Читать книгу Вавилонская башня - Казимир Баранцевич, Михаил Альбов - Страница 7

Нам, летописцам этой правдивой истории, начинает сильно казаться, что один из главных героев её, которым мы, может быть, слишком долго занимали внимание читателя, пожалуй, чего доброго, не взирая на все почтенные качества, украшающие эту глубокую и возвышенную натуру, – каковая, смеем надеяться, успела достаточно выясниться в представлении читателя, – несколько уже наскучил ему. Мы рады были бы ошибиться, но раз уже таковое подозрение закралось, оно начинает терзать нас, мы даём клятвенное обещание скоро покинуть Мехлюдьева – точнее, отвести ему второстепенное место и высыпать перед читателем, вознаграждая его терпение, целую группу новых героев. Но, пока, волей судеб, управляющих течением этой истории, мы достигнем этого пункта, считаем не лишним вернуться на время к покинутому нами Скакунковскому.

Этот почтенный господин, имевший, по собственному его признанию, три неизменные бедствия в жизни: малый рост, гланды и катар, – если устранить неустранимое первое – малый рост – пользовался в настоящее время отменным здоровьем и, как последствием его, отличным расположением духа, нисколько не изменявшимся от того, что он жил в одном из грязнейших домов грязнейшей набережной Лиговского канала, и, будучи обременённым многочисленной семьёю, обременял себя ещё и литературными занятиями, т. е. совмещал в себе два взаимно-враждебные и взаимно-уничтожающие начала.

Сюда, под сень литературно-семейного очага, измученный бесплодными шатаниями по городу, приволакивал свои усталые ноги Мехлюдьев, здесь, под несмолкаемый писк и рёв детей, оба друга, сидя один против другого и храня торжественное молчание, совершали необходимый для них обмен мыслей и делились впечатлениями дня; здесь, наконец при посильном содействии графинчика, понемногу развязывались их языки, и Скакунковский, как субъект, обладавший более живым темпераментом, задавал своему закадыке вопрос, в роде следующего: «Пишешь?»

На что со стороны мрачно упёршегося в одну точку Мехлюдьева слышался лишь протяжно-сокрушающий вздох.

– Чёрт возьми! – восклицал Скакунковский: – Ну что тебе мешает, скажи мне на милость? Что тебе мешает, хотел бы я знать?

Вместо ответа, со стороны Мехлюдьева следовал тот же протяжно-сокрушающий вздох.

– Это возмутительно! – волновался все сильней и сильней Скакунковский. У тебя есть всё: отдельная, покойная комната, тихие хозяева, почти никогда и дома не бывают…

И опять тот же вздох служил единственным ответом Мехлюдьева.

– Чего тебе ещё нужно? – продолжал терзать Скакунковский. – Да если бы мне такую обстановку… Я уж не знаю, чего бы я ни сделал! А то дети, писк, гам, жена с хозяйственными заботами… Слышишь? Нет, ты обрати внимание!.. Слышишь?..

При этом Скакунковский делал трагический жест указательным перстом по направленно к двери, за которою бурлил и клокотал во всю, разливаясь на всевозможные звуки, его «семейный очаг»:

– Мама, дай булочки…

– Уа-уа!

– Мама, что это Петька дерётся?!

– Ха!.. Семейное счастье!. – сардонически вопиял коротыш, потрясая на Мехлюдьева носом, как будто тот был виновником всего этого, – понимаешь ли ты, как это должно вредно отзываться на творчестве? Нет, ты не поймёшь! Ты один! Ты счастливец! А я-то, брат, понимаю отлично! Я каждый день замечаю. как я все более опошляюсь, мельчаю! Фантазия гибнет! Душа засыхает! А между тем я знаю, что во мне ещё много творческих сил… Посмотри вокруг… Что из себя представляет современная литература? Дрянь! Мелочь! Пигмеи! Где таланты? Нет, ты осмотрись вокруг хорошенько и скажи где таланты?

Скакунковский умолкал и испытующе смотрел на Мехлюдьева. Мехлюдьев, ворошился на стуле, бросал окрест унылый взор и со вздохом ответствовал:

– Их нет.

