Я еще не допил, но царь уже осушил свой емкий золотой кубок и жестом приказал наполнить его. Он поднял руку, и я успел сравнить с ней мою: форма ладони и пальцев, даже ногтей – все было одинаково. В груди моей перехватило дыхание; я поглядел на отца, не сомневаясь, что он заметит сходство и удивится. Но женщина негромко заговорила с ним, и царь ничего не заметил.

Блюдо мое опустело. Когда я показал, что сыт и более не вмещу, он обратился ко мне:

– Царственный гость, по виду ты похож на эллина. И мне кажется, что во дворец Элевсина ты попал из царского дома.

Я отвечал с улыбкой:

– Это так, господин. И нет на земле мужа, которому я с большей охотой расскажу о своем происхождении. Но сейчас умолчим о нем – на то у меня есть веские причины, потом ты о них узнаешь. Тебе уже известно, какой чести я прошу для себя. Что касается убитого – я победил его в честном бою, хотя до того он пытался исподтишка погубить меня. – И я поведал ему всю историю, добавив: – Так что не думай, что перед тобой человек, орудующий в ночи.

Он поглядел вниз, на собственный кубок, и произнес:

– Сперва следует совершить приношение дочерям Ночи. Вот служительница Медея, она и принесет жертву.

Женщина поглядела на меня своими раскосыми глазами.

Я ответил:

– Мужу подобает просить милости Матери, принимающей убитых в свое лоно. Но, господин, я эллин, подобно тебе самому. И в первую очередь я обратился бы к Аполлону, губителю тьмы.

Я видел, как она поглядела на него, но отец смотрел в сторону.

– Пусть будет так, как ты хочешь! Однако ночь холодна, давай подымемся наверх и выпьем вина в моей комнате.

Мы направились к лестнице за помостом, и белый пес побрел следом за нами. Палаты царя выходили на северную террасу. Уже стемнело, и невысокая осенняя луна поднялась над горами. Город внизу невидимкой исчез во мраке, и только вершины окружающих гор еще выступали из него. В округлом очаге горели приятно пахнущие поленья, возле него располагались два кресла, а неподалеку – станок для вышивания. На витом подножии стоял светильник из резного малахита; стену украшало изображение многолюдной охоты на оленя. Постель кедрового дерева была застелена красным покрывалом.

Мы сели, слуга поставил между нами столик, но вина не принес. Царь наклонился вперед, простирая ладони к огню. Я заметил, что они дрожат, и решил: «Он выпил лишнего в чертоге и желает передохнуть».

Теперь пришло время заговорить, но язык мой буквально прилип к нёбу, и я не знал, с чего начать. «Пусть он начнет, – подумалось мне, – а я продолжу». Поэтому я лишь расхваливал цитадель и силу ее.

Отец сказал, что врагу еще ни разу не удавалось взять Акрополь приступом, и я заметил:

– Опытный воин никогда не уступит такую твердыню, – поскольку успел увидеть одно или два места, где обученное войско могло бы осилить склон.

Он быстро поглядел на меня, и я подумал, что проявил невежливость, позволив себе, гостю, подобное внимание к его стенам. Словом, когда он заговорил об истмийской войне, я был рад потолковать об этом. И в самом деле, по дороге сюда я сочинил в уме целый рассказ о ней. С откровенностью молодости я хотел, чтобы он видел, что меня можно не стыдиться.

Он проговорил:

– Да, теперь ты царь в Элевсине – не только по названию. И все это – за одно лето.

– И все же, – отвечал я, – Истм я пересек не ради того. Все это лишь случайности на моем пути, если подобные события могут происходить случайно.

Он бросил на меня испытующий взгляд из-под темных бровей.

– Выходит, Элевсин не твоя мойра? Ты уже смотришь вперед?

Я улыбнулся и сказал:

– Да.

И подумал: «Сейчас я заговорю». Но едва я вздохнул, он поднялся из кресла и направился к окну. Огромный пес последовал за ним. Чтобы не сидеть, пока он стоит, встал и я и следом за отцом вышел на темную террасу. Лунный свет проливался на землю: огромная скала бросала свою тень на далекие белые поля.

– В горах сейчас сухо, – произнес я. – Мне бы хотелось увидеть их весной и покрытыми белым снегом. Какая ясность! Видна даже тень полной луны. Или так всегда бывает в Афинах?

