Читать книгу Кульминации. О превратностях жизни - Михаил Эпштейн - Страница 9

Я должен был родиться в те дни, когда моего отца Юрьенена Сергея Александровича «незабываемого» 1919 года рождения, – его отец, мой дед, уже сидел в «Крестах», – смертельно ранили двумя винтовочными выстрелами на КПП при выезде из Франкфурта-на-Одере. Простреленная шинель висела в шкафу у бабушки и дедушки в Ленинграде на Пяти углах. Я в нее заворачивался и стоял в темноте с его урной в руках. Слушал голоса извне и отождествлял себя с отцом, на которого, как все мне говорили, был похож «как две капли». Ирония этой гибели «по ошибке» до меня еще не доходила, но вопросами уже я задавался: как же так? Убит в Германии, но «нашими»? Дед, который в год своей смерти рассказал мне, 11-летнему, свою версию, даже назвал фамилии стрелявших солдат. Оба остались безнаказанными как действовавшие по уставу, и дед подвергал их словесно таким египетским казням, что от ужаса перед открывшейся мне неутоленной жаждой мщения фамилии убийц я позабыл, и сейчас видится мне лишь крапива с кирпичами, должно быть, не случайно в детстве заросшие зеленью руины навевали жуть: Крапивин? Кирпиченко?

Ехал отец в Берлин, делегатом на партконференцию СВАГ. А принят был братьями-славянами за беглеца в западный сектор оккупации. Все понятно, эксцесс шпиономании. Но, расширяя пространство иронии, можно сказать, что тем самым судьба сына была предвещена, разве не так?

Однако сначала должно было мне родиться. А весть о случившемся на КПП остановило изгнание плода. Такой метафорой, исполненной агрессии и драматизма едва ли не библейского, назван соответствующий процесс в учебниках акушерства и гинекологии. Мыслителя немецкого поражали звезды над нами и моральный закон внутри, тогда как русского – тайна бесперебойного прихода в этот мир младенцев (и соответствующую запись из «Дневника» Л. Н. Толстого можно бы предпослать эпиграфом к упомянутым учебникам). Тайной моего явления стало то, что мамин организм отказался меня рожать. Десять дней, которые последовали, потрясли наш вынужденный симбиоз. Пугаясь собственного цинизма, я не мог не предположить, что организм, который выносил этот плод, превратился в ловушку. Если вообще не обратился против практически завершенного младенца с безумной целью родить его обратно. Иначе откуда встроенный в меня механизм саморазрушения? Не исполняю ли тем самым бессознательную волю, вступившую в конфликт с моим собственным проектом по возникновению?

Я чувствовал себя прелюбодеем мысли. Как можно было огласить все это в период нашего совместного существования?

Выбирая свободу, был уверен, что больше не увижу маму. Но пришел Горби, и мама приехала ко мне в Германию, которая признала ее право на компенсацию за подневольный труд в арбайтслагере. Потом она приехала и в Прагу, где мы закончили начатую по компьютерной переписке книгу «Германия, рассказанная сыну». Рассказчице было 83, сыну 56. И он впервые узнал подробности, которые должны были пропасть. Вот местомиги этого «смерторождения», – даже и с документами…

***

Германия, рассказанная сыну:

Я постараюсь сейчас все точно вспомнить.

9 января 1948 года вечером с соседями (Петуховы) мы решили на следующий день съездить за творогом и молочными продуктами (Петуховым известно было, куда ехать).

Утром 10 января папа твой уезжает в Берлин по работе, обещает вернуться через пару часов (у меня появились боли). Папа предупредил Петухову (мы на одной лестничной площадке жили). Мне дал задание собирать сводки с участков по работе. Какие сводки? Данные с верфей. По репарациям. Было рано, я легла в постель… Сон как явь. На скамеечке у батареи напротив меня сидит девочка, черные волосы закрывают лицо. Я поднимаю волосы и вижу лицо папы и понимаю, что это наша девочка, но лицо как у папы сейчас. Взрослое.

Я не знала, что будет мальчик. Это папа все так говорил. Я хотела мальчика. Когда я забеременела, помочь рожать согласился доктор Кран (Krahn): «Помочь немного можно. Нужно сделать укол…» И сделал. Записал в книге, у него книга была толстая… Номер ампулы. Надо бы его разыскать…

Проснулась и стала звонить по участкам (в городах). Это проходило всегда очень быстро, а в то утро никак не могла добиться.

Звонок из Берлина: «Что у вас случилось?!» Я, думая, что это на наш с тобой счет вопрос от папы, отвечаю: «Пока еще ничего и никого».

Звонок в дверь. Открываю – Петухова. «Мы с вами срочно едем в деревню, как договорились вечером». Я: «Мне что-то неуютно, побаливает в спине». Она: «Ничего страшного, нам близко ехать».

