Читать книгу Вавилонская башня - Казимир Баранцевич, Михаил Альбов - Страница 8

Когда Мехлюдьев. сняв в прихожей пальто, переступил порог поэтической квартиры, взорам его представилось следующее.

Гостиная (совмещавшая в себе одновременно назначения: столовой, залы и кабинета), была освещена à giorno[5]. Свет эффектно сосредоточивался на большом обеденном столе, покрытым белоснежною скатертью и уставленном тарелками с яствами, в виде колбасы, сыра, икры и пр., нарезанных тонкими и нежными ломтиками и расположенных в эстетической симметрии, указывавшей на участие в этом поэтической руки хозяина, что, в гармоническом сочетании весёлой группы бутылок, стаканов и рюмок представляло картину, привлекавшую и услаждавшую взор. В глубине плавали облака табачного дыма и сквозь них, как в тумане, слабо вырисовывались фигуры сидящих на диване и креслах гостей и сверкали зубы хозяина.

– А! Наконец-то! Г-н Мехлюдьев! – пропел сладкий тенорок поэта, и в ту же минуту он очутился рядом с вошедшим, подхватил его под руку и повлёк к группе гостей, возгласив торжественным голосом: – Господа! Позвольте представить: г-н Мехлюдьев, наш писатель, которого, надеюсь, всякий из находящихся здесь…

Но в эту минуту раздался единогласный взрыв восклицаний, сопровождаемый шумом поднявшихся с своих мест гостей.

– Как же, мы знаем, знаем г-на Мехлюдьева! По его произведениям знаем! Очень приятно! Очень, очень!..

И несколько рук одновременно протянулось к Мехлюдьеву.

– Г-н Махреев! Г-н Шалов! – провозглашал хозяин.

– Очень приятно! – бормотал смущённый неожиданной для него овацией скромный герой наш.

– Г. Ногтиков! Г. Пухляков!

– Очень приятно!

Церемония представления кончилась и все заняли свои места.

Настало молчание. Овладевший своими чувствами герой наш поднял глаза на компанию.

Махреев смахивал на провинциала и был облечён в мешковатый сюртук и потёртый галстук, в котором торчала булавка в виде пронзённого стрелою сердца. Ногтиков был картавый, рыженький и лысенький молодой человек, перелистывавший лежавшую на столе какую-то книжку и почему-то улыбавшийся ехидной усмешкой. Шалов представлял из себя высокого господина с шевелюрою, напоминавшей растрёпанную копну зимовалого сена, которую он беспрестанно ерошил, дымя ожесточённо огромной сигарой. Что же касается Пухликова, то Мехлюдьев, с некоторым беспокойством узнал в нём обладателя замогильного голоса. Теперь, при ближайшем его рассмотрении, все страхи нашего героя разлетелись как дым, так как приходилось сознаться, что в наружности этого господина, за исключением нечёсаной шапки чёрных волос и взъерошенной бороды, не представлялось ничего ужасного. Он самым невиннейшим образом колупал в носу, устремив задумчивый взор на стол с закусками, и лицо его хранило одно выражение (постоянно ему присущее, как впоследствии убедился Мехлюдьев), какое бывает у человека. собирающегося чихнуть.

– Господа, – начал хозяин, – позвольте мне выразить своё удовольствие по поводу того, что моя скромная хата, в настоящую минуту, вмещает в себе предста…

Сильный звонок в прихожей дал всем понять, что скромная хата сейчас же должна будет вместить в себя ещё одного представителя. Вслед затем. в прихожей раздался приятный баритон вновь вошедшего гостя:

– Дома?

В ту же минуту что-то царапнуло в дверь, раз, другой, затем она распахнулась – и что-то чёрное, длинное, тощее ворвалось в круг почтенного общества.

Это было ничто иное, как пёс совершенно вульгарного, даже можно сказать, гнусного вида, слюнявый и лопоухий, с облезшими спиной и боками. Издав, в виде приветствия, лай самого дикого тембра, он обежал вокруг стола с закусками, сделал два-три хищных скачка и стремительно бросился к обществу, с очевидным намерением поздороваться с каждым из членов его, норовя облапить и лизнуть прямо в губы, в ответ на что раздались шлепки, топанье ногами и восклицания:

– Пшол прочь! Прочь! Мерзавец! Прочь!

– Нарцис! Тубо! – крикнул баритон из-за-дверей.

Но Нарцис, вероятно, офрапированный встреченным им приёмом, нырнул под диван и не подал никаких признаков жизни.

– Нарцис!

