Читать книгу Вавилонская башня - Казимир Баранцевич, Михаил Альбов - Страница 5

На первой странице тетради, предназначавшейся для пресловутого романа Мехлюдьева, изображено было следующее:

MИPOBAЯ ПРОКАЗА роман МЕХЛЮДЬЕВА в 3-х книгах. Книга I. ЧАСТЬ I. Глава I.

И больше ничего! Больше ничего!.. Неумолимый рок!

О. сколько раз, бывало, вот так же, как и теперь, погрузится он взором в этот рисунок, и идея романа, потрясающая, грандиозная идея восстанет в хаосе сцен и картин, которые вот уже сколько времени носятся прихотливой гирляндой перед умственными очами будущего их воплотителя в стройные образы! Сколько раз, бывало, погрузится в чернила перо и обсохнет… Опять и опять погрузится перо и снова обсохнет, не начертав на бумаге ни единой строки!

С чего начать? Как приступить?..

Должно ли служить для начала описание скверной петербургской погоды, осеннего неба, изображение нищеты и разврата в обстоятельном, натуралистическом стиле?.. Этот приём тем благодарный, что таким образом читатель сразу же ставится в известное положение. Автор распоряжается с ним, как с виолончелью (сравнение прекрасное!), зажимает его, так сказать, между коленей, берёт за горло и смычком своей фантазии начинает водить по струнам души его, извлекая стенания… На же тебе! На же тебе! На же тебе, такой ты, сякой, попробуй-ка вырваться! Вот как надо с читателем!

Или, напротив, лучше сперва разнежить его каким-нибудь тихим поэтическим вечером, под небом благодатного юга, где бы звёзды мерцали и луна проливала таинственный свет, а в траве стрекотали кузнечики?..

А не то, может быть, лучше всего оглушить его сразу каким-нибудь эффектно-патетическим воплем?..

Все это вопросы существенные! Публика наша черства и груба. Тонким художеством её не проймёшь! Нужно непременно что либо такое, что сразу бы ей ударило в нос, ошарашило по голове, как обухом, – в этом залог всего успеха… Мехлюдьев так именно, и смотрит на публику. Пусть публика пока не знает Мехлюдьева, но он-то сам её знает! О, Мехлюдьев её знает отлично!

А тем временем. пока он решал в голове эти вопросы, возня за стеною продолжала идти своим чередом.

– Осторожнее, осторожнее! – визжал тенорок поэта с древесными псевдонимами; – черти, анафемы! Нагибай ниже! Вот так!.. Ну, чего же вы стали? Карниз, карниз осторожнее!

– Ax! Боже мой, карниз! – вторил меццо-сопрано дамы с жгучими глазами: – Ради Бога, осторожнее!

– Ничего, ничего, барыня! – успокоительно гудел бас носильщика. – будьте покойны, в сохранности предоставим! Ну. Фёдор! Бери на попа! На попа бери! Вот так! Трогай!

Послышалось громыханье сапог и шум. происходивший оттого, что несколько мужиков втаскивали какую-то тяжесть.

Мехлюдьев приподнялся со спинки дивана, на котором он в тысячный раз созерцал белые страницы своей рукописи, встал и заходил по комнате.

Да, патетический вопль будет, пожалуй, лучше всего! Этот приём избавляет от необходимости нанизывания разных деталей, который, всё-таки, как ни на есть, а утомляют внимание. Описания погоды, поры дня, обстановки – всё это так избито, банально! То ли дело, если начать, например, такой фразой:

«О, если б вы знали…»

Но в эту минуту отворилась дверь, и, предводительствуемые Матрёной, мужики стали вносить в комнату комод, стол, стулья и прочую мебель. Матрёна распоряжалась расстановкой.

Мехлюдьев прижался в угол дивана, покорно подчиняясь обстоятельствам, развеявшим в прах начало романа, которое стало уже комбинироваться в его голове. И так случалось всегда! Надо надеяться. что это недолго продолжится…

Он созерцал машинально, как мелькали мимо него спины расставлявших мебель носильщиков, наполнивших комнату стуком и гомоном, слышал кряхтенье их и звонкий голос Матрёны, распределявшей, что куда нужно ставить.

– Стол-то, стол-то подвинь!!.. Сюда комод, в этот угол! За диван не зацепите! Не зацепите за диван-то, вам говорят!

– Не заце-епим… – кряхтели носильщики, таща перед самым носом Мехлюдьева громадный комод, ставя его тем в необходимость ещё более стесниться в своём уголку и даже подобрать под себя ноги. – Эх, барин, сошли бы вы лучше с дивана, а то, не равно, как бы не стукнуть тут вас…

– И то, лучше сошли бы с дивана… – подтвердила также Матрёна.

