Читать книгу Кульминации. О превратностях жизни - Михаил Эпштейн - Страница 6

В мае, в мае куковала на Ленгорах кукушка, а после Дня защиты детей выпускница филфака МГУ Аурора Гальего приехала к Долорес Ибаррури и сказала, что встретила «Его».

– Все мужчины – сволочи, – с порога отрезала историческая женщина. Почетный председатель компартии Испании, Пассионария жила теперь в московском изгнании и к дочери лучшего друга и единомышленника Игнасио Гальего, который работал в Париже, относилась как бабушка к внучке.

– Правда, бывают среди них и нежные, – пожалев обескураженную «внучку», снизошла Долорес к сволочам. – Надеюсь, не советский?

У Ауроры упало сердце.

Икона международного коммунизма, Долорес была антисоветчицей. Не столько по причине идеологии, сколько на почве «веселия Руси», унаследованного и приумноженного страной ее изгнания, где попрали завет основоположников: «Коммунизм – это прежде всего трезвость!» В свое время породнившаяся с кремлевским тираном, Долорес своими глазами видела, какой трагедией было для него пьянство родного сына Василия. Лучший друг и собутыльник Василия, приемный сын Сталина Артем Сергеев, ставший потом советским зятем Пассионарии, трезвостью тоже не отличался и в отставку вышел не маршалом артиллерии, а всего лишь генералом и уже после того, как брак его с дочерью Долорес распался, несмотря на детей, трех ее любимых русско-испанских внуков. По всему по этому убедить главу своей партии, что избранник ее начинающий писатель, а не алкоголик, Аурора не смогла. «Если нет, так будет. Знаю я советских!»

И Долорес заключила:

– Выброси все это из головы и возвращайся во Францию к отцу! Ты нужна ему там!

В дверях сунула ей деньги. Не потому, что «внучка», а такое было у нее обыкновение. Без денег в руку соплеменников из своего дома Пассионария не выпускала.

Аурора вернулась в Солнцево. Этот областной город за московской окружной дорогой еще прославится всемирно как рассадник российской организованной преступности. Пока преступники эти подрастали, там, на снимаемой мной квартире в шлакоблочном доме по адресу Северная, 1, начинали мы с Ауророй нашу совместную жизнь. Сидя даже не на пресловутых бобах, а в полной жопе. Поэтому я удивился, когда она швырнула на журнальный столик пачку разлетевшихся червонцев.

– Откуда столько?

– От Долорес Ибаррури.

Мое удивление сменилось изумлением.

– Что, от той самой?

– От той самой.

– Которая «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях»? Которая «Но пасаран»?

– Вот именно, – подтвердила Аурора с сарказмом, зная, что это самое «они не пройдут» теперь адресовано нам с ней как паре.

– Разве она еще жива?

Аурора только пожала плечами.

– Женщина в метро сказала мне: «Бесстыдница!»

Обычно она ходила в джинсах, а в тот раз на ней было парижское платье, присланное матерью. Морковно-оранжевое и с черными полосками. Не то чтобы совсем прозрачное, но выглядела она в нем совершенно иностранно: как из другого мира. Она из него и была, несмотря на свой почти безупречный русский. Но этот, другой ее мир был современным, тогда как Пассионария… Я понимал, что Аурора хочет сменить тему, но слишком сильным было потрясение.

– Каким же образом ты с ней знакома?

У нее на коленях выросла, могла ответить мне Аурора, но она только фыркнула. К тому моменту наш роман был в самом начале, о друг друге мы знали мало, а конспирацию моя новая любовь впитала с молоком матери (дававшей ей грудь в сигаретном дыму подпольных собраний и без отрыва от дискуссий). Чтобы не отпугнуть советского студента своей мультикультурной картиной мира, Аурора представилась мне дочкой рядового члена партии, «публициста» газеты «Мундо Обреро». Она не врала, ее падре постоянно там печатался. А больше знать мне было незачем. Студенческий наш роман был «в отмеренных сроках». Виза в ее фальшивом испанском паспорте стремительно «истекала» – слезами, в числе других флюидов. По ночам она говорила, что через год вернется на «жуке», набитом под завязку «голуазами» и «житанами», и мы уедем в Прибалтику и на Кавказ, но я в продолжение не очень верил. Во Франции ей уже было забито место преподавательницы в университете Клермон-Феррана, где за год вполне мог нарисоваться какой-нибудь синеглазый усач типа Жака Ферра, певца, который «Potemkine». Тогда как мне здесь не светило ничего хорошего, что чувствовал я, так сказать, подвздошно. Ко всем моим прегрешениям еще и «связь с иностранкой»… В МГУ за это отчисляли, что означало, в моем случае, забритие в ряды Вооруженных сил, а там… Она мне пересказала свою любимую картину «На последнем дыхании». Так мы себя и чувствовали тем московским летом. Обреченными героями Годара.