В дверях показалось жирное лицо, с окладистой, кучерской бородой и нависшей низко на лоб прядью чёрных волос. Маленькие, пытливые глазки быстро и с любопытством обежали всё общество, и затем в образовавшемся пространстве между половинками дверей вырисовалась плотная фигура, облечённая в узко-сидевший замасленный сюртук и таковые же гороховые панталоны.

– А! Вы уже здесь, господа? – добродушно заметила фигура.

Все гости были знакомы с вошедшим, за исключением Мехлюдьева, почему хозяин тотчас же и поспешил их познакомить:

– Г-н Мехлюдьев! Г-н Рыхликов! – И прибавил, указывая на последнего: – Будущая известность! Молодой драматург!

Будущая известность в замасленном сюртуке сделала по комнате несколько шагов взад и вперёд, крепко потёрла, ладони одну о другую и бросила взгляд на закуску…

– Нарцис! Прочь! – внезапно взвизгнул хозяин, бросаясь в конец комнаты, где Нарцис, успевший уже вылезти из-под дивана, ободрясь присутствием своего господина, стоя на задних лапах и упираясь передними в край стола, пристально смотрел на ломти ветчины… С помощью носового шатка, Нарцис был возвращён в границы приличия.

– Ах. господа, читали? Знаете новость? – воскликнул драматург, небрежно разваливаясь в кресле.

– Какую новость? – воскликнули все.

– Неужели никто не читал?

– Что. что такое?

– Да как же, помилуйте! – возопил драматург: – Неужели так-таки никто не читал?

Внимание всех было возбуждено до крайних пределов, но Рыхликов, очевидно, намеревался довести его до апогея, потому что ничего не ответил на вопрос, встал и прошёлся по комнате.

– Да говори же, пожалуйста, что такое? Экая у тебя привычка! Заинтересует всех и молчит!.. – раздражённо-замогильным голосом забубнил Пухляков.

Но Рыхлнков прохаживался себе, как ни в чем не бывало. и только проходя мимо Пухлякова, многозначительно улыбался.

Все с большим любопытством следили за его движениями.

– Слушайте, господа! – торжественио начал Рыхликов. – Во вчерашнем номере «Обще, доступной квашни»…

Но тут всё общество воскликнуло, как один человек:

– Знаем, знаем!

– Что вы знаете?

– Вот те на!

– Эка новость!

– Критическая беседа Скорпионова…

– Читали, читали!

– Ну. а если читали, то нечего и рассказывать! – спокойно заключил Рыхликов, снова обращая свои любопытные глазки на стол с закусками.

– Господа… – начал. Бог весть в который уже раз хозяин, – позвольте мне выразить…

Но и на этот раз речь его была прервана в самом начале. Дверь рядом с диваном, ведущая в спальню и остававшаяся раньше всё время затворённой, стремительно распахнулась, треснув прямо в плечо сидевшего ближе всех. к ней поэта, тотчас же мелькнула и скрылась, мгновенно, как молния, толкнувшая его нога в башмаке и затем открылось торжественное шествие Матрёны, облечённой в шумящее при каждом движении новое ситцевое платье и несущей большой поднос с налитыми чаем стаканами, а за ней по пятам шла сама хозяйка с лоточком, в котором возвышались привлекательной горкой сухари, крендельки и сдобные булочки.

– А-а-а, чаек! – не проговорил, а как-то сладостно прорычал драматург, первый протягивая руку к стаканам и погружая другую в вазочку с сахаром, причём два куска упали и покатились по полу. В ту же минуту вынырнувший из-под дивана Нарцис поспешил затушевать неловкость, своего господина, похитив оба куска, между тем как Рыхликов галантно расшаркивался и держа стакан в левой, руке, правую протягивал хозяйке.

Все занялись чаепитием. Воцарилось молчание. Вновь появилась Матрёна, отобрала пустые стаканы, и снова опять появилась с наполненными горячею влагой, Рыхликов отверз уста и рассказал анекдот. К сожалению, он оказался, по заявлению всех, где-то уже давно напечатанным. Опять воцарилось молчание. Рыхликов отверз снова уста и рассказал ещё анекдот. Этот нигде не мог быть напечатан, потому что, по свойству своему, отнюдь не должен был касаться женских ушей, вследствие чего Рыхликов рассказал его, затворив предварительно дверь и значительно пониженным голосом. К сожалению, и этот анекдот тоже оказался давно всем известным. Снова воцарилось молчание. На лицах гостей выражалось томление. Взоры всех неподвижно покоились на заманчивой плоскости, покрытой белоснежною скатертью и уставленной яствами… Опять, в третий раз, отверз уста свои Рыхликов, и тихим, мечтательным голосом à part, произнёс:

– Водчонки теперь хорошо бы?..

Пухляков кашлянул. Ногтиков высморкался. Остальные хранили спокойствие.