Я пошла одеваться, оглянулась, а она рвет телефонный провод. «Что вы делаете?» – «Отключаю звонок, там сын мой спит». Я: «Но это телефонный провод!..»

И в этот миг звонок. Она не дает мне трубку, но я вырываю ее и слышу детский голос сына старшего лейтенанта Уланского: «Ваш дядя в госпитале раненный».

Я:

– Сергей Александрович уехал в Берлин.

Он:

– Папа мой приехал и привез фуражку вашего дяди.

Я бросилась в машину и в госпиталь.

Идет операция.

Мы с тобой ждем, и ты решил остаться во мне еще на десять дней. 21 января после двенадцати ночи ты родился. В госпитале города Франкфурта-на-Одере.

С 10 января до 12‐го я провела у папы в палате. Доктор сказал, что мне и тебе нужен отдых. Поезжайте домой, выспитесь, а завтра к обеду приезжайте.

13‐го я приехала к завтраку. Меня не пустили в палату – уборка. К обеду позвали (все это время сидела в коридоре-холле). Папу переодели, вымыли, побрили, подстригли и при мне переложили в постель – чистую, застеленную, подушки взбитые. Он очень весел, розовый. Мне: «Я так тебя ждал, а тебя все нет!» Я ему говорю, что я с утра уже здесь, но не пускали. Он: «Да, да…» Потом: «Поправь мне подушки, а то мне не поправляли». Я немного поправила (ведь все только постелили при мне). Он: «Вот видишь! Как хорошо теперь стало мне». И пришел доктор, сказал: «Вы видите, кризис прошел, ему нужен отдых, он засыпает, устал, и вы идите, отдыхайте, а к ужину приходите, а лучше мы позвоним, когда он проснется».

Вечереет. Ветер, дождь со снегом, гололедица. Машина с Куртом-шофером день и ночь у дверей. Шофер в машине, уезжал только обедать. У него родился тоже малыш.

Вдруг звонок. «Приезжайте». Сестра из госпиталя.

Едем.

Доктор-немец, 90 лет:

– И ему колют пенициллин? С 10‐го числа? Не понимаю ваших русских. Такое дорогое лекарство. Ведь он труп!

Я замерла.

– Как?

– Конечно. Зачем это?

Я тут же встала и ушла. «Фашист…»

Уехала и не попрощалась.

Ураганный ветер швыряет даже машину, нас заносит, машина кружится, но благодаря судьбе и Курту в трамвай не врезались, все обошлось, и мы с тобой добрались до госпиталя. Меня перехватили доктора и сестры, провели, уговаривая, что нужно проверить ребеночка, а уже потом можно в палату к папе. Проверили, дали лекарства, сделали мне укол. «Не вставайте, переждите пару минут». И вдруг сказали: «Ваш муж умер». Я бросилась к окну. Палату папы видно, яркий огонь горит, но сил у меня уже не было. Меня положили на кушетку, а доктора все говорили, говорили…

Утром его увезли в Берлин, а я не знала, ждала чего-то. Приехали, привезли уйму венков и урну.

Вот мы и снова были вместе.

Когда привезли папу в госпиталь, он сказал врачам: «Жена должна сегодня рожать сына. Сохраните ее и сына».

Это я запомнила.

***

ВОЙСКОВАЯ ЧАСТЬ Полевая почта – 28965

16 января 1948 г.

№ 161/3

СПРАВКА

Техник-лейтенант Юрьенен Сергей Александрович 1919 г. рождения поступил в войсковую часть полевая почта № 28965 на излечение 10 января 1948 года из войсковой части полевая почта № 30584 по поводу ранения.

Умер в части 14 января 1948 года.

ДИАГНОЗ: слепое пулевое ранение, проникающее в брюшную полость, с повреждением печени, 12-типерстной кишки и поджелудочной железы и слепое осколочное ранение мягких тканей в области локтевого сустава.

Командир в/ч ПП 28965 подполковник Божко

Копия верна: Зав. Дел Младший лейтенант Аскинази

ПРИКАЗ

Уполномоченного транспортного Управления СВАГ при Берлинской Дирекции ВПС 16 января 1948. № 8. гор. Берлин. Содержание: по личному составу

§ 1. Уполномоченного водного района Франкфурт/О техника-лейтенанта ЮРЬЕНЕН Сергея Александровича считать погибшим при исполнении служебных обязанностей и исключить из списков Советской Военной Администрации в Германии.

П. п. Уполномоченный Транспортного управления СВАГ при Берлинской Дирекции ВПС

гвардии полковник Дубровский

М.п. Зав. Дел.