– Их нет! – торжествующе восклицал Скакунковский. – Где теперь идеалы? Какие теперь цели искусства? Гроши, построчная плата – вот к чему сводится всё! Нет, ты мне скажи, ради Бога где идеалы?

Скакунковский опять умолкал и пытливо смотрел на Мехлюдьева. Мехлюдьев вздыхал и затем сознавался:

– Нет идеалов…

– Нет идеалов! – восклицал Скакунковский: – Современная литература – базар, на который всякий торгаш тащит самую последнюю дрянь, с целью её подороже продать! Вот как я смотрю на неё! И чувствовать, сознавать в то же время, что в тебе горит искра Божья, что ты мог бы создать талантливую вещь – и не в силах, потому что весь опутан прозою жизни, кухонными дрязгами, заботами о том, чтобы отдать за квартиру, купить дров и пр., и пр… Вот где настоящий трагизм! – заключал Скакунковский свою красноречивую тираду, хватая графинчик и наполняя рюмки себе и приятелю, после чего восклицал отчаянно: – Выпьем!

Оба чокались, выпивали, крякали и, сморщившись, тыкали вилками в тарелку с селёдкой.

Как бы то ни было, после нескольких манипуляций с графинчиком чело хозяина прояснялось, и он предлагал Мехлюдьеву прочесть рассказ, написанный в несколько дней, с целью преподания необходимых советов и указаний.

– Читай! – слышался унылый шепот Мехлюдьева.

Скакунковский читал, под аккомпанемент клокотанья семейного очага, умудряясь обращать от времени до времени отдельные восклицали по направлению к этому очагу, в целях водворения необходимая порядка:

«Девушка стояла на краю обрыва, прямо лицом к заходящему солнцу, – читал Скакунковский. и вдруг обращался à part[4]: – Лиза, да дай же Петьке, чего он там просит! – «Её выразительное молодое лицо, с тонкими прядями тёмных волос… (Тише, вы, там! Всю башку разломили!)… с тонкими прядями»…

– С «густыми» – лучше, – заявлял Мехлюдьев.

– «С густыми прядями тёмных волос, – продолжал чтение автор, – было печально. Вся фигура молодой девушки, изящными, стройными формами, обличавшими принадлежность её к аристократическому кругу»… (Чёрт бы вас всех побрал, дадите ли хоть минуту покоя!?) – и т. д.

Как бы то ни было, чтение доходило до конца, и Мехлюдьев внимательно выслушав произведение приятеля, снабдив его своими примечаниями и дав ему должную по достоинствам аттестацию, прощался и уходил домой, ещё более мрачный, чем каков он был ранее, до прихода сюда.

Да, тоска его была велика и всеобъемлюща! Всюду, где бы он ни появлялся, он носил её с собою, как то ядро, которое служит необходимым спутником тулонского каторжника. Все, что он видел вокруг, давало пищу его мрачным думам. Все двигалось, жило, дышало, всё имело своё место на жизненном пиру, лишь в его душе царили пустота и мрак! Он смотрел на окружающее и чувствовал зависть. Жизнь окружающего, длительная, хлопотливая жизнь катилась всё вперёд и вперёд – лишь он один стоял на точке замерзания. И поэт с древесными псевдонимами успел написать и проскандировать несколько дюжин новых стихотворений… И достойная подруга его успела изготовить не мало бифштексов. Даже канарейки значительно усовершенствовались в неумолчном трещании и хорошо научились аккомпанировать скандирующему поэту… А. Мехлюдьев со своей «Мировой проказой» так и не сделал за все это время ни одного шага вперёд!

Он уже чувствовал» себя забытым, низринутым в пучину безвестности, погубленным и посрамлённым, забитым, уничтоженным!..

Однажды он лежал на своём диване и предавался обычным мрачным думам. Стоял вечер и в окно шлепал дождь… Канарейки давно уже умолкли… Кунички не было дома. В квартире была тишина, и лишь за стеной раздавались слабые звуки разговора вполголоса.

Он долго лежал так, углублённый в себя, как вдруг приподнялся и начал прислушиваться.

Чей-то голос упомянул его имя. Это был голос совсем для него незнакомый, голос протяжный, замогильный, зловещий…

Другой голос, принадлежавший поэту с древесными псевдонимами, тихо ответил:

– Он самый!