«Вот она, проза жизни!.. – думал, вставая, Мехлюдьев, затиснутый в угол между диваном, комодом и мелькавшими спинами двух дюжих носильщиков; – «Ну уж это, вероятно, последнее»…

Был десятый час, вечера. В комнате стало совершенно темно. Только окно чуть яснело последними отблесками вечерней зари, предвозвестницы грядущих, в недалёком будущем, белых ночей.

Носильщики ушли, и в квартире всё успокоилось, даже хозяев не было слышно Матрёна сновала по комнате, в полутьме, накрывая спинку дивана и какие-то крохотные столики вязаными белыми салфеточками.

Наконец, и она окончила свою работу и остановилась перед жильцом, приткнувшимся на стуле, в углу.

Пышная грудь её высоко вздымалась, она тяжело и быстро дышала, и из-под жёлтого платка её бойкие глазки смотрели игриво и вызывающе.

– С новосельем, барин, позвольте поздравить! – сказала она.

– Спасибо! – буркнул Мехлюдьев. обдумывая в эту минуту одну эффектную сцену для второй части «Мировой Проказы».

– Теперь и нам веселье будет! – продолжала Матрёна, лукаво поглядывая на жильца.

– Как это веселее? – спросил тот. отрываясь от своих заветных размышлений.

– Да так уж! Мы с барыней уж наскучались досыта! Чтой-то, в сам-деле за приятность! Барин уйдёт с утра, а мы всё одне да одне!

– Гм! – сказал Мехлюдьев, совершенно поражённый неожиданным, открытием, что помимо обязанности жильца – платить за комнату, на него ложится ещё новая обязанность: развлекать барыню и кухарку.

– Да уж нечего хмыкать! – задорно подхватила Матрёна и совершенно неожиданно плюхнулась на стул напротив жильца: – Конешно, веселей! Барыня-то у нас ве-есёлая! – ухарски протянула Матрёна; – Вы не смотрите, что она ругается, а она добрая, ей-Богу. Добрее барина! Барина я не люблю… – шепнула она конфиденциально, – а барыню вот как обожаю! Она меня сегодня прогнала, а потом на кухне прощенья просила: «прости, говорит, Матрёнушка. что я тебя изобидела»… Вот оно как!

– Ну, а ты что же ей сказала? – осведомился Мехлюдьев.

– Я-то? – весело воскликнула Матрёна; – а я ей: «Бог, мол, простит, барыня!» Мы с ней завсегда так! Завсегда друг у дружки прощения просим!

– И она тебе всегда прощает? – полюбопытствовал Мехлюдьев.

– Она-то? Ещё бы тебе! Она должна прощать! Пословица сказывает: кто Богу не грешен, царю не виноват… И за ней, за барыней-то, тоже много блох водится… Фью-ю, как много! – неожиданно, совсем по-мужски присвистнула Матрёна и, наклонившись к уху Мехлюдьева так близко, что он даже вздрогнул от прикосновения горячих, влажных губ, шепнула: – Вы думаете, они обвенчамшись? Никогда этого не бывало! Вот оно что!

– Как же так? – тоже таинственным шепотом спросил озадаченный Мехлюдьев.

– А очень даже просто! Вкруг ракитова куста окрутились, да и ладно! – весело воскликнула Матрёна. и добавила: – По-моему, лихо! Я так люблю!

– Гм, гм, – пробормотал смущённый Мехлюдьев, стыдливость которого была потрясена в самых глубоких своих основаниях. «Чёрт знает, какие вещи говорит эта молодая вакханка!.. Да вдобавок она совсем забывается: как ни на есть, он для неё всё-таки барин, а она ему горничная… Чёрт знает, её положительно нужно выгнать из комнаты. Сказать ей: «пошла вон?» – Неудобно! Анафемски глупое положение»!

А Матрёна между тем уже хозяйничала в его чемодане. Одну за другою. вытаскивала она принадлежности его гардероба, раскладывала их по ящикам комода. и всё время трещала без умолку.

– Да и что, в самом деле, за скус в женатой жизни? – говорила она, шумно двигая ящиками, – одна скука! Уж и правильно пословица говорит: женатые люди – проклятые! То ли дело холостой… Ии-их! Что ветер в поле! Захотел кого полюбить – полюбил, захотел бросить – бросил! Тоже и наша сестра… Пришёлся по сердцу человек– ладно, а не пришёлся – вон его. Другой найдётся. Вашего брата, мужчинок, сколько угодно на каждом перекрёстке – только помани!