– Да, – отвечал он, – воздух здесь чист и прозрачен.

– Когда поднимаешься сюда, – продолжал я, – кажется, что здешние камни сами испускают свет. Твердыней Эрехтея зовут эту скалу кифареды. Но истинное ее имя – Твердыня богов.

Отец повернулся и направился внутрь двора. Последовав за ним, я заметил, что он стоит спиной к светильнику, так что свет падает мне в глаза. Он спросил:

– Сколько тебе лет?

– Девятнадцать, – не думая отвечал я.

Ложь сия после долгого употребления в конце концов подвела меня. Я вспомнил, с кем говорю, и, осознав всю нелепость, даже рассмеялся.

– О чем ты? – спросил он усталым, почти старческим голосом.

– У меня есть на это причина, – начал было я.

Но прежде чем я успел сказать что-либо еще, дверь распахнулась, и в комнату вступила Медея, следом за которой служанка несла инкрустированное блюдо. Два золотых кратера[69] на нем были полны вина, приправленного ароматными травами и подогретого; комнату наполнил приятный запах напитка.

Она вошла неслышно, с опущенными долу глазами и остановилась возле отца. Он сказал:

– Выпьем потом. Поставь на стол.

Служанка опустила блюдо, но Медея проговорила:

– Холодным оно потеряет вкус, – и вновь подала ему кратер.

Он принял, и она поднесла мне второй, на гнутых ручках его примостились чеканные голубки. Сам кратер был украшен львами, пробирающимися через заросли.

От вина пахло приятно, однако вежливость заставляла меня ждать приглашения. Царь стоял, держа обеими руками кратер с ручками-змейками; Медея в безмолвии ожидала возле него. Вдруг он повернулся к ней и спросил:

– А где то письмо, что прислал мне Керкион?

Она посмотрела на него с удивлением и подошла к шкатулке слоновой кости, стоявшей на подставке. Я увидел в ее руках собственное письмо. Царь спросил:

– Скажи мне, что в нем написано?

Поставив чашу, я взял в руки письмо. Глаза его казались ясными, трудно было подумать, что у него плохо со зрением.

Я прочел письмо, и отец сказал:

– Спасибо. В общем, я понял все, но в некоторых словах сомневался.

Я недоумевающе посмотрел на него и проговорил:

– Мне казалось, что написано все правильно.

– Да-да, почерк, конечно, отменный, – отвечал он рассеянно, как бы с отсутствующим видом. – Твой писец знает греческий, но буквы он пишет как варвар.

Я выронил письмо, словно бы оно вдруг ужалило меня. Не только лицо, загорелось все мое тело – я отбросил гиматий[70] с плеч за спину. И не думая – просто чтобы не стоять дураком, – взял кратер с вином и понес ко рту.

Но едва мои губы коснулись края кратера, я ощутил, как его вырвали из моих рук. Горячее вино брызнуло мне на лицо и одежду. Золотой кратер упал на раскрашенные плитки пола, посреди растекшейся лужицы. На дне оказался густой осадок, темней самого вина.

Вытирая лицо, я с удивлением смотрел на царя. Он впился в меня глазами, словно увидел саму смерть. Ни один умирающий не выглядел бы бледнее. Зрелище это вернуло мне самообладание, и я заметил, что гиматий уже не закрывает меч.

«Надо было раньше все сказать. Это он от волнения, – подумал я. – Как скверно все у меня получилось!»

Потрясение заставило царя онеметь; взяв его за руку, я сказал:

– Присядь, господин мой. Прости меня. Я сейчас все тебе объясню.

Я подвел его к креслу. Ухватившись за его спинку, он замер, пытаясь отдышаться. Я склонился над ним, раздумывая, что еще сказать; тут с балкона явился белый пес и направился к пролитому вину. Шагнув вперед, отец схватил пса за ошейник. Я услышал шорох женских одежд и певучий звон украшений; неслышная доселе жрица Медея, о которой я успел позабыть, укоризненно качала головой. Тут я все понял.

Не так холодна цикута, не столь пронзителен кислый укус, как та мысль, что поразила меня. Я замер как камень, женщина отправилась вместе с псом к двери, а я, даже не пошевелив рукой, позволил ей выйти. Царь оперся на изголовье кресла, словно бы лишь это удерживало его на ногах. Наконец я услыхал его голос, хриплый и низкий, словно предсмертный.