Мехлюдьев сел на диване и насторожил оба уха, стараясь не проронить ни единого слова.

– Он спит? – спросил зловещий голос.

– Спит! – ответил голос поэта.

– Гм! – сделал незнакомец.

– Вы имеете некоторые виды? – вопросил поэт.

– Имею, – шёпотом отвечал незнакомец, и этот шёпот показался Мехлюдьеву чрезвычайно таинственным, исполненным каких-то страшных предзнаменований… Наступила длинная. тягучая пауза, в течение которой Мехлюдьев успел несколько раз побледнеть и покраснеть, и изощрить свой слух до степени уловления дыхания собеседников.

– Некоторые? – снова вопросил поэт.

Новая, мучительная, о, какая мучительная пауза!

– Да, некоторые! – твёрдо отвечал незнакомец с замогильным голосом.

– Вы с ним знакомы? – спросил поэт.

– Нет, но вы с ним знакомы! – ещё твёрже, и, как показалось Мехлюдьеву, суровее отвечал незнакомец.

– Вы хотите. чтобы я вас познакомил? – спросил поэт.

– Непременно! – совсем уже твёрдо отвечал незнакомец.

И опять новая, адски мучительная пауза!

– Вы думаете, он будет подходящий? – спросил поэт.

– Вполне! – отвечал незнакомец.

– И может оказаться полезным^?

– Несомненно!

Тогда поэт сказал какое-то слово, которое Мехлюдьев, при всех усилиях слуха не в состоянии был разобрать.

– Ну вот ещё! – твёрдо отвечал незнакомец. И вдруг опять понизил голос до шёпота: – Это нужно сделать как можно скорее. Он должен быть наш… Он привлечёт других, и тогда мы выкинем красный флаг!

«Красный флаг!!»

Мехлюдьев припрыгнул на диване, причём одна из не совсем твердых в своём направлении пружин болезненно звякнула.

«Красный флаг!!!»

Мехлюдьев спустился, вернее-сполз с дивана, приблизился к двери, за которою происходил разговор и. весь обмирая, прильнул к замочной скважине глазом…

Вот что он увидал.

На столе горела лампа. С одного края стола сидел поэт с древесными псевдонимами, с другого – темнела фигура незнакомца, обладателя замогильного голоса. Он сидел, весь окутанный облаками табачного дыма, но яркий свет лампы явственно озарял его голову и вид этой головы потряс Мехлюдьева холодным трепетом от макушки до пяток.

Густая копна черных волос… Взъерошенная борода в виде войлока… Лицо – мрачное, смуглое, с глазами на выкате, которое могло бы послужить прекрасной натурой художнику, для изображения Стеньки Разина, или на худой уж конец, разбойника с большой дороги…

Мехлюдьев. чувствовал, что колени его отбивают друг о дружку барабанную дробь, и холодный пот выступает крупными каплями…. Он добрался до дивана и сжался в комок, как бы отдав своё бренное тело под защиту его равнодушных объятий…

Он думал услышать ещё что-нибудь, но голоса умолкли и хлопнула дверь. Вероятно, гость и хозяин перешли в соседнюю комнату.

О, зачем, зачем он им понадобился?! И зачем, именно он – скромный литератор, художник, никогда не преследовавший никаких других целей. кроме целей искусства? Разве они не могли бы найти кого-либо другого? Кажется, ни его прошлое, о котором ни хозяин-поэт, ни тем более, гость, этот таинственный незнакомец с страшной наружностью, не должны были знать ничего, ни его настоящее, отданное всё целиком созданию «Мировой проказы», не дают им ни малейшего права намечать его орудием для исполнения каких-то ужасных, таинственных целей…

А поэт то, поэт-то – каков? Кто бы мог думать Вот-те и гасконец! «И коровки, и овечки… Нежный говор васильков»… припоминал Мехлюдьев, – И занёс меня дьявол в эту квартиру! Ах, чёрт»!

Но что делать, однако?

Бежать! Да, бежать – единственное средство, которое ему остаётся! И он завтра же переедет на другую квартиру Это будет уже в пятнадцатый раз с нового года, но что ж делать? Знать, того хочет судьба!..

