Читать книгу Красные листья Гомбори. Книга о Грузии - Михаил Синельников - Страница 42

Не повторенье звука – отзвук,

И не горенье – только дым,

И всё же – чужеземный воздух,

Вдруг становившийся родным.

Так пылко нас благодарили,

Ведь пересказывали мы

Её извилистые были,

Витиеватые холмы.

Жизнь проведя сквозь этот эпос,

Лишь собственный узнал язык,

А эту осаждая крепость,

Извёлся в муках и поник.

Но, отказавшись от попыток,

Уже в иссохшем горле всё ж

Блаженный ощутишь напиток

И горечь косточек сглотнёшь.

Балагур, но себе на уме,

Неприметный связной Коминтерна,

Отдыхал он в бельгийской тюрьме,

А на родине было прескверно.

Привозить приходилось жену

К обнаглевшему в креслах Лаврушке,

Хоть того и клонило ко сну

После пыточных дел и пирушки.

Запирались в самом партбюро,

А в приёмной лежали газеты.

Можно было спросить «Фигаро»

У насмешливой Елизаветы.

Элисо…Ждать и ждать дотемна!

Он глядел обреченно и хмуро…

Наконец-то, от гнева красна,

Выходила красавица Шура.

Одни вознесены на гору,

Другим, не равным по судьбе,

Лежать, доверившись надзору,

В не столь почётном Дидубе.

И там и тут найду знакомых,

Конечно, больше их внизу.

Над памятью, в её проломах,

Пролью возможную слезу.

Вглядевшись в кольца алфавита,

Увижу молодость свою

И там, гдё всё плющом увито,

Найду могилу на краю.

В дыму неотданного долга,

Оставив всех, пройду туда,

Где скрылся – до меня задолго —

Тот острослов и тамада.

Всегда пустынно там и голо,

Ещё темнее стал гранит,

Лишь ветра взлёт, как тень Паоло,

Над ним в листве прошелестит.

Но как его тоскливый выстрел

Страны любимейшей распад,

Её успение, убыстрил,

Задев и тех, что рядом спят!

И тишина обетованна,

Где, опускаясь на плиту,

С чуть слышным хрустом лист платана

Прочертит в воздухе черту.

Теперь, когда он в некоторой славе,

Поклонникам поведать я могу,

Как ездил к старой тётке он в Рустави,

Возил ей пахлаву и курагу.

Она давно когда-то передачи

Ему носила в зону восемь лет.

Старухин взгляд язвительно-горячий

Встречал людей, которых нынче нет.

В семнадцать лет статья «недонесенье»,

Вот из чего там всё и проросло.

И ранний сумрак, тускло и осенне

Вливавшийся в домашнее тепло.

Пустырь за домом в жёлтых пятнах дрока

И тупика трамвайного петля,

И лёгкий ветер, дуновеньем рока

Во двор входивший, ветви шевеля.

Медлительно-плавной, как местная речь,

Дорожкою спустишься к скверу,

Где сможешь на каждой скамейке прилечь,

Уж если ты выпил не в меру.

Но, если покуда стоишь на ногах

И в жилах звенит мукузани,

Пройди к перекрёстку, где ветер и страх

На свет вызывают сказанье.

Здесь юношей кровь пролилась, клокоча…

Но прочь от давнишней печали!

От дома, где память еще горяча,

Как в пыточной ночью кричали.

Вот в русле безводном лихой островок,

Где пили князья и поэты,

И столько нетленных проносится строк,

Омытых стремлением Леты.

Но – дальше над мутной рекой по мосту,

Пустынному в позднюю пору!

И скоро в живую нырнёшь темноту,

Неспешно всходящую в гору.

Ночных чаепитий мелькнёт череда,

И отклик минувшего гулок.

Давно уж всё стало чужим навсегда…

Давай же, сверни в закоулок!

К пекарне, где хлеб для тебя испекут

Минуты за три, иль четыре,

И вечного пламени алый лоскут

Ещё шевелится в тандыре.

Могла бы медведица, или река

Меня унести, затянуть в облака.

То ржавые щели, то зыбь озерца…

Овчарки гремели и ружья жреца.

Я был ненасытен и молод, и груб,

А ты бы писал, отложив ледоруб,

Что был благороден и так даровит.

О, знать бы, что в жизни ещё предстоит!

Что спутники сгинут, враги набегут…

Сходящей лавины мне чудится гуд.

Я вижу коротенький свой некролог.

Но ты пособил и подняться помог.

Я мог бы сорваться в туман под горой,

Иль просто замёрзнуть в одежде сырой.

Всё снова скитаюсь в хевсурских горах,

И выхода нет в этот холод и прах.

Часовой стоит у входа,

Гроздья давят за стеной,

Запах винного завода

Протекает в жгучий зной.

В людный город по уклонам

Сквозь пьянящую волну

Вдохновлённым и влюблённым

От вина идёшь к вину.

Дань отдать сердечной буре,

Прокатиться кувырком

По густой литературе

Сочинённой под хмельком.

Это юность в свежей славе,

Нежность, дружба, теплота,

Это горечь саперави,

Что повсюду разлита.

Грусть и яркость Пиросмани,

Мукузани, хванчкара,

Ахашени, телиани

И тбилисская жара.

Всё же отважные эти грузинки

Братьев умней и мужей.

И при знакомстве в немом поединке

Взгляды острей и свежей.

Глянуть в лицо из семейного плена,

Тронуть пылающим льдом

И разгадать чужеземца мгновенно —

Гостем вступившего в дом.

Гостя в святое везти захолустье,

Родиной милой гордясь.

Дарит так много веселья и грусти

И бестелесная связь.

Где не уступит мужчина мужчине

И униженья не снесть,

Там покориться Тамаре и Нине,

Это и доблесть, и честь.

– Вами, болельщицы и шахматистки,

Я восхищаюсь и чту

Чуткость поклонницы, прелесть артистки

И артистичность в быту.

Вашу отзывчивость и бескорыстье,

Смелость в любовных делах,

Сладостных, как виноградные кисти…

Лишь перед матерью – страх.

Эта старуха суровая в черном,

Зная все эти дела,

Дочерью правит с упрямством бесспорным,

Ибо такой же была.

Средь лиц, оттиснутых чеканно,

Вслепую и наверняка

Бросались кости из стакана,

Мелькало счастье игрока.

Что деньги! Он, хлебнув чифиру,

Здесь прожил жизнь и не одну,

И проиграл уже квартиру,

И чьи-то серьги, и жену.

Но ведь и так бы с ней расстался,

С безумной от его игры.

Вот куш сорвал, но зря остался,

Всё вновь вращаются миры.

Отыгран браунинг, и хватит,

О, этот друг не подведёт,

И скоро все долги оплатит

Чаеразвесочный завод.

Теперь усушка и утруска

Сполна ответят за базар,

А если не удержишь спуска,

То и в тюрьме пойдет зар-зар…

И у меня игра такая,

Держу лишь слово на кону,

И звук взывает, завлекая

Под набежавшую волну.