Читать книгу Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря (сборник) - Мэри Рено - Страница 6

Уходившая в предрассветной тьме девушка разбудила меня своими движениями. Мне как раз снился сон, и, проснувшись, я вспомнил его. Я видел святилище гиперборейцев: огромные подъемные машины вырисовывались на фоне серого неба, вставали огромные камни, и цари наваливались на рычаги. И тут меня осенила посланная богом мысль.

Я поднялся и отправился на двор дворцового дровосека. Рассвет едва брезжил, даже рабы еще не шевелились, лишь в полях уже появились люди. Пожалуй, было еще темновато, чтобы отыскать необходимое; однако следовало все принести с собой, ибо никто не осмелится поднять топор на дубы Зевса. Я нашел короткую и толстую жердь, еще две подлиннее и заострил их концы. Потом связал бревна и, неловко пристроив у себя на плечах – поскольку не привык переносить тяжести, – отправился к дубраве.

Когда я поднялся вверх по ущелью, рассвет уже обагрил небо. Добравшись же наконец до рощи, я увидел, что алтарный камень весь раззолочен блестками – словно одеяние кифареда. Опустив на землю свою ношу, я вознес молитву Аполлону.

– Пеан Аполлон, – говорил я богу, – Аполлон, далеко разящий! Дай мне знак, если этим поступком я оскорбляю какого-нибудь бога.

Я поглядел вверх. Небо уже сделалось синим, и я увидел высоко над головой орла. Он наклонил крыло и ушел влево, исчезнув за ветвями. «Хорошо, – подумал я. – Какой бог мог бы яснее выразить свою волю. – И потом: – Мне следовало бы догадаться раньше». Я столько перечувствовал, но так мало думал и слышал лишь то, что хотел услышать, а не то, что мне говорили. Никто не велел мне поднимать камень голыми руками; сказано было лишь, что я должен сделать это один.

Подсунув рычаг поглубже, я напряг спину, и край камня приподнялся, позволив мне ногой подсунуть под него опору. И, уже собравшись надавить вниз, вспомнил, что из-под камня нужно будет что-то извлечь, – ведь, когда я выпущу рычаг, камень ляжет на место. Я сел на корневище дуба, чтобы все хорошенько обдумать, и, увидев, как оно торчит из земли, понял, как надо поступить. К счастью, я прихватил с собой длинный рычаг; его вполне можно было упереть в корень.

Тяжелый муж легко справился бы с этой работой, однако мне пришлось изрядно повозиться, но на сей раз я был готов сражаться с камнем буквально до смерти, потому что знал – его действительно можно поднять. Дважды камень отрывался от земли и дважды опускался вниз, но, навалившись в третий раз, я услышал внутренним слухом ропот моря. И, получив этот знак, понял: сейчас я сделаю это; так и случилось.

Я отошел, чтобы отдышаться. Камень стоял накренившись на своем широком краю, тонкий же край его подпирал рычаг, а между ним и землей разверзлась темная пасть. На мгновение мне захотелось на этом закончить; я показался себе вором-гробокопателем, сделавшим перерыв из страха перед рассерженными мертвецами. Быть может, я надеялся, что сокрытое само явится мне из-под камня – крылатый жеребенок, например, или ключ соленой воды. Но ничего не случилось, и, припав к земле, я опустил руку вниз.

Ладонь моя ощутила землю и камешки, скользкий червь заставил меня вздрогнуть. Потом я наткнулся на подгнившую ткань и нащупал в ней нечто твердое. Я отдернул руку – мне показалось, что это кости. Все это было совершенно не похоже на то, что я ожидал, а прикосновение червя пробудило во мне брезгливость. Я постарался успокоить себя и вновь ощупал сверток – нет, слишком прямой для костей. Ухватившись покрепче, я вытащил его. Сверток был длинный и узкий, солнце выхватило из гнили несколько серебряных нитей. В ткани уже поселились личинки, желтая сороконожка, извиваясь, устремилась прочь. Я подумал: «Дар смертного. Конечно, я всегда это знал. Следует ли допытываться дальше?»

Сверток вызвал во мне отвращение – я жалел, что взялся за эту работу: пусть бы неведомая судьба так и дремала в земле. Но потом, встряхнувшись подобно псу, ухватился за ткань и рывком развернул ее. Блеснуло и чуть не упало на землю золото. Тут меня осенило, что нельзя ронять подобные вещи – это может быть недобрым предзнаменованием. Долго я думаю, но делаю быстро, и мне удалось подхватить предмет на лету. И тут лишь я осознал, почему он не должен был упасть: в руке моей оказался меч.

