Читать книгу Красные листья Гомбори. Книга о Грузии - Михаил Синельников - Страница 51

Ночь странная бежит, как черный пес,

Цветения вынюхивая запах,

Ей – до зари среди незримых роз

Перелетать на вытянутых лапах.

Дрожаньем туч затóчена луна.

Безмолвна, недвижима, бездыханна,

Лежит на блюде дымчатом она

Отсеченной главою Иоанна.

Распятье одиночества влачу,

Молюсь лишь ночи. И, подвластен чарам,

И проклят всеми, я вослед лучу —

В глубь черноты – лечу Элеазаром!

Умолкшие стихи – я в желчном их дурмане;

Кутила Мамиа – дивлюсь его мечтам.

Вот – собственный его и вечный макадам,

Судьбинный и глухой, смертельный Балахвани[34].

Здесь оргия была, и все размылись грани,

И в серой хижине в рассветный тусклый миг

Неспящий человек печален, бледнолик,

И тающая плоть милей алмазной дани.

Чахотка в дом вошла, и принимает греза

Поэта в свой пожар из рук туберкулеза,

И кашель громовой – как отблески костра.

На помощь не спешит в пустыне голубица,

Придет закрыть глаза Верленова блудница,

Его зловещих язв ужасная сестра.

Юность, неужто прошла ты, промчавшись бурливо,

И молодыми не будем?.. Далёко, далече

Эта Москва и студенчество, книги и пиво,

Лирика – снег, осыпáвший двух ангелов плечи.

Милый Али! Я уверен – все в памяти живо!

Зимние улицы, стужа, случайные встречи.

Власть одиночества, жизни неведомой диво…

Но вдохновенье венчало и споры и речи.

Разве забуду твою комнатенку на Пресне,

Сладость бессонницы, жар чаепития с хлебом!

В море стихов мы качались, носили нас песни!

Сажей подернутый, был этот мир или не был?

Нет, помни все… Поцелуи в снегах, осиянный

Бронзовый Пушкин, Неждановой голос желанный.

Мессия для тебя – измученный Пьеро.

Подобен стих-джейран шута лихой проказе.

Сонетом увлечен, ты предал мухамбази,

И, как пиявка, льнет к поэзии перо.

Купели грезящей лазурь и серебро —

Созвучий слезы льешь, ваяешь ты в экстазе

Рукою женственной лозы лиловоглазье.

А на душе – огня ордынское тавро.

В зерцале огненном твоя встает Халдея.

Взирает на тебя из дыма твой двойник.

И караван теней приблизился, твердея.

И поколений сонм у жарких скал возник.

Прародину окинь всей синью глаз, мечтая,

Чтоб сказка не ушла, сияньем залитая!

Лишь один хочу я праздник праздновать отныне —

День Офелии – манящий призрак неотступен.

Станет осенью белесым этот воздух синий,

Дивным ликом озарится небосвода бубен!

Дочь дождя, она печальна, горестно-невинна.

С ливнем в мир слетает ангел, Гамлета подруга,

И ее с восторгом примет сизая стремнина,

И слезами оросится лик замшелый луга.

Празднуйте со мной, поэты, этот день рыданий,

Пред невестой бедной принца преклонив колено!

Потекут людские толпы к новой Иордани:

Эту женщину поднимем из пучины пенной!

Внизу идут вагоны мерным ходом,

Вокруг холмы – и нивы и тока,

День золотистым истекает медом,

Но ветви яблонь в неге холодка.

Стоит на горке дремлющая дача,

И снова дачник, от безделья вял,

На эти дали смотрит, чуть не плача,

Припоминает все, что прежде знал.

Ему счастливый чудится ребенок.

Тогда бежал он, мураву топча,

И весь горел, светился, мал и тонок,

Как трепетная, робкая свеча.

Всегда любил он блеск дождя слепого

И бабочки скользящей пестроту,

И ястреб реял и взмывал сурово,

Его мечту похитив на лету.

Волшебная, бывало, снилась птица,

И мальчик на току стелил силки;

И о любви он грезил, и укрыться

Мог звездным небом, близким колдовски.

А Цхенис-цкали катится лениво,

На берегу купальщица нага.

Пусть нежная слегка поблекла ива,

Еще ее не тронули снега.

Как многих деревенских людный город

Его осилил, покорил, увлек.

Он потерял свободу, переборот.

Так сносит мостик мчащийся поток.

Воспоминаний мученик угрюмый,

Тоскует дачник, выйдя на балкон,

И, юности оплакивая думы,

Селенье сновидений видит он.

Исчезло детство… Волны беспокойны —

Растущий шум Кура проволокла.

В глубоком сне ущелье видит войны,

И Ташискари атакует мгла.