Но хозяин в ту же минуту воспрянул со стула и заверещал. радостно сверкая зубами:

– A. в самом деле, ведь хорошо? Да, хорошо? Вы согласны?

– Мм… оно, пожалуй, ничего… хорошо… закусить… Что ж, ничего! – замогильным голосом отозвался со своей стороны Пухляков.

– И выпить! – подтвердил драматург, энергично потирая ладони.

– В таком случае покорно прошу… Господа! Покорно прошу! – пропел хозяин..

Гости дружно снялись с мест и двинулись гурьбою к столу, влача за собою седалища. Чрез минуту стол яств представлял приятное для глаз сочетание носов, бород и усов с тарелками, стаканами, рюмками… Послышалось бульканье льющейся живительной влаги, чоканье, кряканье, и опять и опять, бульканье, чоканье…

– Господа. – начал хозяин, – позвольте мне сказать, что мне необыкновенно приятно…

Но и на этот раз судьба помешала окончанию столь упорно начинаемой речи, так как в ту же минуту разыгралось событие самого неожиданного, фантастического свойства.

В кухне послышались – вопль, грохот, возня, – и, вслед затем, в комнату стрелою ворвался провиденциальный Нарцис, волоча по полу в пасти какую-то тёмную массу, а вдогонку за ним в открытое пространство дверей, влетело и грохнулось о пол полено…

Среди наступившего тотчас смятения раздался голос хозяйки, которая выбежала из кухни и всплеснула руками.

– Боже мой ростбиф!.. Ах. какое несчастье!.. Нюничка! Нюня!.. Ростбиф!.. Ведь он ростбиф стащил!

– Господа!.. Пожалуйста!.. Ради Бога! – завизжал и заметался хозяин. – Помогите! Держите! Ловите!

И он, с опасностью размозжить свой открытый и поэтический лоб, ринулся на четвереньках к дивану, где, во мраке, рыча, урча и давясь, хищный Нарцис самым эиергичным образом расправлялся с добычей.

Конечно, было бы постыдно отнестись с равнодушием к такому наглому нарушению всяких прав собственности, проявленному хотя бы со стороны неразумного пса, почему кое-кто из гостей схватили со стола по свече и, в одно мгновение ока, в углу перед диваном образовалась весьма живописная группа на четвереньках всех участников пиршества, между тем, как сам счастливый обладатель Нарциса, успев во время смятения налить и отправить в рот рюмку водки, воскликнул, торопливо глотая закуску и тоже бросаясь к дивану:

– Ах, какая каналья! Вот я сейчас его вздую!

Оставалась на ногах одна только Куничка, которая, стоя поодаль и ломая руки, с мучительным ожиданием следила за результатом происходившей у дивана борьбы с наглым хищником. Вместо самого хозяина виднелись только подошвы его сапогов, между тем, как всё туловище исчезало под диваном, в опасном соседстве Нарциса, и оттуда слышался глухой задыхающийся голос поэта:

– Нарцис! Тубо! Каналья! Тубо!

– Нарцис! Тубо! Нарцис! – вторила группа гостей на четвереньках.

– Р-р-р-р… Гам, гам! – отвечал из под дивана раздражительным басом Нарцис.

– Господа, я дегжу за хвост его! – прокартавил торжествующим голосом Ногтиков. – Тащите из зубов его гостбиф!

– Тащите ростбиф! – слышался отчаянный голос Махреева.

– Ах, шельма! Кусается! – воскликнул обладатель замогильного голоса.

– Р-р-р-р… Гам, гам!

В одно мгновение ока группа перед диваном шарахнулась в разные стороны. Кое-кто вскочил на ноги. Дело в том, что осаждённый Нарцис рискнул на диверсию. Ухватив крепко в зубы оставшийся кусок ростбифа, он ринулся грудью на осаждавших, перепрыгнул через тело хозяина, повалил навзничь Мехлюдьева, выронившего при этом из рук свечку, и вихрем устремился в дверь спальни, не выпуская из пасти добычи.

Сражение было, очевидно, проиграно.

– Эх, свинство какое! – заявил Пухляков, кряхтя и подымаясь с коленей.

– Я дегжал за хвост его, что же вы не тащили? – укорил его, тоже подымаясь на ноги, Ногтиков.

– Что ж не тащили! Кусается! – оправдывался обладатель замогильного голоса.

Сам хозяин уныло молчал и даже не улыбался. На нем ярче всех отражались следы геройской борьбы. Поэтический лоб его лоснился от пота, и на нем виднелась даже в одном месте ссадина… Кончик носа был обвит паутиной. На самой середине груди крахмальной сорочки, зияло, как рана, тёмно-красное пятно от подливки… Руки были покрыты пылью и грязью, словно на них надели перчатки… Он тотчас же скрылся, чтобы привести свою внешность в порядок.