Ткань защитила его эфес от земли. Я увидел, что он богаче, чем у моего деда. Под рукой моей переплетались змеи, головы их, разойдясь, охраняли руку, а хвосты оплетали клинок, пусть и позеленевший от времени, но тем не менее выдававший руку искуснейшего кузнеца. Я подумал: «Эллинский длинный меч. Выходит, что отец мой хотя бы из благородных».

Итак, худшие страхи мои улетучились. Впрочем, вместе с самыми пылкими надеждами. Все это время в самой потаенной глубине моего сердца я надеялся, что Посейдон сжалится и признает меня. А потом подумал: «Тот старик во дворце знал все это, еще когда я был во чреве матери. И если бы он оставил меня в покое и не забивал мою голову детскими сказками, сегодняшний день принес бы мне счастье. Это по его вине рот мой сегодня ощущает вкус пепла».

Я вновь поглядел на ткань. В ней было что-то еще. Пара сандалий, попорченных плесенью. Они были усыпаны аметистами, а пряжками служили змейки, выкованные из золота. Я снял собственную сандалию и приложил к найденной. Она оказалась чуть-чуть длиннее. «Вот как! – подумал я. – Ставлю весь Трезен против гнилой фиги, я поднял этот камень тем же способом, что и он». Тут я расхохотался, но в моем смехе был гнев.

Я извлек рычаг и позволил камню упасть. Но прежде чем отправиться в обратный путь, вспомнил про Аполлона и обещал ему оленя, если он ответит на мою молитву. Этот бог благороден, и не следует скаредничать перед ним даже в гневе.

Внизу, во дворце, все еще лишь начинали первые утренние дела. Ощутив голод, я съел целую лепешку с половиной сот. А потом, с мечом у пояса, отправился к комнате матери и поскребся возле двери.

Она только что оделась, и служанка причесывала ее. Мать взглянула сперва на мое лицо, потом на пояс и отослала служанку. Возле ее кресла стоял небольшой столик с гребнями и зеркалом. Она улыбнулась и сказала:

– Хорошо, Тесей. Значит, бог послал тебе сон?

Вздрогнув, я посмотрел на нее. Однако никто не спрашивает жрицу, как она узнает тайну.

– Да, мать, – проговорил я. – Я нашел и его сандалии. Кто он был?

Она приподняла брови, тонкие и густые, как перышки пустельги, и лишь слегка распушенные у переносицы.

– Что? Почему ты решил, что он мертв?

Я умолк, поскольку неосознанно надеялся именно на это. Гнев мой шевельнулся диким зверем, запертым в клетку.

– Хорошо, – сказал я. – Мне достался от него подарок, первый за семнадцать лет, однако для этого мне пришлось изрядно попотеть.

– На это была причина, – отвечала она, взяла гребень, перебросив вперед волосы. – Он сказал мне тогда: «Если у нашего сына не хватит силы, ему потребуется ум. Ну а если не будет ни того ни другого, пусть будет тебе хорошим сыном в Трезене. Пусть живет с тобой. Незачем посылать его в Афины на верную смерть».

– В Афины? – удивленно переспросил я: для меня это было всего лишь слово.

Она отвечала с легким нетерпением, словно я должен был и сам это знать:

– У деда твоего отца слишком много сыновей, а у него самого их нет. Ни одного года не мог он провести на своем троне в покое, как и его отец. – Она поглядела мне в лицо, перевела взгляд на волосы, которые расчесывала. – Ну же, Тесей. Или ты думаешь, что вожди и простая знать носят такие мечи?

В голосе ее слышалась девичья резкость, словно бы она пыталась скрыть собственную застенчивость. И я подумал: «Возможно, и так. Ей сейчас тридцать три года, мужчина прикасался к ее телу восемнадцать лет назад». И, рассердившись на нее еще больше, чем на себя, спросил:

– Как его зовут? Должно быть, я слышал это имя, но позабыл его.

– Эгей, – отвечала она, словно вслушиваясь в себя. – Эгей, сын Пандиона,[37] сына Кекропа.[38] Все они – семья Гефеста,[39] владыки земного огня, сочетавшегося с Матерью Део.

– С каких это пор семя Гефеста сделалось выше Зевсова? – сказал я и подумал при этом о всех трудах, которые совершил ради этого человека, считая, что стараюсь для бога. – Для него более чем довольно, что ты родила ему. Почему он оставил тебя здесь?