Остановившись на этом решении, Мехлюдьев почувствовал себя много спокойнее. Он почувствовал себя настолько спокойнее, что решился лечь спать.

Незнакомец с замогильным голосом, вероятно, ушёл. В квартире царила тишина. Лишь слабо слышалось мерно шлёпанье туфель хозяина. Поэт, вероятно, «творил»…

Но теперь Мехлюдьев уж не верил ему и ничему, ничему в этой квартире он уж не верил!

«Завтра, утром, чем свет» – подтвердил он ещё раз про себя, своё решение на счёт переезда.

Он разделся и лёг.

Но долго он ещё не мог заснуть. Все время перед ним рисовался незнакомец с замогильным голосом, все врёмя ему мерещился «красный флаг»…

* * *

Он вдруг быстро проснулся. В одно мгновение ока проснулся Мехлюдьев, словно от какого толчка.

Он даже привскочил на диване и сел. Вокруг стоял мрак… Было тихо. Отчего же он проснулся?

Только что он успел себе задать этот вопрос, как в кухне звякнул звонок… Он понял причину своего пробуждения. Кто-то звонил. Что это значит?

Тишина. Все спят.

Новый звонок, ещё более громкий, заставил вздрогнуть Мехлюдьева… Страшная мысль озарила вдруг его голову… Не это ли «красный флаг»?!

Этот звонок разбудил всех в квартире. Поэт с древесными псевдонимами, первый, робким голосом воззвал к своей сладко спавшей подруге:

– Куня, Куничка! – зашептал он. – Куничка! Да проснись же, что это ты, право!

– А? А? Что? Что такое? – забормотала сонным голосом Куничка.

– Слышала?

– Что такое?

– Звонят.

– Звонят?

Как бы в ответ на этот вопрос раздался новый, третий по счёту, оглушительный звонок…

– Чёрт! – обругался поэт боязливым тоном. – Что это за свинство? Кто бы это мог быть?

– Поди, посмотри! – отвечала Куничка.

– «Поди, посмотри!» – передразнил поэт. – Поди вот сама и посмотри! Чего я буду смотреть? Какой нибудь пьяный дурак… Ну, вот, вот ещё!..

В то же время раздался испуганный голос Матрёны.

– Барин! Звонят!

– Ну! – крикнул поэт в раздражении. – Звонят! Спроси, кто?

– Я скрашивала, не отвечают.

– Не отвечают? Куничка, слышишь? Не отвечают.

– Вы бы вышли барин.

– Зачем я выйду? Разве их много? Скажи им, что они ошиблись!

– Я говорила.

– Что же?

– Говорит: «отоприте!»

– Гм!

– Нюничка, да ты бы вышел в переднюю, спросил…

– Что я буду выходить один?! Г-н Мехлюдьев! – крикнул вдруг поэт, стуча в стенку. – Г-н Мехлюдьев! Вы спите?

– Нет, не сплю, – послышался слабый голос жильца.

– Вы слышали? Звонят!

– Да, слышал… – печально отвечал жилец.

– Кто бы это мог быть? А? Как вы думаете, кто бы это мог быть?

«Кто бы это мог быть? Ха! Блаженное неведение! – думал Мехлюдьев. – И ты не догадываешься? Сказал бы я тебе… Красный флаг – вот кто должен быть!..»

Но он это только подумал, вслух же сказал:

– Я не знаю, кто бы это мог быть. Я думаю, что это кто-нибудь из ваших знакомых…

– Как вы думаете, пойти спросить? А! Как вы думаете?

– Я думаю спросить! – отвечал жилец.

– А вы будете так любезны, выйти?

– Я? Зачем же я выйду?

– Ну, всё-таки, нас двое мужчин, да Матрёна, знаете, лучше, когда больше народу!

– Хорошо, я выйду! – покорно отвечал жилец.

Он слез с дивана, кое-как оделся и вышел в прихожую.