– Ты же сказал – девятнадцать! Ты же говорил, что тебе девятнадцать!

Эти слова пробудили меня. Я подобрал кратер с пола, понюхал осадок и поставил чашу перед ним.

– Не важно, – проговорил я. – Хватит того, что погостил у тебя. Ну а что касается всего прочего, к нам это более не относится.

Он на ощупь обошел кресло, сел и закрыл лицо руками. Я отстегнул перевязь и положил меч возле чаши.

– Возьми это, – проговорил я, – если знаешь это оружие, и используй как найдешь нужным. Это не мой меч: я нашел его под камнем.

Я видел, как впиваются его ногти в кожу на лбу. Он издал звук, подобный тому, что исходит из груди стиснувшего зубы мужа, когда извлекают копье, нанесшее ему смертельную рану. Он зарыдал так, будто бы душа рвалась прочь из его тела, я же, застыв словно изваяние, мечтал провалиться сквозь землю или раствориться в воздухе.

До этих слез я не видел в нем отца, но теперь ощутил родство – похолодев от позора перед лицом такого падения. Я чувствовал стыд, словно бы сам был во всем виноват. Пол был заляпан пятнами густого вина и следами; от вина в кратере несло болезненной сладостью и кислятиной. На противоположной стороне комнаты кто-то повернулся: я увидел открывшего рот слугу. Заметив мой взгляд, он попытался буквально вжаться в стену. Я бросил:

– Царь велит тебе уходить.

И он заторопился прочь.

Пламя угасло, оставив свою горячую сердцевину; тепло и безмолвие угнетали меня, а еще эти пальцы царя, впившиеся в седины. Обратившись спиной ко всему этому, я вышел на балкон – между двух раскрашенных колонн. Снаружи как-то вдруг разлилась тишина, над которой царил лунный свет. Темные горы сомкнули свой круг, бурые, словно мутный янтарь. Внизу на стене двое часовых встретились, скрестили копья и разошлись. Негромкий на расстоянии голос певца выводил слова сказания под тихий звон лиры. Цитадель возвышалась между землей и небом, охваченная тихим сиянием, что, казалось, исходило из ниоткуда, а внизу скалы со всей темной мощью титана припадали к земле.

Руки мои лежали на перилах, я разглядывал стены, чьи корни уходили прямо в скалу. Так я стоял, и все вокруг вливалось в меня певучей морской волной, наполняло мое сердце, покойной водой останавливаясь в его глубинах. И я подумал: «Вот в чем моя мойра».

Душа моя напряглась, пытаясь понять судьбу. Все прочее в этот миг казалось мне мимолетным – словно облачко пыли или летний дождь. Я думал: «Зачем разыгралась буря в сердце моем? Эта твердыня видела тысячи царей. И кто сейчас скажет, сколько было среди них таких, что ненавидели собственных отцов или сыновей, любили лживых женщин и рыдали – из-за того или другого. Все эти чувства умерли вместе с ними, легли в могилу и вместе с плотью истлели. А живет лишь то, что были они царями в Афинах, давали законы городу, расширяли его границы или укрепляли стены. О Верхний город, венчанный пурпурной диадемой, это твой даймон[71] привел меня сюда, когда я считал, что повинуюсь собственной воле. Бери мою руку, запомни мой шаг, вот я перед тобою; я приду, когда меня позовут сюда твои боги, повинуясь данному ими знаку. Отроком явился я к тебе, твердыня Эрехтея, но ты сделаешь из меня царя».

И спустя какое-то время я ощутил в себе новый покой. Далекая песнь по-прежнему звенела в воздухе, но утихли рыдания моего отца. Мысленным взором я увидел его на этом месте глядящим на крепость, осажденную врагами, или на посеревшие от засухи поля либо услыхавшим, что на границе появился новый царь, для которого Элевсин стал тесноват. Лишь потому, что отец мой вел свой город как надо, мог я сегодня ночью стоять здесь. Я подумал о трудной борьбе и бесконечных превратностях его жизни, о том, как долгожданная надежда обернулась теперь таким ударом. Горечь и гнев оставили мое сердце, я ощутил сострадание к перенесенным им горестям.

Я вернулся в комнату. Он сидел в кресле, опершись локтями о стол, и, зажав лицо в ладонях, безрадостно разглядывал меч. Я встал перед ним на колени и позвал:

– Отец…

Он нахмурил брови, словно не доверял ни слуху, ни зрению.