Общество снова столпилось у стола, отряхиваясь, чистясь, и собираясь с мыслями и чувствами. Промелькнула стремительно в спальню Матрёна. Через несколько минут она промчалась обратно в кухню, влача за шиворот упиравшегося и огрызавшегося виновника всей кутерьмы… Рыхликов обвёл взором общество и заявил:

– Что ж, господа? Надо выпить!

Ответом послужило молчание. Тем не менее все заняли свои прежние места, налили, чокнулись, выпили и закусили.

– Повесить её надо, проклятую! – вырвался из кухни довольно явственно голос Матрёны. В ту же минуту мужественный баритон обладателя Нарциса звучно воскликнул:

– Повторим ещё, господа?! По водчонке!

– Шляется с эдаким…

– Господа, кто читал последнюю брошюру, – прогремел настойчиво Рыхликов, – брошюру, которая… как её?.. э… э…

– Какую брошюру? – откликнулось застольное общество.

– Да вот, как её… заглавие… чёрт…

– И как это её угораздило, подлую… – в виде intermezzo раздавался голос Матрёны.

Как бы то ни было, беседа мало-помалу вступила в своё надлежащее русло. Разговор оживился.

Послышался спор. Раздались восклицания.

– Егунда! – кричал Ногтиков.

– Господа, нужно же быть европейцами! – покрывал всё и вся баритон Рыхликова…

– Ну, да, европейцами? – бубнил Пухляков: – Россия – сердцевина… Я говорю – сердцевина…

– К чёрту Европу, – крикнул Шалов, вставая. – Пора нам быть самобытными.

– Ну, да, самобытными! – бубнил Пухляков.

– Выпьем за самобытность!

– Выпьем за самобытность!

– Господа, господа, однако, Европа… – вопил, покрывая все голоса, драматург.

О хозяине словно забыли. Зияли отверстые рты, сверкали глаза, гремели тарелки и звучали стаканы… Словом, когда поэт вернулся в среду своих гостей, он застал все общество в большом одушевлении, а путешествовавший по всем направлениям стола графин с живительной влагой – нуждающимся, не смотря на почтенные размеры свои, в радикальном дополнении содержимого.

– Господа! – запел тенорком поэт. – Мне весьма приятно видеть, что некоторый неприятный и даже, можно сказать, прискорбный… да, неправда ли, прискорбный случай, нисколько не расстроил…

– А разве жаркого не будет? – осведомился пониженным голосом Рыхликов.

– …Не расстроил вашего расположения духа, и я вас вижу весёлыми… да, не правда ли, весёлыми… и оживлёнными! II я очень рад. что мы, вот, все пишущие, вместе! За ваше здоровье, господа!

Эта заветная речь, которую, наконец, удалось докончить хозяину, была приветствована дружными восклицаниями.

– Ура! – крикнул Шалов, – Господа! Я предлагаю выпить за здоровье нашего почтенного хозяина, поэта Нюняка! Ур-ра!

– Ур-ра! – подхватило все общество.

– Господа! – крикнул Махреев, – предлагаю выпить за процветание литературы!

– Родной литературы… Русской… – подхватил Пухляков.

– Русской! Русской!

– Родной!!

– Родной! Родной!

– Ур-ра!

– За процветание нашего кружка!

– За единение нашей дружбы!

– За единение, господа, за единение!

– Ур-ра-а!!

– За единение молодых писателей, ур-ра!

– Ур-р-р-ра-а-а!!

– Господа, прошу выслушать меня! Выслушайте меня, пожалуйста! – визжал и метался от одного к другому, сверкая зубами, поэт.

– Слушайте, слушайте!

– Слушайте!

– Господа! Сейчас здесь был предложен тост за процветание нашего кружка… Действительно, господа, мы составляем кружок… Неправда ли? Да? Вы согласны?

– Согласны, согласны!

– Но наш кружок мал, неофициален, нелегален, не так ли, господа, вы согласны?

– Да, да! Верно!

– На этом основaнии я хотел бы предложить… т. е. не я, а вот Пухляков… Он собрал… т. е. не он собрал, а я хотел… т. е. хотел сказать Пухляков… Говорите, г-н Пухляков! Пусть скажет г-н Пухляков! Пусть он скажет, господа, неправда ли? да? Вы согласны?

– Пусть он скажет!

– Пусть говорит Пухляков!

– Пухляков!

– Говори, Пухляков!

Обладатель замогилыиаго голоса крякнул, поднялся и, держа в руке рюмку водки, обвёл глазами общество.

Все молчали и ждали…