Картина, которая ему там представилась, была такова:

На столе прихожей мерцали три лампы. Одна была Матрёны, из кухни, другая – из кабинета поэта, третью зажгла впопыхах Куничка. Ослепительный свет их озарял живописную группу: хозяина, в дезабилье, у входной двери, в оборонительной позе и с половою щёткой в руках, Куничку. в юбке и кофте, вооружённую кухонными щипцами и Матрёну, полуобнажённую, с распущенными, как у ру^.ши, волосами, державшую на готове кочергу…

Жилец притулшлcя за дверью и ждал, что из всего этого выйдет…

– Кто там? – неестественным, грозным басом вопросил поэт.

– Я! – отвечал таинственный голос за дверью.

– Кто ты? Что тебе нужно? – ещё грознее крикнул поэт, хотя голос его в ту же минуту сорвался, как у молодого петушка, попытавшегося в первый раз кукарекнуть.

За дверью царило зловещее молчание… Сердца всех замерли и. как бы, перестали биться… Половая щётка в руках поэта сделала было наступательное движение, но тотчас же бессильно поникла…

И вот, среди этой зловещей, роковой тишины, таинственный голос за дверью, раздельно и ясно, вдруг произнёс:

– Матрёна! Отвори!

Поэт вопросительно взглянул на Матрёну.

– Ах. барин, постойте! – смущённо заговорила Матрёна. – Я, кажется, зиаю!

И, подойдя к двери, спросила:

– Филат Иваныч?

– Я! Отвори! – послышался голос ночного пришельца.

Дверь отворилась и в прихожую ввалилась кульком, вся мокрая, точно вынырнувшая только что сейчас из воды, фигура человека. в пиджаке и фуражке. Она мотнулась направо, налево и, ослеплённая светом трёх ламп, попятилась к двери…

– Он пьян! – взвизгнула Куничка.

– Он пьян! – воскликнул поэт.

– Ты пьян! – заговорила Матрёна. – Что ты там мелешь? Какая тебе Матрёна? Очумел! Господ только тревожишь! Звонишься ещё! Ступай, ступай, нечего тут! Ступай, а не то – вот сейчас кочергой.

– Пошёл вон! – грянул поэт, овладевший вдруг своею властью хозяина.

– Вон!! – присоединились дуэтом Мехлюдьев с Куничкой.

– Тебе что нужно здесь, а? Ты как смел звониться, а? Каналья! ВонъМ гр'емЬл поэт.

– Это всё… Ма-трё-на! – повинно мотнул головою пиджак, икнул и прислонился к стене.

– Вон!! – топал ногами поэт.

Но Матрёна успела уже перевернуть посетителя к двери лицом и, усердно барабаня его в мокрую спину, вытеснила, наконец, на площадку.

Там в последний раз мелькнули спина пиджака и фуражка, затем всё исчезло, дверь хлопнула и брякнул железный засов.

Теперь пришла очередь отдуваться Матрёне.

– Ах ты, шельма! Ах ты, каналья! – вопияла Куничка, наступая на Матрёну. – Не говорила я, что у тебя на каждом шагу любовники? Скажите на милость, какое нахальство! Даже звониться стали! И по ночам, по ночам!

– Ну, что ж такое! Эка невидаль – «по ночам!» – огрызалась Матрёна, в грязной юбке и с распущенной косой бродя по кухне, и с неистовым грохотом прибирая предметы домашней утвари, которые предполагалось употребить вместо оружия против нашествия иноплеменных и в которых теперь уже не было надобности. – К кому ходят днём, а к кому ночью…

– Что? Что ты сказала? Повтори!

– Проехало!

– Нет, ты повтори, что сказала! – приступала хозяйка.

– Что? повтори, что ты сказала? – откликнулся с своей стороны и поэт.

Прозревая своей чуткой душой, что в воздухе надвигается нечто, долженствующее разрешиться сейчас какою-то сценой, характер которой делает присутствие всякого постороннего человека совершенно излишним, деликатный герой наш быстро устремился к себе.

Накрывшись, по обычаю, с головой одеялом, он старался призвать к себе благодетельный сон, но бесплодно. Чаша треволнений этой ночи должна была, очевидно, наполниться до самых краёв. Как ни старался он, елико возможно, плотнее окутать голову свою одеялом с целью заглушения посторонних звуков. они все же назойливо врывались в уши его в виде восклицаний и отрывочных фраз голоса Матрёны уже не было слышно. Кричали поэт и Куничка.