– Этому была причина, – вновь отвечала она. – Мы должны отыскать корабль, чтобы отослать тебя в Афины.

– В Афины? О нет, мать, это чересчур далеко. Прошло семнадцать лет после его ночных развлечений, и он ни разу не заехал сюда, чтобы посмотреть, чем они закончились.

– Довольно! – вскричала она, царевна и жрица, с прежней пылкостью.

Я устыдился себя самого и, подойдя к креслу, поцеловал ее в голову.

– Прости меня, мать. Не сердись. Я знаю, как это бывает. Мне самому случилось повалить пару девиц, которые вовсе не собирались этого делать. И если кто и думал о них плохо, так только не я. Но если царю Эгею нужен еще один копейщик, пусть ищет у себя дома. Пусть он и оставил тебя, но с хорошим подарком – наделив сыном, который не сделает этого.

Она глубоко вздохнула, издав полусмешок:

– Бедный мальчик, ты не виноват в том, что ничего не знаешь. Поговори с дедом. Пусть лучше он все расскажет тебе.

Я запустил руку в ее расчесанные волосы и, отделив одну прядь, обмотал ее конец вокруг пальца. Мне хотелось сказать, что я мог бы простить человека, которого она выбрала для своего удовольствия, но не того, кто взял ее и отправился восвояси. Я задержался, но только для того, чтобы переодеться. Гнев требовал, чтобы я подчеркнул свое достоинство. Моя лучшая одежда была скроена из темно-красной оленьей кожи: короткая куртка, расшитая золотыми бляшками, и короткие штаны с бахромой из лайки под стать невысоким сапогам. Пристегивая к поясу меч, я вспомнил, что никто не смеет являться к царю с оружием.

Когда я оказался наверху узкой лестницы, голос его разрешил мне войти. Дед недавно простудился и еще не выходил из своей комнаты. Плечи его прикрывала накидка, а возле кресла стояла чаша со смесью вина, молока и ароматных трав, которую пили подогретой, на дне ее еще кое-что оставалось. Дед выглядел осунувшимся, на нем уже начинал сказываться возраст. Но я не мог забыть свой гнев и потому молча стоял перед ним. Поблекшие старческие глаза обратились ко мне, и я понял: дед все знает. Потом он коротко кивнул мне и указал на скамеечку возле себя.

– Можешь сесть, мой мальчик.

По привычке я подвинул скамеечку и сел. Дед долго был царем, и казалось, даже его пальцы умеют повелевать – так в кифаре прячется музыка. И только обнаружив себя на привычном с детства месте, поставив ноги на вытертую медвежью шкуру, обхватив колени руками, я понял, как он одурачил меня. Чаша с питьем стояла возле моего лица, от нее пахло ячменем и медом, желтком и вином, а еще – старостью и детством. Я ощутил, как мой мужской гнев сделался детским. Надо мной моргнули водянистые глаза деда с налетом раздражения, с которым старики, утратив свою силу, относятся к молодым.

– Ну, Тесей, рассказала ли тебе мать о твоем происхождении?

Скрючившись у ног его, с сердцем, полным горечи, я отвечал:

– Да.

– И ты хочешь расспросить об этом меня? – Я молчал. – Или же предпочитаешь узнать у своего отца? – Я не доверял своему языку, ведь передо мной был царь. – Теперь, когда ты покажешь этот меч, он признает тебя своим наследником.

Удивление заставило меня говорить.

– Зачем это ему, повелитель? У него наверняка найдутся сыновья в собственном доме!

– Из них никто не рожден в браке. Что касается остального, учти: пусть он эрехтид,[40] что само по себе неплохо, мы принадлежим к дому Пелопа, и нас породил Зевс Олимпиец.

Я было хотел спросить: «Как и меня Посейдон?» Но смолчал; сказать по правде, не потому, что он был моим дедом, – просто не посмел.

Он поглядел мне в лицо, потом поплотнее закутался в накидку и молвил испытующим тоном:

– А ты всегда не закрываешь дверь за собой? Тут стало как в сарае. – Я поднялся и исправил оплошность. – Прежде чем ты выкажешь неуважение к собственному отцу, позволь объяснить тебе, что, если бы не он, ты мог бы оказаться сыном рыбака или землепашца, даже раба, если хочешь.

Я был рад тому, что сижу. И только сказал:

– Отец моей матери может без опаски говорить мне такие слова.

– Твои уста не щадят твои уши, – проговорил он. – Успокойся, мальчик, и выслушай меня.