– Отец, – повторил я, – смотри, как это верно подмечено: судьба никогда не является людям в том обличье, в котором они ее ждут. Вот как обошлись с нами боги, чтобы напомнить о том, что оба мы – смертны. Давай же оставим печаль и начнем сначала.

Ладонью он стер слезы с лица, а потом долго молча глядел на меня. И наконец произнес:

– Кто может сказать: что они сделали и почему? В тебе есть такое, что не может происходить от меня.

Он смахнул волосы со лба, шагнул вперед и тут же отступил. Я понимал, что после всего случившегося мне первому надлежит обнять его. Так я и поступил, одолевая смущение и опасаясь новых слез. Но он вполне овладел собою, и оба мы, похоже, почувствовали, что следующий раз дастся обоим легче. Потом он подошел к двери, хлопнул в ладоши и приказал отозвавшемуся приближенному:

– Возьми с собой четверых и доставь сюда госпожу Медею, захочет она того или нет.

Муж ушел, и я заметил:

– Ты не найдешь ее.

– Ворота закрыты на ночь, – ответил он, – и задний вход тоже. Она здесь, если только не научилась летать. – А потом спросил: – Как тебя зовут?

Я удивился, и оба мы едва не улыбнулись. Когда я назвался, он сказал:

– Это имя мы с твоей матерью выбрали вместе. Почему ты не подписал им письмо?

Я рассказал о своем обещании, он спросил меня о матери и о деде, впрочем, одним ухом прислушиваясь, в надежде услышать шаги возвращающейся стражи. Наконец мы услыхали топот их ног. Он умолк и задумался, подперев кулаком подбородок, а потом произнес:

– Не показывай удивления моими словами, но соглашайся во всем.

Посланные вошли, и Медея шагнула вперед с видом женщины, желающей знать причины учиненной над ней несправедливости. Однако глаза ее смотрели настороженно.

Отец мой начал так:

– Медея, небеса дали мне знамение: отныне царь Элевсина должен стать моим близким другом. Его враги будут моими врагами. Ты поняла?

Она приподняла черные брови.

– Ты – царь. Как решил, так и будет; значит, меня приволокли сюда, словно воровку, чтобы я могла это услышать?

– Нет, – отвечал он. – Царь и друг мой, прежде чем прийти в Элевсин, плавал на север за Геллеспонт, в твою родную Колхиду. Он говорит, что на тебе лежит кровное проклятие – ты убила своего брата. Что ты можешь сказать?

Удивление Медеи сделалось неподдельным, в гневе она повернулась ко мне, и я начал понимать замысел отца.

– Все знают, – отвечал я, – что ты бежала на юг, дабы избежать мести.

– Какая ложь! – выкрикнула она.

Но я следил за ее глазами, в них было смятение, но не было невинности; похоже, она действительно совершила там нечто злое.

Отец продолжал:

– Он все рассказал мне и дал клятву в подтверждение собственных слов.

Тут она выкрикнула в гневе:

– Лживую клятву! До весны этого года он никогда не оставлял пределы острова Пелопа.

Отец мой заглянул ей в глаза и спросил:

– Откуда ты знаешь?

Лицо ее застыло, словно глиняная маска.

Он продолжал свою речь:

– Медея, ты умная женщина; тебе дали верное имя. Ты умеешь читать по брошенной гальке, по воде и ладоням людей; тебе ведомы звезды; ты умеешь делать дым, приносящий вещие сны. Быть может, ты знаешь, кто его отец?

Она отвечала:

– Этого я не видела. Все окутал туман.

Но в голосе ее не было искренности и слышался страх. Я понял, что отец мой – знающий свое дело и благоразумный судья, у которого есть чему поучиться.

Он повернулся ко мне:

– Я не был уверен. Она могла сделать это по собственному невежеству, неправильно истолковав знамение. – А потом спросил у начальника караула: – Где ты отыскал ее?

Тот отвечал:

– На южной стороне. Она прихватила с собой обоих сыновей и пыталась уговорить детей спуститься с нее вниз. Но скала там крутая, и они испугались.

Отец сказал:

– Я удовлетворен этим, Тесей, и отдаю ее в твои руки. Поступи с ней, как считаешь нужным.

Я обдумал его слова; понимая, что, если сейчас оставить ее в живых, в каком-нибудь далеком краю найдутся мужи, что недобрым словом помянут меня за это, и я обратился к отцу:

– Какой смертью принято здесь карать?

