Читать книгу Красные листья Гомбори. Книга о Грузии - Михаил Синельников - Страница 43

Сквозь жизнь пройдя почти что невредимо,

Высвобождая пленную тоску,

Всё вспоминаю циркача Вадима,

В отеле он учил меня прыжку.

Недавно прыгал он с фуникулёра,

Лодыжку подвернул, и – хоть бы что!

Вновь радостно лицо и ясновзоро,

Овеянное вихрем в шапито.

Всё это бред и дикая причуда.

Открыв окно, в глубокий двор глядим.

– Вон там упасть на дерево не худо,

И – вниз по веткам! – говорит Вадим.

Горячий день, грузинская столица,

Ликующая зелень, синева…

– И на ноги здесь важно опуститься,

Тогда и уцелеет голова! —

Так он вещал в тревожном исступленье

И вспоминал прыжки минувших лет,

Пластмассовые трогая колени,

И трепетал над бездной, как поэт.

Полудрёма сменит дрёму,

И в обыденном бреду

Я по городу ночному

Снова мысленно пойду.

Старый город – в тихой буре

И минувшим затемнён,

И застыл в комендатуре

Крик неведомых времён.

Эти пиршества, аресты

Понаслышке знаю я,

Участь отнятой невесты,

Старший друг, – печаль твоя.

Нет тебя. Ушёл, ославлен.

Мир становится пустей.

Но в наследство мне оставлен

Сгусток жизней и смертей.

Память, ставшую судьбою,

Принимаю, не кляня,

И несу ещё с собою

То, что было до меня.

В сизых сумерках Тифлиса,

В зыби чёрного вина

Мне грузинская актриса

Всё мерещится одна.

Я её не видел въяве

И влюблялся лишь в кино.

Был я мал, она уж в славе,

Это была так давно.

Так вот в звуках мухамбази[11],

Разрывающих сердца,

Сохранялась на Кавказе

Прелесть древнего лица.

Не такую ли к Тимуру

В паланкине привезли?

Что там, прочь литературу,

Не в такой уж ты дали!

На тебя ещё Лаврентий,

Щурясь, глянул, гамадрил.

Рвался к блеску и легенде

Кто бы позже ни царил.

На безногого поэта,

На российского поэта

Пала тень ресниц твоих…

Что сказала власть на это

И какой родился стих?

Над земным его скитаньем,

Расцветая, встала ты

Невозможным сочетаньем

Красоты и доброты.

Лёгкой девочкой подростком

Вечно ты к нему летишь

По ступеням и подмосткам

Мимо взвихренных афиш.

Был в плену. Мог бы сразу в загоне пропасть,

Но в ревире, пройдя процедуры,

Был зачислен в грузинскую бравую часть,

Охранявшую комендатуры.

Форму жгли, выдавали другую без слов,

Принималась другая присяга.

Всё же вряд ли кого-то он сталкивал в ров,

Одинокий и тихий бродяга.

А потом Колыма и дорога в Тайшет,

И рутина тюрьмы и метели.

Ну, а в оттепель, вспомнив, что был он поэт,

Земляки, разыскав, отогрели.

Я любил его. Столь с ним несхожий, привык

К этой грустной улыбке, к душевному складу.

Жаль, он рано ушёл. Но на этот язык

Перевёл «Илиаду».

Звуки города, запахи юга

И похмелье гуляк, и молва…

Тут жила в закоулке подруга,

Но, должно быть, давно не жива.

Вдруг почудятся в шрамах, в уколах

Эти вены и, воздух дробя,

Всплески рук обозначатся голых,

Обвивавших, как змеи, тебя.

Издалёка в минувшее глянув,

Словно душу внезапно вдохнул,

Слышишь вдумчивый шелест платанов

И театра старинного гул.

Раззолочены ложи богато,

И такое мелькание лиц

В зале, помнящем Хаджи-Мурата,

Итальянских певцов и певиц!

И в гримёрку прекрасной актрисы

Здесь с букетом, подобным венку,

Важный Берия шёл за кулисы,

Напевая, но весь начеку.

Выплывают из медленной Леты

И, сменяясь, несутся, спеша,

Выступленья вождей и балеты,

Крики «браво» и вопли «ваша»[12].

В шкуре барсовой грезится витязь,

Там грустивший во все времена,

Где с единственным словом «Проснитесь!»

Разбросала листовки она.

Былой Тифлис, ночные перевозки

Продукции лихой цеховиков,

А утром стук сапожника в киоске,

И напоённый сторож бестолков.

Уже друзья в проулке кличут Гоги

И белошвейки из окна глядят,

Подводятся расчеты в синагоге,

Где молятся и несколько солдат.

И свежим хлебов веет из пекарни

На тесный мир беспутства и труда.

Уже в зар-зар играют эти парни,

Жизнь – на кону…Уж такова среда.

Но в ней всегда юродивый найдется,

И царствие туманное его

В почёте у окрестного народца

И не от мира в сущности сего.