Младший лейтенант Аскинази

***

Наследник этих документов, я вглядывался в них годами, пока не прозрел иное измерение, и даже не без намека на темы, предстоящие сыну «исключенного из списков». А именно небольшой, ущербный, но явно славянский бог… русская литература (Спокойно, Маша!.. «вы не должны бояться моего имени…») ну и, конечно, как без него, Зав нашими Делами, земными и небесными.

Божко, Дубровский, Аскинази…

***

Мама:

Я рожала в военном госпитале, там же, где папа умер.

После родов лежу я. Вдруг на стене туман, из тумана выходит твой отец, сидит он в кресле-качалке, в халате, курит трубку… пускает дым, и все, опять уходит… Это я доктору говорила, меня это видение преследовало: папа все смотрит с доброй улыбкой, как будто пришел меня проведать. Но я себя не вижу, а его вижу – в кресле, в домашней обстановке… и трубка. Это не сон. Видение. И не один раз, и каждый раз – одно и то же. Меня посещало часто: может, это всего лишь инсценировка, а он жив и где-нибудь в «органах», в какой-нибудь стране? Но языка не знает, и вообще не может быть, что бросил меня так… Но как это может быть? Умер – а так живо его вижу?

Врач говорила: от переживаний. Все это пройдет.

Покой. Оцепенение, и вся забота о тебе, все для тебя.

Пришла бывшая хозяйка, где мы жили, фрау Дальвиц, а с ней фройляйн Лени, которая выходила тогда замуж за машиниста-немца, поезда водил в Брест, в Россию. Фрау Дальвиц – баронесса. Когда едешь из Франкфурта в Берлин, то проезжаешь и ее имение, оно так и называется Дальвиц. Она принесла тебе и мне вещи, и тебе цветок цикламен, темно-розово-красный и внутри белое начало. Очень красивый. Не красный, а малиновый. Принесли ночные рубашки с кружевами, комбинации, кружевные, тоненькие, пеленки, простыни тонкие, говорит, что ребенку с нежной кожей надо тонкие… Ты ей очень понравился, лежишь такой вальяжный, ни разу не вякнул.

– Что собираетесь делать?

– Уезжать.

– Позвольте дать совет… Ваш гороскоп: удачу будете иметь в торговле.

И стала упрашивать остаться в Германии, сказала, что унаследую все ее имущество, квартиру, магазин…

– Куда вам ехать?

– В Таганрог, – говорю, – к дочери, к свекрови, – больше мне некуда было.

– Фрау Ленни уходит к мужу, мы с вами будем жить в пяти комнатах, ваш сын будет моим внуком.

– У меня еще дочь, я не могу.

– Муж фрау Ленни вам дочку привезет.

– Нет, спасибо вам большое. Филен данк… Но нет.

Это было самое лучшее предложение, сделанное мне за всю жизнь. А я даже чай не предложила им. В таком была состоянии, что не до чего…

Меня упрашивали, как ребенка, побыть в больнице до того, как тебе два месяца будет, в санаторий предлагали потом до полного излечения. Но звонили из Ленинграда каждый день и вечер, плакали – и бабушка твоя, и дедушка. К ним и уехала. С тобой и урной с папой…

Перед отъездом сдала под расписку его личное оружие.

***

Перед смертью мама велела позвонить по скайпу мне в Америку. Последние слова: «До встречи на звезде…» И через пять минут, сказал потом мне брат, который был при ней, ушла. В ту бездну, которая после жизни совсем другая, чем до зачатия. «Разницы в их черноте нет никакой, но в бездну преджизненную (считал Набоков, сам себя опровергая, см. увертюру к «Другим берегам») нам свойственно вглядываться с меньшим смятением, чем в ту, в которую мы летим со скоростью четырех тысяч пятисот ударов сердца в час».

Мама улетела, а я сижу вот, вперившись в эту обратную вечность, из которой веет лаской. Что и понятно. Последующее небытие – «навеки»: что ясно было и поэту Андропову в его должности шефа КГБ. Тогда как предыдущее non-being плодотворно, аки райский вертоград. Не сказал бы с определенностью, что предпочел бы остаться в том небезнадежном небытии, лелея там возможность почти что невероятного выигрыша во вселенской лотерее. Так или иначе, мне он выпал, и это необратимо. Даже если бы постигла судьба прожить в околоплодном пространстве только девять месяцев, чтобы оказаться бездыханно выброшенным на берег мира и стать биоотходом. Откуда же чувство, что родился в результате противоборствующей схватки Высших Сил и как бы… вопреки?

Хор благодарно славящих взирает неприязненно и требует немедленно встать в ряды. Грасиа, мол, ля вида за то, что так много мне дала.

И разве нет?

Так отчего же медлю?