Читать книгу Вавилонская башня - Казимир Баранцевич, Михаил Альбов - Страница 4

В 8 часов того же дня. Мехлюдьев уже «обитал» нанятую им комнату, в квартире № 197. Мебели в ней по-прежнему ещё не было, но зато, согласно обещанию хозяйки. стоял новенький, с молоточка, крытый ситцем, диван – и «обитание» Мехлюдьева. самой силой вещей, могло выражаться только в форме тех занятий, которым он в тот момент предавался.

А именно, он лежал на диване, этом единственном во всей комнате, удовлетворяющем привычкам всех цивилизованных обществ предмете, напоминая всем своим положением мореплавателя, застигнутого штилем среди водной пустыни, и уныло взирал на брошенный посреди комнаты свой чемодан.

Если жильца можно было сравнить с мореплавателем, то чемодан его этот самый уже неизбежно следовало уподобить одному из тех обломков. которые носятся по морю, после того как потерпевший крушение корабль опустился на дно.

О, как стар, измождён был этот бедный, четырехугольный товарищ Мехлюдьева, этот безмолвный свидетель многих безрадостных дней его скитальческой жизни!..Бедный, верный товарищ! Давно, уж давно он утратил и форму былую, и цвет первобытный, каковые имел во дни своей юности, когда он, ещё свежий и девственно-чистый, куплен был на Апраксином рынке!.. Кто из учёных, будь-то Нибур, Шампольон, Момзен или, чёрт знает как их ещё там зовут, всех этих знаменитых археологов. историков и прочих учёных мужей, кто из них, повторяем, будь он хоть семи пядей во лбу. хоть трудись от рожденья над исследованием ниневийских и помпейских раскопок – мог бы определить и назвать, не боясь ошибиться, материал, из которого он (т. е. чемодан, конечно, а не учёный муж) был некогда сделан? Какая именно кожа послужила для его оболочки и – идём даже дальше – точно ли именно кожа. а не что либо другие? Мы уверены, что все эти вопросы его (т. е. не чемодана уже, а учёного мужа, конечно) поставили бы непременно в тупик!

И он, этот бедный инвалид. как и хозяин его, был тоже скиталец… Сколько стен и полов обшаркал он своими боками! Сколько дождей и снежных метелей выдержал он, ныряя по мостовой петербургской, служа сиденьем извозчику, и претерпевая толчки от тяжёлых его сапожищ!.. Он выглядел таким хилым измученным старцем!.. Те медные, красивые шляпки гвоздей. который предназначены были его украшать, давно уже выпали… Скобы сломались… Сломались и те деревянные планки, которыми было подбито некогда дно, точнее, их совсем уже не было… Замок был давно уж оторван и его заменяла просто. обхватывавшая по всем направлениям корпуса хилого старца бечёвка… И вот теперь, сиротливо торча посреди пустынного пола, он глядел на унылую фигуру лежащего на диване хозяина, и из разверстого зева его, откуда лезло голенище сапога, манжетка крахмальной сорочки и край какой-то рукописи – казалось, излетала скорбная жалоба: «Доколе. доколе, о Господи?!..»

И лежащий на своём одиноком диване хозяин его отвечал ему в свою очередь глубоким, исполненным мрачного отчаянья вздохом, потому что и сам он, увы, вот уж сколько лет всё не может решить: когда же, когда, наконец, снизойдёт и в его мятежную душу покой?!..

Там где-то, в кухне монотонно журчала вода из-под крана, а думы Мехлюдьева все больше и больше свирепели, можно сказать, в унылом своём направлении.

Тяжёлая, скверная штука жизнь человеческая! Что может в ней порадовать душу? Деньги? Дружба? Женская любовь? Чепуха! Чепуха и тлен!.. Деньги истрачиваются, друг может оказаться свиньёй. женщина наставить рога… Он всё это знает, он ни во что это не верит, и вот почему это не может удовлетворить его великой души… Да. великой! Он может гордо, с полным сознанием права, сказать самому себе, что он, Мехлюдьев, обладает великой душой!.. Разве нет? А его захватывающие. грандиозные планы?.. А этот огонь, этот неугасимый, палящий, адский огонь, который. как пламя вулкана, сжигает денно и нощно всю его душу?.. И это огонь не низких страстей, не презренной наживы, – а тот святой, чистый огонь Прометея. который он похитил с небес – огонь великой творческой деятельности!!.. И пусть он пылает, этот огонь, пусть он сожрёт без остатка всё его существо… Да, да, он это знает, что огонь этот сожрёт, сожрёт, сожррёт (сучил кулаком в воздухе Мехлюдьев)!! Пусть он сожрёт без остатка. пусти от Мехлюдьева останется труп… но этот труп жить будет вечно… тьфу, не труп собственно, а имя, великое, лучезарное имя беллетриста Мехлюдьева. которое останется в наследство потомкам!.. Да, оно останется. останется. Чёрт побери!!