– Послушай, Матрёна, – сурово и величественно начал Мехлюдьев; – ты одна здесь прислуга?

– Одна! – отвечала Матрёна, и прибавила: – ещё бы они другую взяли, жиды эдакие… Да они от жадности удавится.

– А разве они жиды? – осведомился с беспокойством Мехлюдьев.

– Жиды, или немцы. почём я знаю? Не моё дело!

– Ну так вот! Так как ты одна здесь прислуга, это, значить, ты будешь убирать мою комнату, не так ли?

– Конечно, а кто же больше?

– И чистить сапоги?

– И чистить сапоги.

– И подавать самовар?

– Ну да, и самовар подавать.

– За все эти услуги ты будешь получать с меня рубль.

– Ну что ж, и на том спасибо!

– Разве тебе недостаточно?

– Это уж ваше дело: услужу, так прибавите! – подмигнула лукаво Матрёна.

– Ну да, да, конечно! – вспыхнул Мехлюдьев, стыдливость которого стала было опять возмущаться; – Так вот что… да, что я хотел сказать?.. Да, да!.. Может быть, но утрам иногда будет меня спрашивать курьер… Ты знаешь, что такое курьер?

– Эва, да что вы, барин, меня совсем дурой считаете! Слава Богу, видала я курьеров!

– Ну. так вот. Ко мне будет приходить курьер с бумагами… Ты должна мне их подавать. Если даже я сплю, ты должна меня разбудить и подать, чтобы я расписался. Ты понимаешь?

– Слава те Господи, как не понять!

– Отлично. Затем вот ещё. Все, кто будут ко мне заходить и не заставать дома – пусть оставляют свои карточки. Ты должна класть их мне на столь. Если нет карточки,-спроси как зовут и запомни…

– А к вам много будет ходить? – с живостью спросила Матрёна.

– Н-не знаю… Может, и много… Ну, теперь, кажется, всё!

Мехлюдьев был уверен, что Матрёна сейчас и уйдёт, но ошибся. Та с беззаботнейшим видом принялась устраивать ему постель.

Жилец рванул себя за волосы, скрипнул зубами и с каким-то отчаянием вооружился решимостью не обращать на её присутствие ни малейшего внимания.

Он сел за стол, на котором уже лежал его литературный портфель, т. е. попросту большая квадратная папка, заключавшая в себе ворох клочков и отрывков начатых литературных вещей, зажёг пару свечек, и, откинувшись на спинку стула, погрузился в величественное созерцание горящих светилен.

– Покойной ночи, барин! – раздался сзади него голос Матрёны; – Счастливо вам спать, да хорошие сны видать… Хи-хи-хи!

И, продолжая смеяться. она вышла из комнаты.

Мехлюдьев рванулся со стула к дверям, повернул ключ, и со вздохом облегчения повернулся к столу.

* * *

Тишина. За тонкой стеной, где раньше слышались какая-то сдержанная возня, шлёпанье туфлей и чьё-то сопенье, тихо, как в могиле. Откуда-то издали слышен звук посуды и журчанье воды.

Да, «Мировая Проказа» сегодня опять не пойдёт! Но Мехлюдьев всё-таки будет работать! Он будет писать новую вещь, которая давно у него уже задумана, – именно, рассказ из петербургской жизни.

И с этим благим намерением Мехлюдьев сел к столу и принялся за дело.

Словно совершая какое священнодействие, литератор осторожно вынул из папки девственно-чистый листок почтовой бумаги, любовно разгладил его дрожащей рукою, положил перед собою, и долго смотрел на него взором страстно влюбленного. Потом он вынул вставочку, тщательно осмотрел её, кое-где даже ковырнул её ногтем и погладил: затем долго копался в коробочке с перьями, выбрал, наконец, наиболее подходящее, и, обмакнув его в синие чернила, черкнул на клочке бумаги: «проба пера»… Проба оказалась неудачной: перо мазало. Тотчас же оно брошено было под стол, и новое перо вывело на этот раз довольно отчётливо: «проба пера». «Проба пера», «проба пера», «проба пера», повторил литератор три раза и, довольный результатом, положил перо на край стола.

«Ни за что не стану больше брать 86-й номер! – мысленно решил Мехлюдьев, – Steeple chase A. Sommervillo & С^о положительно лучше!».

Пламя обеих свечей ровной плавно тянулось кверху. Вокруг было тихо. Даже со двора не было слышно ни звука.