Внезапным движением, словно змея, она проскользнула мимо стражников (было видно, что они боятся ее) и остановилась перед отцом.

На лицах обоих – вопреки всему – оставался отпечаток близости мужа и жены, деливших ложе. Она негромко проговорила:

– Разве достойно тебя подобное деяние?

Он ответил:

– Да.

– Подумай, Эгей, пятьдесят лет над тобой тяготело проклятие Элевсина, и теперь ты ощутил его гнет. Правильный ли выбор ты сделал?

– Я выбрал богов.

Медея набрала воздуху в грудь, чтобы что-то сказать, но он громко крикнул:

– Уведите ее!

Стражи обступили жрицу. Но она повернулась к тому, кто более прочих опасался ее, и плюнула ему на руку; копье со стуком упало на пол, смертельно побледнев, воин схватился за кисть. Остальные зашевелились, намереваясь схватить Медею, но и опасаясь ее. И она закричала:

– Эгей, ты всегда был скуп! И как же ты намеревался расплатиться с нами? Чтобы избавиться от проклятия, хотел отдать жизнь какого-нибудь попутного странника, и все? Получить золото в обмен на коровью лепешку? Ты на это надеялся?

Отец против воли поглядел в мою сторону, словно бы она заставила его это сделать. Теперь я понял, какие слова он не хотел слышать, когда крикнул: «Уведите ее!» Я ощутил холод в животе – потрясение, в котором не было удивления. Я увидел мысленным взором жемчужно-белую птицу, распевающую на рассвете, крашеные стены и подумал: сколько же раз мы делили с ней ложе, после того как она задумала погубить меня?

Рука отца шевельнулась, чтобы отдать приказ, и я проговорил:

– Подожди.

Наступила полная тишина, лишь слышно было, как стучат зубы воина, выронившего из руки копье.

– Медея, – спросил я, – а царица Элевсина тоже знала, чей я сын?

Я заметил, как ее глаза впились в мое лицо, пытаясь прочитать по нему, какой ответ мне нужен. Но за последний час я успел повзрослеть и потому держал свои мысли при себе. Она отвечала со злобой:

– Сперва она хотела просто поставить тебя на место, как бешеного пса. Но когда брата ее постигла неудача, она прислала мне что-то из твоих вещей, и я заглянула в чашу с чернилами.

Отец пояснил мне:

– Твоя жена прислала мне предупреждение, что, дескать, ты поклялся добиться власти над Афинами. Я просто не хотел рассказывать тебе обо всем раньше времени. Ты молод и, возможно, еще любишь ее.

Задумавшись, я молчал. Отец продолжал:

– Она очистила бы меня от вины деда, сделав сыноубийцей. Ты служишь поистине благородной повелительнице.

Я успел окончить свою думу и поднял глаза.

– Забудем об этом, господин. Это развязывает мне руки, и путь теперь прям передо мной.

Медея вихрем обернулась ко мне. Раскосые глаза сузились и блеснули, рот сжался в ниточку и словно бы сделался шире; я невольно отступил назад, действительно ощутив в ней власть.

– О да! – вскричала она. – Твой путь ныне прям, эллин. Следуй, вор, той длинной тенью, которую отбрасываешь перед собой. Твой отец скоро это узнает. Отобрав у тебя тот кубок, он на десять лет оборвал нить собственной жизни.

Позади нее застыли стражи: отвисшие челюсти, напряженные глаза. Отец, побледнев, тем не менее не забывал поглядывать, как она воспринимает случившееся. Но смотрела она на меня – чуть покачиваясь, как змея, завораживающая взглядом свою жертву. Стражники сбились вместе, и я остался один.

– Слушай, Тесей, – негромко проговорила она, присвистывая, словно язык ее и впрямь был раздвоен. – Тесей Афинский. Ты пересечешь воду, чтобы плясать в крови. Ты будешь царем обреченных. Ты пройдешь лабиринтом в огне, ты пройдешь им во мраке. Три быка ожидают тебя, сын Эгея: земной бык, человекобык и морской бык.

Похолодев до глубины души, я ощущал прикосновение ее злой воли и призраков, скрывающих собственные лица. Мне еще никто не желал зла. Неожиданно стало холодно и темно, как бывает, когда змей поглощает солнце. Стражи попятились еще дальше, и отец шагнул вперед, став между мною и ею.

