Читать книгу Красные листья Гомбори. Книга о Грузии - Михаил Синельников - Страница 44

Так волновало это пенье

И в нём рыданье

И гордое долготерпенье,

И ожиданье.

Народа мудрость и наивность

И с жизнью ссора,

Мечтательная заунывность

Глухого хора.

И когда иссякает терпенье

И сникаешь от разных забот,

Погрузиться в грузинское пенье,

Как уйти в беззаботный народ!

Только вряд ли он впрямь беззаботен.

Вот, задумчив и даже сердит,

Он с клеенчатых чёрных полотен

На течение жизни глядит.

Оттого и нужда в каламбуре,

Что соседствует с пиром беда.

О печали сказать, балагуря,

Это надо уметь, господа!

Плещет море лазоревой нивой,

Отозвались глубины земли…

С этой грустью, отчасти шутливой,

Совладать никогда не могли.

В осенний воздух там вина плеснули,

Из всех давилен влили поутру

Киндзмараули и напареули,

Кварели, телиани, хванчкару.

Вот в эти виноградные долины

Приехать с ней, и в сёлах там и тут

Взломают исполинские кувшины,

Ковшами с плеском влагу зачерпнут.

Увлечь её, не слыша отговорок,

Невыносимый оставляя быт!

Ты опоздал, конечно, лет на сорок,

И жизнь прошла, но вариант пьянит.

Будь уверен в одном: как при кесарях, как при эмире,

При царице Тамаре, при Берии, ночью и днём

Всё рождается хлеб и колеблется пламя в тандыре.

Вот вернёмся туда, этот воздух горячий вдохнём!

Перебои с мукой и один перерыв с перестрелкой…

Но остался собой этот город по воле судеб.

Чьи-то жизни сожгли, избавляясь от ветоши мелкой,

И опять горячи и вечерний и утренний хлеб.

В той сакле пищу я отведал робко

Ох, до конца не ведая, что ем…

Была из мяса белого похлёбка.

В одной же из прославленных поэм

О прозорливом горце говорится —

Он, случаем вкусив отвар из змей,

Постиг, что птица напевает птице,

Что волк волчице сообщил своей.

Я и теперь во власти этой тяги.

Как будто слышу вновь издалека

О чём с горами говорят овраги

И что бормочет бурная река.

Все времена сверх всяких вероятий

Слились в одно, и, всматриваясь в мрак,

Однажды ночь провёл я на кровати,

Где Бабель до меня и Пастернак.

Какие гости знали этот город!

И я за ними плёлся по пятам.

Так день горячий был тягуч и долог,

Так быстро годы пролетали там!

Здесь очередь была за гонораром,

Тут Заболоцкий рылся в словаре

И в тот же дом по закоулкам старым

Есенин шёл из хашной на заре.

Дивуясь каждому соцветию,

Идти весной в страну кистин,

В Сванетию, иль в Хевсуретию,

В край заповедных палестин.

Там луговины изобильные

И синие от генциан,

И воды малые, но сильные,

И твой вожатый – Тициан.

Не тот, прельщенный догарессами,

Не веницейский Апеллес,

Искусник с нежными навесами

Адриатических небес.

А здешний, слившийся с пейзажами,

И на воздушном корабле

Вот в это небо взятый заживо,

Когда пытали на земле.

На глыбе с прицепившемся вараном

Я постоял, вдыхая влажный зной.

Вот на закате огненно-багряном

Завыли волки в стороне лесной.

Мы шли, змеи дремавшей не тревожа,

Что древнее надгробье оплела.

Она была мощна и светлокожа,

И, может быть, от старости бела.

Она спала, не выпуская жало,

Но тут сама История племён

Уже давно не нам принадлежала,

Всё больше, больше погружалась в сон.

Тут разъярённая Алиенора,

Проникшая в покои Розамунды,

Разлучницу зарезала. Арест.

Поэзии начало куртуазной

И рыцарства разгул. Отважный принц,

Сынок Прекрасной Дамы трубадуров,

С обидой в сердце львином мстит отцу.

И вот уже он – молодой король

В бессмыслице крестового похода.