Мехлюдьев сосредоточивался…

Он сидел сгорбившись на стуле. вытянув голову вперёд и, подложив под подбородок оба сжатые кулака, локтями упирался в колени. Взгляд его был сосредоточен, на лежавшем перед ним на столе листе чистой бумаги…

Те, которые читали или прочтут какое либо из произведений, пусть подумают, о, пусть только подумают, скольких нечеловеческих усилий, мучительных страданий и пыток стоила автору каждая строчка! Вотт, и теперь он мучился над этими строчками, усиленно тёр лоб, переносицу, ёрзал на стуле, но увы, ничего не выходило!.. «Часы текли в вечность», выражаясь высоким слогом, и действительно, у хозяев часы звонко и отчётливо пробили двенадцать… На девственно белом листке почтовой бумаги появилась одна, только одна черпая полоска… В голове автора тем временем припоминался и комбинировался великолепный эпиграф – две строчки из Ювенала, на божественном языке древних римлян, и эти две строчки, по его расчёту, непременно должны были «броситься в нос» и «задеть за живое» читателя…

Час ночи. У злополучного автора выведено: «Часть I. Глава I» и написано три строки следующего содержания:

«Быль январь. Быль ясный, морозный полдень. Невский проспект был залит разношёрстными группами гуляющего народа…»

Дна часа ночи. Ни шагу вперёд! Под столом пол был усеян перьями. Оказывается, что все мажут, даже достославный Steeple chase A. Sommervillo & С^о – и тот мажет. Бумага подлая, чернила подлые, свечи подлые, комната подлая и всё-всё на свете, весь мир подлый! Но подлее и отвратительнее всех Матрёна! Вот истинная виновница неудач! Кто, как не она своей болтовнёй, своею нахальной разнузданностью, своими сплетнями, смехом, изменила и исказила стройное течение мыслей злополучного автора? Кому, как не ей, обязан он тем, что у него написано всего три строки, и в трёх этих строках – о, ужас! – три раза употреблено слово «был»! К чёрту это «был»!!

Мехлюдьев хватает перо и, уже не обращая внимания на то, что оно мажет, яростно зачёркивает ненавистное слово.

После этого тягостное раздумье нападает на него. Ему кажется, что слово «залит» употреблено не совсем правильно и он его вычёркивает. Затем, не могут ли показаться выражения «разношёрстными» и «народа» несколько как бы вульгарными… Да, конечно, могут! Он вычёркивает и эти слова.

Но в самый разгар авторского самоуничтожения Мехлюдьеву слышится, что за стеной как будто кто-то шевелится.

Он настораживает уши…

Да. положительно, кто-то шевелится, ходит по комнате. шаркая туфлями, отворяет шкафы, бренчит посудою, исчезает и снова стучит.

Подобно сухим листьям в осеннюю непогоду, моментально рассеиваются с такими усилиями собранные в стройное целое мысли злополучного автора…

У него нет ни желания. ни малейшего намерения слушать, что происходит за стеною, но она так тонка, что для того, чтобы не слыхать ничего, ему нужно плотно заткнуть оба уха, а между тем ему сейчас вот, в эту минуту, опять слышится звон стаканов.

Так и есть! Кто-то шепчет, а затем слышится сонный женский голос. который произносит:

– А? Что? Что тебе?

– Куничка, Куничка! – слышится другой сладкий шёиот; – я приготовил глинтвейн, не хочешь ли?

– Ах, оставь пожалуйста… Я спать хочу.

– Куничка! Пышечка! Дудочка маленькая!

– Ха-рич-ка! Оставь! Я спать….

– Ну, что там «спать»!.. Куничка! Пышечка! Выпей, попробуй! У меня явилась мысль написать стихотворение…

– Ах, Харлаш! Какой ты… смешной! А-а-а!

Продолжительный зевок и ещё более продолжительные, взасос, поцелуи…

О, проклятие!

Мехлюдьев стискивает кулаки, взъерошивает волосы и в бессильном бешенстве мечется из угла в угол.

Напрасные старания! Нежности поэтической четы продолжаются. Засели за стол, занялись хозяйственными беседами и обсуждениями…

Отчаявшись продолжать сегодня работу. Мехлюдьев гасит свечи, натыкаясь впотьмах на новую мебель, добирается до кровати, раздевается и, юркнув под одеяло, накрывает голову подушкой…

Нелишняя предосторожность, так как бодрствующая поэтическая чета всё ещё продолжает беседовать. И в то время, когда сонные представления в литературной голове Мехлюдьева. принимая уродливые формы и размеры, в странных сочетаниях перемешиваются с лицами и сценами его будущего произведения, уста злополучного автора с остервенением шепчут:

– Чтобы вы оба подохли! Чтобы вам провалиться на этом месте!.. Чтобы вам…

Тут сон смежает, наконец, его веки…