(В этих случаях Мехлюдьев всегда ударял кулаком по столу, ударил бы он и теперь. но так как упомянутого предмета под рукой не оказывалось, то недостаток его с успехом восполнила спинка дивана).

А что имя его будет жить – он останется в этой уверенности до последнего часа! Ведь рано или поздно, а он создаст, наконец, гениальную вещь! И он знает, что ему для этого нужно. Ему нужен покой, да, полный, абсолютный покой! Все великие вещи созидались только при этом условии… Данте писал в монастыре. Тассо в тюрьме… Гм… положим, тюрьма – это уж слишком… Но всё-таки ему-то, ему-то. Мехлюдьеву. нужен покой! И как давно уже он стремится к покою! Ради покоя он чуть ли не каждую неделю переменяет квартиры, и вот эта самая обнажённая комната, в которой он теперь лежит на диване, по счёту, начиная с Нового года. четырнадцатая… Четырнадцать комнат, это в четыре-то месяца. с января по апрель!! Ужасно!.. Но что ж делать, если работа его требует спокойной обстановки? Хорошо, если бы здесь был обретён, наконец, столь желанный покой…

Дзынь! – раздался в передней сильный звонок…

Мехлюдьев всем туловищем привскочил на месте.

Вслед затем громыхнул и стукнул дверной крюк.

– Куничка! – воскликнул чей-то тенорок. – Куничка! Здравствуй! (Мехлюдьев догадался, что голос должен принадлежать хозяину-поэту). Ты заждалась меня? Да?

Раздались долгие и сочные звуки поцелуев.

– Ну, вот и я! – восклицал тенорок. – Ну, Куничка, какую я мебель купил! Прелесть что такое! Орех, всё орех! Трюмо, стол перед-диванный, шифоньерка, шкаф для книг… Да, вот сейчас принecyт. Матрёна. Матрёна! – зазвенел пронзительно тенорок, как разбитый стакан, но тотчас же упал до шёпота: – А? Что? Сдала? Ну и, прекрасно! Кто!.. Ли-те-ра-тор? Неуж жели? Матрёна, отворяй обе половинки? Вот так! Посмотри-ка на лестнице. Несут?

– Несут! – радостно провозгласила Матрёна.

С лестницы доносились голоса, сперва глухо, а потом всё громче и громче. Слышались тяжёлые шаги и треск задеваемой за стены мебели.

«Гм… чёрт возьми, довольно беспокойно, однако!» – размышлял на своём диване Мехлюдьев. – А, впрочем, что ж делать? Мебелью обзаводятся, нельзя же… Ну а потом будет тихо… Хозяева, кажется, хорошие люди… Какой только у него противный, визгливый голос! Итак, с завтрашнего же дня работа, работа! И никуда ни ногой! К чёрту жур-фиксы, шлянье! За работу!

Вдруг Мехлюдьев с испугом приподнялся на диване… Он вспомнил, что, покупая для предстоявшей работы великолепную почтовую, с золотым обрезом бумагу, он забыл купить лиловых чернил! Какая забывчивость! У него уже были чернила красные, синие, зелёные… Если бы существовали в продаже желтые – и они у него непременно бы были… Но как же вдруг без лиловых чернил?

Сколько уже месяцев он лелеет в душе мечту своей жизни – создать великую, небывалую вещь – и в результате усилий чистые листы почтовой с золотым обрезом бумаги, на которых одно только заглавие. с рамными завитками и финтифлюшками. сделанными всеми чернилами, так что всё вместе имеет вид, в роде следующего:…

Впрочем, позвольте несколько предварительных слов.

Это был совершенно примитивный рисунок, напоминавший, несколько те отдалённые века, когда первобытный человек в своём инстинктивно-понимаемом стремлении к одухотворению природы высекал на камне аляповатые фигуры людей и животных, долженствовавшие изображать эпизоды его охотничьей жизни, влагая в них, в эти младенческие потуги эстетической мысли, священный трепет, внушаемый ему, первобытному человеку, созерцанием таинственных явлений природы. Глядя на эти завитки, зигзаги и выкрутасы, украшавшие первую страницу предназначенного удивить мир романа, мы должны бы были понять во всей силе намерение автора их тотчас же, по первому абзацу, взять вас, так сказать, за шиворот, потрясти вашу душу неописуемым ужасом и проникнуть и скорбью, и гневом. каковые, подразумеваются, водили пером этого мрачного автора… Да. этот рисунок необходимо должен был вселять панический ужас… Женщина непременно вздрогнула бы и перевернула поскорее страницу… Ребёнок неминуемо должен был бы разреветься…

Мы сочли необходимым предпослать эти несколько строк на тот случай, если читатель наш принадлежит к числу людей слабонервных…