Прибрежье Яффы, смертный зной, хамсин,

Чума, недостижимый Гроб Господень,

Любезность Саладина, пораженье,

Австрийская темница и побег.

Вот скачет он по Австрии зелёной

И в гулкий рог на радостях трубит.

И до Кавказа долетает эхо,

В ущелье застревает навсегда.

… Я был в горах и жил среди хевсуров,

Внимал их речи грубо-церемонной,

Пил рыжий эль, напиток Робин Гуда,

И в руки брал тяжелый франкский меч.

В анкете этой вывел я сперва

Однообразно-скучные слова.

Да, «не был» и «не состоял» – их много.

Но сердце жаром обожгла тревога.

Я, возвратившись к отчеству, продрог.

О, нет, отцу я изменить не мог…

Припомнив сына, грустен и тяжел,

Тут кадровик вздохнул и глянул строго.

Я длинным коридором прочь пошёл,

И мне открылась дальняя дорога

В одну страну, где шутят и поют,

И дарят дружбу и дают приют,

Пьют чёрное вино из голубого рога.

Явился опыт в хаосе террора.

Когда большевики вошли в Тифлис,

Работали расчётливо и споро.

Закат был грозен и лилово-сиз.

В семнадцатом они, конечно, сдуру

Сожгли бы всё, что чуждо и старо,

И сокрушили всю аппаратуру,

Но уцелело дивное ситро.

Простой народ с элитой сроднила

Его струя в отливах золотых.

Детей и взрослых, тружеников тыла

И стихотворцев пришлых и своих.

Пойдём к Лагидзе, к сладостным сиропам!

Кахури красный, сродственник вина,

В Кахетию ведёт по горным тропам…

Вот шоколадный, им душа полна!

Вот сливочный – упиться так легко им,

Чтоб возвратиться в глубину времён!

Иль веющий забвеньем и покоем

Ты выбрал мяты изумрудный сон?

Входил он в кузницу Геворга

И запылившийся кинжал

Выхватывал, не скрыв восторга,

И горцев мысленно сражал.

Влюбившись в статную грузинку,

Гулял перед её крыльцом,

Всегда готовый к поединку

С ревнивым мужем и отцом.

Многобалконный дивный берег

Запечатлел на полотне.

Малоприметный офицерик,

Пресыщен раем был вполне.

При тостах в духе местных правил

Отъехав чуть навеселе,

Своё присутствие оставил

В лиловой предвечерней мгле.

Когда бы я построил Джвари, —

Хвалу вознёсший небесам,

Горя в беспламенном пожаре,

Я стал бы этим храмом сам.

Труды такие безымянны…

Я видел бы из века в век

Походы, свадьбы, караваны

И наблюдал слиянье рек.

И звуки зыбкие Псалтири

Входили бы и в тот подвал,

Где временами юный Мцыри,

Во мне проснувшись, восставал.

Этот пьяный поэт, обезумев под полной луной,

Вспоминая жену, уведённую в сумрак ночной

И лишённую там переписки,

В чьи-то двери ломился, и, счастливы тем, что забрёл,

Пробуждались жильцы, накрывали почтительно стол

И внимали стихам… Это так по-тбилисски.

Иногда он спускался в любимый ворами подвал.

Там порой и расстрельщик усталый бывал.

Тут поэт, лишь на миг прерывая дыханье,

Подходил, тщетно силясь понять, что почём,

И у всех на виду улыбался и пил с палачом.

… В этом памятном мне, грязноватом, бессмертном духане.

Жар спадал, холмы и дали

Заволакивала мгла.

Где же ты, о, генацвале?..

Время лучшее едва ли

Было в жизни, что прошла.

Там сгорала ночь в подвале

И сжигали жизнь дотла,

Пораженья и печали

Забывали у стола.

И приезжих привечали

Всплеском жгучего тепла.

В этом городе не знали,

Что Россия умерла.

Певец был славный Урия,

Подряд десятилетия

Ему внимали Гурия,

Рача и Имеретия[18].

Он пел в застольях княжеских,

На сходках партъячеек,

Всё тешил пьяниц кряжистых,

Был радостью ночей их.