Тесей, в год, предшествовавший твоему рождению, когда матери твоей исполнилось пятнадцать, за все лето не случилось дождя. Зерно в колосьях родилось мелким, виноградины в гроздьях были не крупнее лесной ягоды, пыль лежала густым слоем, так что в ней утопали ноги людей; хорошо было одним только мухам. Вместе с засухой явилось поветрие, что, щадя стариков, забрало детей, дев и юношей; сперва им отказывали руки или же они начинали хромать, а потом наши дети ложились, и сила оставляла их – они не могли вдохнуть животворящий воздух. Те, кто выжил, стали калеками, словно Фиест-перегонщик с его короткой ногой, но в основном они умирали.

Я обратился к богам, желая узнать, кого из них мы оскорбили; в первую очередь к лучнику Аполлону. Через внутренности жертвы бог поведал, что не метал в нас свои стрелы, но более не сказал ничего. Безмолвствовал и Зевс; Посейдон тоже не слал знамений. Это было примерно в ту пору года, когда люди приносят искупительную жертву. Они выбрали косоглазого – за дурной глаз – и побили его с такой яростью, что, когда пришли его жечь, он уже расстался с жизнью. Но дождь все не приходил, и дети по-прежнему умирали.

Я потерял тогда троих сыновей во дворце: двух от жены и одного, что был мне еще дороже. Он умирал, застыв недвижно, как мертвый, и только одни живые глаза молили меня помочь ему хотя бы вздохнуть. И когда он лег в могилу, я сказал себе: «Теперь приблизилось время моей мойры, и бог скоро пошлет мне знак». Я привел в порядок все дела, вечерами за ужином разглядывал своих сыновей, собравшихся за столом, и взвешивал их достоинства, чтобы назвать наследника. Но знака все не было.

На следующий день в Трезен явился твой отец, шедший из Дельф, он намеревался добраться кораблем до Афин. Чтобы не идти Истмийским перешейком, он предпочел дважды переплывать через море. И хотя мне было не до людей, я показал ему все, что мог, ведь гость всей земли – особа священная. И вскоре я порадовался этому. Отец твой был моложе меня, однако бедствия укротили его и научили понимать людей. За ужином мы начали делиться горестями: я потерял то, чего он никогда не имел. Первая жена его была бесплодной, другая же умерла, родив мертвую девочку. Он отправился к оракулу, но ответ был столь непонятен и загадочен, что даже жрица не смогла истолковать его. И теперь он возвращался в смятенное царство, не имея наследника, способного стать рядом. Так мы сидели, два мужа, понимающие печали друг друга. Я отослал кифареда, велел принести кресло своему гостю, и вот здесь, возле этого самого очага, мы сидели и толковали о наших печалях.

Гость рассказал мне, как братья, в жадности своей стремящиеся лишить его царства, пали настолько низко, что не постыдились даже очернить свою почтенную мать и объявили его незаконнорожденным. Его беды, я это видел, были равны моим. Но пока мы беседовали, внизу, в чертоге, поднялось смятение, послышались крики и вопли. Я вышел взглянуть, в чем дело.

Пришла жрица богини, сестра моего отца. Ее окружали женщины, они с плачем били себя в грудь и царапали щеки до крови. Стоя на ступеньках, я осведомился, что случилось. Она отвечала: «Горе за горем, царь Питфей, навлек ты на свой народ, предлагая жертвы закормленным небесным богам и забывая алтарь, который ближе всего к твоему очагу. Вторую ночь приношу я мясо и молоко к „камню скорби“, предлагаю их священному змею, и вторую ночь он отвергает приношения. Или ты будешь ждать, пока в Трезене не осиротеет каждое чрево, породившее плод? Жертвуй, жертвуй, ведь сердится сама Матерь!»

Я сразу же распорядился привести свиней, коря себя за то, что оставил все в руках женщины. По молчанию Аполлона мне следовало бы понять, что беды наши ниспосланы отнюдь не самим небом. На следующее утро мы резали свиней возле «камня скорби». Их визг отдавался в доме, а запах внутренностей целый день висел в воздухе. Когда кровь впиталась в землю, мы увидели на западе облака. Серой пеленой они повисли над нами, но не принесли дождя.