– Хочешь ли ты себе тихой смерти, ведьма? Если хочешь – молчи; ты уже довольно наговорила.

– Не поднимай на меня руку, Эгей, – холодно сказала она, и ведьмина сила ее словно бы росла из тайн их ложа, а не так, как бывает обычно – из ногтей или волос. – Неужели ты думаешь, что вместе со своим ублюдком сумеешь обмануть дочерей Ночи? Он выплатит твой долг, и даже с лихвой. Ты спас сына одной ночи, явившегося к тебе незнакомцем. Но сам он убьет плод своей самой нежной любви, сына своего сердца.

Я был тогда молод. И дети мои росли там и тут, я еще не думал о сыне своего дома, о том, каким хочу его видеть. И все же, подобно мужу, ночью стоящему на краю обрыва и ощущающему под ногами неведомые глубины, я почувствовал прикосновение еще не пришедшего горя – его нельзя осознать, пока оно не явится, а потом не следует вспоминать.

Я стоял потерявшись. Стражи бормотали, отец рукой ограждал меня от зла. Жрица точно рассчитала момент. Петляя как заяц, она проскользнула мимо всех и выбежала на балкон. Сперва я услыхал ее торопливую поступь и шелест широких юбок и только потом – шум непоспевающей стражи.

Я потянулся к мечу, вспомнил, где оставил его, и подхватил. Снаружи пробежал встревоженный шумом часовой, столкнувшийся в двери с выбегающими воинами.

– Куда она побежала?

Он указал, и я выбежал на балкон. С моря задувал ветер. Холодный влажный туман прикоснулся к моему лицу, лег на плиты пола. Луна казалась клубком шерсти. Я вспомнил: говорили, что она умеет вызывать ветер.

Наверху было пусто. Я вбежал в дверь и споткнулся о постель, в которой спал какой-то страж. Под его причитания я поднялся, отыскал меч и увидел узкий дверной проем, прикрытый занавеской, она как раз шевельнулась. Позади оказалась освещенная факелом узкая лестница. Я бросился было вниз и тут за поворотом стены увидел тень женщины, поднявшей руку.

Без сомнения, это была колдунья, налагавшая на меня чары. Да, так и было. Руки мои вдруг похолодели и покрылись холодным потом. Сила разом оставила мои колени, я ощутил, как они дрогнули. Сердце заметалось в груди, дыхание участилось; я едва не задохнулся. Мурашки поползли по моей плоти, волосы зашевелились, вставая дыбом. Но ноги буквально приросли к полу, не желая нести меня вперед.

Заклинание приковало меня к месту, нутро мое выворачивала дурнота. Тень шевельнулась и исчезла со стены, ослабив связывающие меня чары, которые тут же отступили от меня. Я хотел было сбежать по лестнице, но мешали крутые ступени. Они привели меня в коридор, в свой черед закончившийся во дворе. Его заполнял темный и липкий туман, скрывающий любое движение.

Я повернул назад и услышал шум у себя над головой. Старик, о которого я споткнулся, поднял на ноги весь дворец своими воплями, он кричал, что из царских покоев только что выбежал огромный воин с обнаженным мечом в руке. Поднялся настоящий переполох. Навстречу валила толпа знатных мужей, скрывавших свою наготу щитами. Они закололи бы меня, если бы не своевременное появление отца. Только что зажженные факелы чадили в густом тумане; старики кашляли, визжали женщины, плакали дети, мужи обменивались известиями через весь двор. Наконец отыскали глашатая, утихомирившего смятение звуками рога. Отец вывел меня на балкон – не для того, чтобы сказать им, кто я такой, а просто чтобы меня случайно не убили. Он успокоил всеобщие страхи и обещал завтра объявить добрые вести; потом сообщил, что Медея сотворила мерзость перед лицом богов и людей и, пока ее не поймают, ворота останутся закрытыми.

Когда все успокоились, он спросил, не видал ли я колдунью, когда побежал следом за ней. Я отвечал отрицанием, что не было ложью; ведь мне удалось увидеть лишь ее тень. Я не хотел рассказывать обо всем, что случилось; она наложила на меня злые чары, и, если говорить о них вслух, зло может обрести над тобой власть. Пеан Аполлон, губитель тьмы, избавь меня в грядущем от подобных испытаний.