Он, кончив петь, с побаскою

Говаривал: «А я ведь

Вас, христиане, с пасхою,

Сюда пришёл поздравить!»

И, оглянувшись у дверей,

Гласил он: «Сын Менаше – я!

Да, вот я, Урия-еврей,

Теперь спешу в Кулаши[19] я!»

Весь чин старогрузинского уклада,

Ночь, красноречье, жар вина и чада,

Рог буйвола в чернёном серебре

И позже отрезвляющие звуки —

Мацонщика призывы, вздох дудуки

И голоса прохожих на заре;

Пекарни дух и песенки, и гаммы,

Базар, Майдан, всех верований храмы,

Глушь переулков и наклонный путь,

И памятник, сносимый с пьедестала,

И ту любовь, что ненавистью стала,

Не позабудь!

Истерзанное женскою изменой

И частым пьянством до потери сил —

С улыбкою и мукой неприменной —

Больное сердце он в груди носил.

Тогда я был не чуток и не зорок.

По чьей-то просьбе мы автомобиль

Закатывали с гиком на пригорок.

Он задыхался. Оседала пыль…

А, впрочем, и тюрьма его сгубила.

В культурно-воспитательную часть

С лесоповала зазывало било,

Поэзии добавилась напасть.

Нелёгкую Господь послал судьбу.

Из мёрзлой зоны выйдя хилым, квёлым,

Болезненным, красив он был в гробу,

И сумрак озарился ореолом.

Иль с теми так случается всегда,

Кого полюбят, несколько жалея?

Вот протянулись долгие года,

Но с ними этот облик лишь светлее.

С годами лишь роднее стали мы,

Теперь понятно странное дотоле

Прямое предпочтение тюрьмы

Столь неизбежной лживости на воле.

Всё времени не различаем,

А ходит метла, шелестя…

Ночные беседы за чаем

Припомнишь полвека спустя.

И утренних шумов докуку,

И жар набежавшего дня,

И чуткость к блаженному звуку,

Который ведь был у меня.

И речи о чём-то высоком,

Звучанье излюбленных строк,

И знанье его, что за сроком

Другой образуется срок.

Молчанье о лагерной жизни

И драмы домашней печаль,

И нежность в самой укоризне,

Меня провожающей вдаль.

Метро тбилисского inferno.

Хмельная в обликах ленца.

И подземелья воздух серный

Течёт до самого конца.

Вот путь до кладбища в Навтлуги,

Где все застыли времена,

И память о покойном друге

Сухой листвой занесена.

В дни угасанья часто к звёздам

Он устремлял пытливый взгляд,

И что сулила эта роздымь

Десятилетий пять назад?

Он спрашивал ночного гостя:

«Как будешь дальше жить?», и ты

Как будто уменьшался в росте

От многозвездной темноты.

Был всплесками всезрящей мощи

Твой путь овеян и повит…

Он, может быть, из райской рощи

С упрёком на тебя глядит.

Осела сакля лет за сорок.

Хозяин в городе, и с гор

На кровлю гулкий сходит морок,

И это демонов раздор.

Здесь бесы развелись повсюду

И заселили пустоту,

И, в их кругу подобна чуду,

Белеет яблоня в цвету.

Единственная в той теснине,

Мне в одиночестве она

Всё вспоминается доныне,

И длятся года времена.

А вот и яблоко опало

И кто-то поднял… Эту весть

Доставит эхо с перевала.

Для кровной мести повод есть.

Мгла. Ущелья воздух звонкий.

Свист и грохот без конца.

То стреляют амазонки,

Жёны старого жреца.

Муж в отъезде. Злые нравы.

Духи гор со всех сторон.

И цепные волкодавы

Воют путникам вдогон.

Долог путь в реке по горло,

Путь в камнях, по глыбам льда.

Нам дорога ноги стёрла,

День и ночь вела сюда.

Вот, однако, эти сакли,

Где толпа с утра пьяна.

Вот мы сели и обмякли

От ячменного вина.

И похищенной невесте

Поздравленья шлём, отпив.

От преданий кровной мести

Красный в сумраке отлив.