Кончилось все это тем, что во Францию Аурора не улетела. Бросила вызов всему и всем, начиная с Долорес Ибаррури. Проснувшись в день отлета и окончания визы, порвала билет на самолет, подожгла клочки и прикурила сигарету. «Увези меня куда-нибудь». В следующем поколении парижский испанец Ману Чао9 прославит этот подвиг: Clandestino, ilegal10…

В Москве, кстати сказать, спивались не только советские генералы. Аурора была на шестом месяце, когда мы приехали из Солнцево в гости к Роберто. Брат его, генеральный секретарь компартии Испании Сантьяго Карильо, трудился в Париже. Что касается Роберто, то он застрял в Москве, работал переводчиком. Мы сидели с его русской женой и ждали его с работы. Слева от меня вся стена была в книгах на испанском и французском. Поддерживая разговор, я косился на глянцевые корешки, все в трещинах прочитанности. Женой западного полиглота-интеллектуала была Тамара родом из Марьиной Рощи. Супруга она встретила не приветствием, а вопросом: «Принес?» Роберто был похож на фото Кортасара – плюс очки в тяжелой и черной оправе. Молча он расстегнул портфель и поставил на журнальный столик бутылку «Московской». Взглянул на живот Ауроры, на меня. Я качнул головой. Он набулькал два стакана. Тамара взяла один, он взял другой. И выпил, не садясь. Мы с Ауророй были в полном ужасе, прилагая усилие, чтобы не переглянуться. «Хорошо-то как, – поставила свой стакан Тамара и надорвала облатку. – А теперь димедрольчику!..»

Они уехали в Бухарест, оставив нам квартиру вместе с книгами. И я все узнал про мир, который был знаком мне только по роману Хемингуэя «По ком звонит колокол». По русской его версии, отцензурованной собственноручно Долорес Ибаррури. Тридцать лет она тормозила издание в СССР ненавистной ей книги: но пасаран! Что же говорить о нашем с Ауророй романе…

Живот, между тем, нарастал. Перспектива внебрачного внука напрягала отца Ауроры. Сам он тоже был великим трезвенником. Вольфганг Леннарт в книге «Революция отвергает своих детей», одной из самых читаемых в немецкоязычном мире биографий, рассказывает о Высшей школе Коминтерна в Башкирии на реке Белой и про бывшего республиканского команданте, который давал там пьянству бой. Но здесь этот фанатик трезвости своими глазами видел, что наборы сувенирных водок в кремлевском исполнении, которые он оставлял нам после визитов в Москву, расходятся у нас только на подкупы домоуправам и слесарям-ремонтникам. Посещая Пассионарию, он сообщал, что у молодых все в порядке – разве что Дворец бракосочетаний отказывает в регистрации. Капля камень точит. И вот однажды Пассионария передала Ауроре через свою секретаршу Ирену Фалькон, что готова взглянуть на ее советского избранника…

Серебряновласая, высокая, во всем черном. Под восемьдесят, но в глазах огонь. Я пожал легендарную руку, которая некогда сложилась в кулак «Рот фронт». С помощью Ауроры, мгновенно переводившей в обе стороны, мы вступили в общение. Я был представлен родственникам. Дочери Амайе, отстрадавшей в браке с русским. С внучкой Лолой – 13-летней красавицей. Внук Федя отсутствовал, осваивая подарок «абуэлы»11 – мотоцикл «Харлей», не больше и не меньше. В гостиной я отдал должное настенной живописи. Пикассо, конечно, был представлен широко. «Не думала, что переживу я Пабло…» Стол накрыт был испанской скатертью с бахромой. Ваза с глазированным миндалем, бледно-розовым и небесно-голубым. Россыпью плит в обертках из фольги лежали зуболомные турроны – испанская нуга. Амайя внесла кофейный сервиз. Что ж, званого ужина мы и не предполагали, а если были натощак, так это по объективным причинам и привычке. Но тут Долорес спохватилась…

– Говорит, что тебе, наверно, надо бы чего-нибудь покрепче, – перевела Аурора.