– …Вот она, вот, собственная прислуга… Добились!.. Собственная прислуга, распущенная девка, которую давно бы следовало прогнать… Не правда ли, да? Вы согласны? Собственная прислуга дозволяет себе…

– Ах, ах, ах! – стонала и всхлипывала подруга.

– Ведь, не правда ли, вы согласны, что если она позволяет себе…

Мехлюдьев зажал оба уха и издал стенанье:

– О, Господи! Вот наказание!

Он лежал так несколько времени, зажимая изо всей силы пальцами уши, в результате чего получилось отсутствие звуков. С другой стороны, это положение, в силу своего неудобства, исключало всякую возможность заснуть. Он вынул пальцы из отверстий ушей, и в ту же минуту волны бушующей бури не преминули в них снова ворваться.

Теперь уже раздавался голос Кунички.

– Вы меня обратили в кухарку! Я с вами иссохла! И ваш глупый язык смеет ещё поворачиваться…

– Молчание! – взвизгнул поэт.

Мехлюдьев стремительно зажал опять оба уха, погрузив себя в искусственное состояние спокойствия. Однако, чувствуя что лицо его наливается кровью, он, спустя несколько времени, принуждён был отнять снова пальцы, возвратив себе, таким образом, способность всё слышать.

Буря бушевала во всю.

– Да как ты смеешь? А? Кто ты таков? А? Что ты себе воображаешь? Ты хозяин? А хочешь, я тебя выгоню вон? Вон! Чтобы и духу твоего не было! Вон!!

Голос подруги поэта слышался теперь из другой уже комнаты, из чего можно было заключить, что поэт решился на благородную ретираду.

Затем началась беготня и послышалось падение, вернее – швырянье куда-то в пространство каких-то вещей, в том числе разных принадлежностей гардероба, о чём можно было судить по резкому звуку, похожему на звук соприкасающихся с полом металлических пуговиц.

– Бери! Получай! Вот твой подлый сюртук! Вот твои поганые сапожонки! Вот твоё проклятое бельишко! Вот тебе! Вот! Вот! Вот!

В эту минуту..

Однако, не лучше ли будет, если, в интересах читателя, которого мы, в силу сурового долга, налагаемого обязанностью историка, иногда против воли, заставляем присутствовать при том, чего он видеть и слышать, пожалуй, не хочет – поторопимся опустить заблаговременно занавес?..

* * *

Розоперстая Аврора успела прокатить на своей лучезарной колеснице четверть полуночного неба, под которым тем временем успело совершиться немало разных событий: выйти много газет и журналов, разыграться нисколько ссор и проделаться нисколько подлостей и мошенничеств, когда Мехлюдьев разомкнул, наконец, свои усталые вежды, попросту говоря – пробудился.

Весёлое солнце наполняло всю комнату. Канарейки заливались серебристыми трелями. На крыше противоположного дома томно ворковали и нежились голуби. На дворе звонко и весело распевал что-то разносчик…

Если бы для этой лучезарной картины зачем-либо потребен был диссонанс, то лучшим образчиком его могла послужить в этом случае фигура Мехлюдьева.

Бренное тело его, облечённое в складки измятого ночного белья, уныло цепенело в углу на диване. Голова удручённо поникла. Взор мутен. Спутанным космы волос в беспорядке повисли, как у утопленника, только что вытащенного из воды.

Сердце его раздирало тупое отчаяние и безотрадные думы бороздили чело.

Он теперь уже ясно, бесповоротно решил и убедился самым осязательным образом, что над ним тяготеет роковая судьба, что счастье и покои для него недоступны, что куда бы ни забросила эта судьба утлую ладью его жизни – сейчас же явится нечто такое, что заставить искать для неё новую пристань, что, словом, – он вечный и непрестанный скиталец! И вот, даже теперь, всего несколько дней, как забросил он якорь, собравшись вплотную приняться за «Мировую Проказу» – как нарочно нужно было явиться какому-то таинственному «красному флагу», который перевернул вверх тормашками все его планы и наполнил смятением заставляя утекать отсюда подобру-поздорову!