Вот в облаке своей священной дури

Ночами он блуждает, сгоряча

На клочья жадно разрывая пури[13]

И русский стих блаженно бормоча.

Куда я с ней когда-то брёл?

В Тбилиси ветер был весенний

И платья вскидывал подол

И обметал её колени.

Она была смела, тверда,

Несклонна в тостах к местным перлам

И за того пила всегда,

Кто этот мир покинет первым.

Ну, да, в Кахетии у них

Важней всех праздников поминки…

Я вижу столько черт живых

И взгляд, и поступь кахетинки!

И вот уж нет её давно,

Всё протекло и стало слаще,

Как это рыжее вино

С огнём и горечью щемящей.

В раю томительном и пышно-многословном,

Медея, знала ты отравы и шитьё.

Дарили божество фазаном или овном

За девственность твою и знание твоё.

Ты жрицею была, служила лишь Гекате,

Под лёгкою стопой, кружась, плыла земля,

Но в синеве морской, на гулком перекате

Блеснули паруса чужого корабля.

Ты жаждала любви, тебе досталась пытка,

Ты жертвовала всем в скитании своём,

Но не слабеет жар волшебного напитка,

Который так пьянил и выпит был вдвоём

Давно я не бывал в заветном царстве колхов,

Драконьи зубы в нем войною проросли,

Другой воздвигся мир из радужных осколков

И в гавани стоят иные корабли.

Мерещится твой дом… Где ты теперь, Медея?

Осенний жёлтый лист витает в зыбком сне,

И сумрак глух и нем, и сердце, холодея,

О юности грустит, о золотом руне.

С печалью провожая рейс,

Когда-то сердцу близкая

Мне подарила эдельвейс

Красавица тбилисская.

Охотник с гор его принёс,

Из Верхней Хевсуретии,

И было драгоценней роз

Священное соцветие.

Сам не достиг я тех высот

И не пришёл с победою,

Но, возвращаясь в город тот,

Я молодость преследую.

Ну, да, вот здесь она жила

И так ждала, и верила,

И старых писем не сожгла,

Хранила холод Севера.

Чтоб здесь на шёлке не поблёк,

Мерцающем малиново,

Неумирающий цветок,

Сосед гнезда орлиного.

Она хотела быть мужчиной —

Лихих коней одолевать,

Промчатся над речной пучиной,

Меча сжимая рукоять!

Возможный случай, пусть и редкий…

И сердце замысел прожёг —

Тут нужен, как учили предки,

Для превращения прыжок.

Ну, да, над радугой чудесной

Всего лишь прянуть в млечный дым,

Подпрыгнуть весело над бездной

И стать хевсуром молодым!

Но мало в жизни было радуг,

Мечей и золотых удил,

Страшил чернеющий распадок

И жалкий муж детей плодил.

За перевалом спустишься к реке,

В густую непрерывность канонады,

Во мглу теснины. Вот невдалеке

Свирепой пены белые громады.

Пойдёшь из блеска и гремящей тьмы

Туда, где обозначилась дорога.

Покатые потянутся холмы,

До вечера ещё их будет много.

Но после гор уже не устаёшь,

И чудится, что отдыхают ноги.

Идти, лелея радостную дрожь,

Ты можешь вечно по такой дороге.

С тобой навеки всё, что миновал…

Как вдруг круженье на подъем похоже,

И в нежной дымке – новый перевал,

Которого не одолеть… И всё же…

Вижу, вижу две каморки,

Тесный морок, и в одной

Раздаётся из-за шторки

Голос матери больной.

А в другой течёт и длится

Мир безумий и чудес,

И премудры злые лица

Королев и клоунесс.

Кофе с чахлым хачапури,

Запах краски, ералаш,

Море яркости и хмури,

Мир знакомый и не наш.

Вот какая мастерская

У художницы была.

Чёрным ходом выпуская.

Отворачивалась мгла.

В заключенье каждой встречи

Там, на лестнице крутой.

Что-то падало на плечи,

Обдавало пустотой.

И, рывком толкнув к перилам,

Накрывая все цвета,

Вихрем духов многокрылым

Набегала темнота.

И с возрастом утрата цвета —

Исчезли краски прежних лет,

В густых снегах лишь снится лето,

И воцарились тьма и свет.

И этот свет многосоставен,

И столь же скрытен, сколь открыт,

И темноте, конечно, равен,

И эта тьма тебя слепит.

В её мерцанье пишет Пимен,

И оживают времена,

А в живописи цвет интимен,

Лишь форма Промыслу верна

И старцы дряхлые Тифлиса,

Бывало, только одного —

Ещё дожить до Сурб Саркиса —

Хотели, только и всего.

Всё тает в городе любимом,

И это самый воздух пьян,

Смешавшийся с шашлычным дымом, —

Такая радость у армян!

Но знали праздник и грузины,

Все языки, что жили тут…

И вот уж лёгкие корзины

С цветами первыми несут.

Вот жизнь промчалась, как неделя,

И невозвратен мой Тифлис,

Но веет розами апреля

Весны предшественник Саркис.