Явилась жрица, отвела меня во двор «камня скорби» и показала извилистый след священного змея, по которому читала знамения. «Он поведал мне, – объявила она, – причину гнева Матери Део. Прошло двадцать лет – не менее – с тех пор, как дева из этого дома вешала свой пояс ради богини. Твоя дочь Этра стала женщиной два года назад, но разве ей посвятила она свою девственность? Пошли свою дочь в Миртовый дом,[41] и пусть она примет первого же пришельца, будь то мореход, или раб, или даже убийца с руками, еще обагренными отцовской кровью. Иначе Матерь Део не смягчит своего гнева до тех пор, пока эта земля не лишится всех своих детей».

Дед поглядел на меня сверху вниз:

– Ну, юный тупица? Начинаешь теперь понимать? – Я кивнул, не имея сил заговорить. – Я ушел с благодарностью, радуясь, как радовался бы любой муж на моем месте, что не потребовалось худшего. И все же мне было жаль собственное дитя. Не то чтобы люди потеряли бы в подобном случае уважение к ней – земледельцы, смешивавшие свою кровь с береговым народом, с молоком матери впитали подобные обычаи. Да, я не запрещал их, но и не поощрял; и, конечно, твоя мать, в силу своего воспитания, не могла предвидеть того, что теперь ее ожидало. Меня разгневало, что предстоящее радует жрицу. Она овдовела молодой, и никто не захотел ее; посему ей не нравились девы, пользующиеся доброй славой. Дочь моя была горда и застенчива; я боялся, что она встретит там низкого человека, который по грубости или злобе к тем, кто выше его, возьмет ее без ласки и нежности – как потаскуху. Но более всего меня смущала та кровь, которую этот союз мог принести в наш дом. Если родится ребенок, ему можно было отказать в жизни. Однако это я намеревался скрыть от дочери – довольно с нее огорчений.

Я отыскал ее в женских покоях; слушала она безмолвно и возражать не стала, однако, взяв дочь за руки, я заметил, как похолодели ее ладони. Потом я вернулся к надолго забытому гостю. Он молвил:

«Вот и новая беда, мой друг».

«Но не последняя», – отвечал я и все рассказал ему. Я был кроток – мне не хотелось, чтобы он видел меня расстроенным, однако отец твой, как я уже сказал, знал людей.

Он сказал:

«Я видел деву. Такой и рожать царей. К тому же она скромна. Это будет трудно и для вас обоих».

Тот вон стол разделял нас. И вдруг он стукнул по крышке его кулаком:

«Вот что, Питфей, должно быть, это какой-нибудь бог привел меня сюда. Поведай мне, в какое время дня девушки ходят в рощу?»

Я отвечал:

«Около заката или чуть раньше».

«Все как обычно? Нет ли какого-нибудь освященного правила?»

«Насколько мне известно, нет», – произнес я, понимая теперь, к чему он ведет.

«Тогда скажи жрице, чтобы дева была там завтра, и, если она придет перед рассветом, кто узнает об этом, кроме нас с тобой? Выиграем мы все: я получу наследника, если небо смилуется надо мной, ты – внука благородного происхождения с обеих сторон, а твоя дочь… обе невесты пришли ко мне девственницами, и я знаю, как обращаются с женщинами. Что ты скажешь на это, мой друг?»

«Слава всем богам, – проговорил я. – Сегодня они не забыли мой дом».

«Тогда, – сказал он, – остается лишь предупредить деву: если она уже видела мужа и знает его, ей не будет так страшно».

Я кивнул, но что-то остановило меня.

«Нет, – отвечал я. – Она принадлежит к царскому роду и посему должна своей волей пойти на жертвоприношение, иначе оно потеряет силу. Пусть все останется между нами».

Когда минула первая четверть ночи, я отправился будить твою мать. Но она уже сидела в постели, и лампа горела возле нее.

«Дитя мое, – сказал я. – Мне приснился сон, присланный, без сомнения, каким-нибудь богом; тебе следует отправиться в рощу до первых петухов и совершить свою обязанность перед богиней ранним утром. Поэтому вставай и готовься».

Она поглядела на меня в свете лампы круглыми остановившимися глазами и ответила:

«Хорошо, отец, чем скорее, тем лучше. – И добавила: – Я вижу в этом добрый знак для детей».

Она спустилась вниз, закутавшись в плащ из лисьих шкур, потому что ночь выдалась прохладной. Ее старая няня, которой я ничего не сказал, проводила нас до берега и все напевала ей, как какой-нибудь сверчок, всякие старушечьи бредни о девицах, которых в подобных случаях посещали боги. Мы посадили твою мать в лодку, и я сам перевез ее.