Нет, на мякине меня не проведешь.

– Спасибо, нет.

Отказ мой не был принят.

– Принеси, – велела Долорес.

С испуганным видом Амайя уточнила:

– А что?

– То, что от Фиделя.

Из Гаваны, должно быть, прислали целую батарею рома, но из глубин квартиры Амайя вернулась с одной бутылкой в золотистой оплетке. Долорес забрала ее и стала собственноручно свинчивать пробку, поглядывая на меня, безучастно стоящего у стола. Вынула из серванта хрустальный бокал. Грани радужно переливались, а емкость была невероятной – миллилитров 250, – или так показалось мне от ужаса. Одной рукой опираясь на край стола, другой Долорес наливала мне смертельное зелье. И эта другая у нее не дрожала…

Тут пора раскрыть постыдную тайну. У меня была язва. С детства. А точнее, с двенадцати лет. Возможно, не по причине встречи с милицейским патрулем в День советской конституции, но после тех побоев и «воздусей». С одной стороны, это сезонное, весенне-осеннее страдание. С другой – защита от советского алкоголизма. Не будь у меня язвы, я бы, возможно, повторял бы за Есениным: «Или я не сын страны?» А так если я и был ее сыном, то сыном вынужденно сдержанным. Я смотрел, как легендарная рука, худая, морщинистая и в коричневых пятнах разной степени темноты, наливает мне угощение, которое из хрусталя мне придется переливать в пустой желудок – что со мной будет? У моей язвы характер был коварный. Наклонность к прободениям. Где тонко, там и рвется. Впервые это случилось после того, как я выпил принесенный мамой «от живота» стакан шипучей карлсбадской соли. «Перфорация», говоря по-медицински. Как выстрел в живот, но изнутри. Летальный исход велик. Даже в центре Москвы. Вот и конец мезальянсу. Нет человека – нет проблемы, учил их кремлевский мучитель своей главной науке. Дьявол – подругу-дьяволицу. В одной из книг, оставленных нам братом генсека, читал, что крестьяне в Испании так ее и рисовали – с красными рогами…

Дьяволица наконец поставила бутылку. Налив не на три четверти, а до краев. И даже больше. Ром из фужера так и выпирал. «С горкой», как это называется у сынов моей страны. И в этом уже был явный вызов. Как и в жгучих глазах, на меня устремленных. Ну-ка, soviético?..

Погибну или нет, но как сдержать все это натощак? От вида грибовидной поверхности подкатывали спазмы. Может, лучше не удерживать, а блевануть фонтаном? Кто обвинит тогда в алкоголизме? Но Дьяволица создала мне и еще одну проблему, чем, судя по ее глазам, была особенно довольна. Как донести до рта, не расплескав? Или замысел в том, чтобы заставить меня еще и голову согнуть, чтобы схлебнуть с фужера выпуклость, удерживаемую одним поверхностным натяжением?

Гостиная была не мала, но все же не как музейный зал. За испанскими женщинами и в промежутках между ними (ребенок, названный Лолой в честь «абуэлы», к счастью, удалился делать уроки), расплывались картины Пикассо. Все изображали символическую гибель франкизма. Все правильно. Франко умер, а Пассионария прожигала своими огненными…

Я свел пальцы на хрустале:

– ¡La libertad12!

Моя беременная жена смотрела с ужасом. Но я донес, не расплескав. Погибал стоя и голову запрокидывал все выше. Местомиг этот вспомню я потом в Париже, когда на празднике жизни увижу настоящего avaleur de feu13…

С каждым глотком огонь тот рвался из меня наружу.

Уж и не знаю, как, но – удержал.

***

Через год в Москве нас расписали.

Потом мне пришлось удочерять мою же дочь.