О, «красный флаг»! Будь он проклят!

Он оделся, умылся без содействия Матрёны и, решив даже не беспокоить её распоряжением насчёт самовара, поволок свою фигуру в прихожую.

– Г-н Мехлюдьев! Г-н Мехлюдьев! – раздалось из недр поэтического очага, когда владелец этой фамилии напяливал на себя пальто, уже наготове исчезнуть.

Если бы теперь что-либо в состоянии было интересовать его, кроме той мысли, которая продолжала угнетать его голову, то происшедшее затем обстоятельство должно бы было дать обильную пищу его размышлениям на тему о загадочности и сложности существа человеческого.

После того, что произошло в эту ночь, следовало бы ожидать, что поэтическая чета всё порвала, окончательно и радикально, между собой в этом мире… Совершенно напротив! Оба супруга стояли в дверях весёлые, сияющие, как «молодые» на другой день после брака, и приветливо улыбались Мехлюдьеву.

– Вы надолго уходите, г-н Мехлюдьев? – спросил поэт, озаряя ослепительным блеском зубов всю прихожую.

– Н-не знаю… Должно быть, надолго, – отозвался Мехлюдьевь, мрачно смотря в сторону двери на лестницу.

– Как ваше здоровье, г. Мехлюдьев? – спросила со своей стороны и дама с жгучими глазами, пленительно ему улыбаясь.

– Н-ничего… Благодарю вас…

– А какова погода-то? А? Не правда ли, а? Прелестная? Да? Вы согдасны? восторженно воскликнул поэт.

– М-да… Погода… Ничего… – буркнул Мехлюдьев, возобновляя своё намерение исчезнуть.

– У нас до вас просьба…

Но Куничка тотчас же перебила супруга и с той же пленительною улыбкой пропела умоляющим голосом:

– Мы очень, о-очень вас просим!..

– …Пожаловать к нам сегодня вечерком по-соседски… – продолжал поэт.

– Пожа-алуйста! – подтвердила с своей стороны и его подруга.

– Соберётся кой-кто…

– Поэты, писатели!

– Веды вы будете, да? Вы не откажете, да?

– Я… я… право, не знаю…

– Нет, дайте слово! – воскликнул поэт.

– Дайте честное слово! – настаивала с своей стороны и Куничка.

– Не знаю… я… право… – бубнил и терзался Мехлюдьев.

– Мы вас ждём, непременно! – заявил решительным тоном поэт.

– Непременно, слышите, слышите? И знать ничего не хотим! Слышите? – ещё решительнее подтвердила Куничка.

– Слышу! Прощайте! – отчаянным голосом крикнул Мехлюдьев, отдернул крюк, распахнул дверь, хлопнул ею и очутился на лестнице.

«Держи карман!» – размышлял он, вихрем свергаясь вниз по ступенькам. – «Ещё бы!.. Как же!.. Слуга покорный!»…

Он сбежал с лестницы, устремился через двор, нырнул под ворота, очутился на улице и слился с движением прохожего люда.

Если бы мы пошли за ним по пятам, то это путешествие нас порядком должно бы было измучить. Целый день мы могли бы видеть его бродящим по всем смежным улицам, вроде Николаевской, Надеждинской, Знаменской, по той или другой стороне. Мы могли бы видеть его у ворот того или другого дома всех этих улиц, внимательно читающим налепленные по бокам их билетики с извещениями о сдающихся комнатах. Потеряв его на время из глаз, мы могли бы его уследить на какой-нибудь лестнице звонящим у дверей какой-либо квартиры и снова стремящимся вспять… Мы отнюдь не расположены этого делать и предпочитаем привести его в сумерки, насилу волочащего ноги, прямо к закадычному другу его, Скакунковскому.

Деятельные ноги сего мужа, находившийся, как уже известно, в постоянном взаимодействии с его пылкой головой, нисколько не обременённые тяжестью его тела, бодро носили сие последнее по крошечной и невзрачной комнате, которой было присвоено громкое название кабинета.

– А! – сказал Скакунковский. – Здорово!

Мехлюдьев беззвучно мотнул головой.

– Садись, – сказал Скакунковский.