Я высадился там, где к берегу спускается поросший травой склон. Огромные облака грудились на небе; лунный свет играл на колыхавшихся миртовых листьях, освещая дом из кедровых бревен на скалах возле воды. Когда мы добрались до него, луна скрылась за тучи.

Дочь моя сказала: «Будет гроза, но это не важно, я взяла с собой лампу и трут».

Она спрятала их под плащом и всю дорогу несла с собой.

«Этого делать нельзя», – отвечал я, с болью в сердце забирая у нее и то и другое.

Помню, в моем сне зажигать свет было нельзя. Кроме того, я опасался, что какой-нибудь полночный тать увидит этот огонек.

Поцеловав ее, я добавил:

«Люди нашего рода рождены для подобных деяний; это – наша мойра. Но если человек верен ей, боги всегда рядом».

И я оставил ее; она не стала плакать и не пыталась удержать меня. И когда дочь моя, покорившись, собственной волей вступила в темный дом, Зевс громыхнул в небесах и упали первые капли дождя.

Гроза налетела быстро. Мне с детства не приходилось управляться с веслом, так что пришлось потрудиться, чтобы добраться до берега. Выбравшись на сушу и насквозь промокнув, я принялся разыскивать твоего отца, чтобы передать ему лодку. И тут из сарая для лодок до меня донесся кашляющий смешок, и вспышка молнии осветила няню, укрывшуюся там от дождя.

«Не ищи жениха, царь Питфей; он уже потерял терпение. Тии-хии, молодая кровь. Я взяла его одежду под крышу; ночью она ему не понадобится».

«Что ты хочешь сказать, старая дура? – отвечал я, поскольку переправа не внесла покоя в мою душу. – Где он?»

«Должно быть, уже почти на месте, и пусть добрая богиня дарует ему радость. Он сказал, что морская вода теплей дождевой, да и деве лучше быть не одной в такую ночь. Ой, а хорош собой! Экий статный… Я ведь прислуживала ему, когда он купался, вступив гостем в наш дом. Ах, люди не зря называют тебя Питфеем Мудрым».

Вот так, Тесей, отец твой явился к твоей матери. Она рассказала мне позднее, что сперва стояла в дверях Миртового дома, страшась ступить под его мрачный кров. Когда молнии озаряли небеса, она видела Трезен и уже далекую лодку; когда все утихло, глаза ее в темноте потеряли из виду суденышко.

Потом рядом раздался могучий удар грома, вспышка и звук слились воедино, и перед ней, на скале возле входа, появился нагой царственный муж, с волос и бороды его стекала вода, а к плечу прилипла лента водорослей. Трепещущая, благоговеющая перед священным местом, после всех рассказов старухи она не сомневалась, что это сам владыка Посейдон посетил ее. При следующей вспышке твой отец увидел, что она встала на колени и, скрестив руки на груди, принялась ожидать знаков благоволения бога. Он взял ее на руки, поцеловал и назвался. В доме она покрыла его своим плащом из лисьих шкурок. Таким было твое начало.

Он умолк. Я сказал наконец:

– Плащ этот она хранит по сию пору. Он уже потерся, и волос осыпался. Однажды я даже спросил мать, для чего она бережет эту вещь. – А потом добавил: – Почему все это оказалось скрытым от меня?

– Я связал няню такой клятвой, что даже она прикусила язык. После бури твой отец отправился своим путем, а я привел жрицу, чтобы представить ей доказательство того, что свершилось. Но ни она, ни кто-либо другой не знали имени этого мужа. Об этом просил твой отец, он сказал, что твоя жизнь будет в опасности даже в Трезене, если в Аттике претенденты на трон узнают, из какого семени ты появился. Мне помогли и фантазии твоей матери – я выдал их за истину. И когда стало известно, что я этого хочу, прочие, у кого было иное мнение, держали его при себе.

Он помедлил; муха села на золотой ободок его килика,[42] спустилась к недопитой жидкости и свалилась в нее. Дед пробормотал что-то относительно вконец обленившихся слуг и отодвинул килик. Потом он погрузился в мысли, разглядывая через окно летнее море. И наконец сказал:

– Но с тех пор я нередко думаю: что вложило в голову твоего отца, разумного мужа, миновавшего тридцатилетие, желание переплыть пролив, подобно мальчишке? Почему он был настолько уверен в рождении сына, – он, дважды женатый, но не имевший детей? И кто может следовать за бессмертными, когда их ноги ступают по земле? Теперь я спрашиваю у себя: чьи глаза, мои или твоей матери, видели яснее? Ведь, простирая руки к своей мойре, мы получаем знамения от бога.