Мехлюдьев расслабленно дотащился до стула, плюхнулся на него, как мешок, и тотчас же удручённо поник.

Скакунковский смотрел на него выжидательно. Мехлюдьев молчал.

– Устал? – спросил Скакунковский.

– Устал, – угасшим голосом отозвался Мехлюдьев..

– Гм! Что же ты делал?

– Ничего.

– Гм! Где же ты был?

– Везде…

– Как? Что такое?

– Ничего… Искал комнату…

– Как искал комнату? Это что значит? Зачем тебе комнату?

– Переезжаю…

– Опять?!

– Опять!!

– Ты с ума сошёл!

– Иначе нельзя!

– Расскажи толком, в чем дело.

– Иначе нельзя, потому что… иначе нельзя! Красный флаг!

Скакунковский с беспокойством. даже со страхом взглянул на приятеля. Мехлюдьев молчал, уставившись в землю. Скакунковский попятился, потом робко спросил:

– Послушай… Ты… тово… У тебя голова ничего?.. Не болит?

– Ничего… Не болит… – отозвался Мехлюдьев. – Только я должен бежать…

Скакунковский ещё немного попятился.

– Это, брат, целая история. и я пришёл к тебе за советом, – продолжал Мехлюдьев. – Ты слушаешь?

– Слушаю, – дрогнувшим голосом сказал Скакунковский, продолжая со страхом смотреть на своего закадыку и садясь на почтительном от него расстоянии.

– Ну, так слушай. – начал Мехлюдьев и от слова до слова рассказал, что успел уловить из подслушанной им накануне беседы своего поэтического хозяина с обладателем замогильного голоса, затем описал ночные тревоги и всё затем происшедшее.

– Ну, и вот, теперь объясни мне, что все это значит?! – воскликнул он под конец.

– Слава Богу, – с облегчением вздохнул Скалунковский, – а я, признаться, брат, думал. что ты уж – тово…

– Что – тово?..

– Так, ничего… Я тебе всё это сейчас разгадаю!

Скакунковский сделал глубокомысленное лицо, Мехлюдьев ждал… Скакунковский стал ходить по комнате… Мехлюдьев ждал. Скакунковский сел и сделал опять глубокомысленное лицо… Мехлюдьев всё ждал. Но так как ничего из этого не вышло, то он, наконец, с нетерпением воскликнул:

– Ну, так что же, что же, по твоему?

– Человек с замогильным голосом, говоришь?

– Ну, да! Голос, как из водопроводной трубы…

– Гм! И он сказал: «выкинем красный флаг»?

– Да, сказал.

– Не сказал ли он ещё чего-нибудь?

– Ровно ничего!

Скакунковский приблизил губы к уху приятеля и шепнул одно только слово:

– Серд-це-вед!

– Ну-у? – попятился Мехлюдьев и, затем храбро прибавил: – Не может быть!

. – А кто же, по-твоему?

– А вот кто! – начал Мехлюдьев, и вдруг озарённый новой догадкой, воскликнул: – Издатель!

– А что ты думаешь! – тотчас же воспламенился и Скакунковский: – Очень может быть, что, это издатель! Да, конечно, это издатель! Издатель, набирающий сотрудников! Это ясно! Теперь и красный флаг понятен! Красный флаг – это направление! Вот видишь, видишь, как я проницателен?!

– Ну, а что значит, что я приглашён сегодня к хозяину на вечеринку?

– На которой будет и замогильный голос?

– Ну, этого я не знаю.

– Будет, непременно будет! – с уверенностью сказал Скакунковский. – Вот увидишь, что будет! Это ясно, как день, и вечеринка устраивается, с, целью вербовки сотрудников. Иди, иди, непременно!

– А что, если бы и ты? Знаешь, оно как-то вдвоём безопасней.

– Что же? Я могу! Приду! Непременно приду! Только вот попозднее… А ты торопись! Теперь уж пора.

– Я, пожалуй, пойду! – поднялся на свои длинные ноги Мехлюдьев. – Так придёшь?

– Приду, еcли толькo…

– Ну, что там ещё?

– Если только, катар не разыграется…

Мехлюдьев махнул рукою и поволок своё тело в прихожую.