Читать книгу Красные листья Гомбори. Книга о Грузии - Михаил Синельников - Страница 45

Весна родная, млечно-алычовая,

Монастыри на кручах, облака…

Твоей души владычица парчёвая

Вошла в твои реченья на века.

Созданье сберегут священножители,

И образ твой, столетьями храним,

Окажется сокровищем обители.

Не зря пришёл ты в Иерусалим.

И в святости твой облик увеличится,

В твою державу превратится храм,

Где твой кумир, царица и владычица

К твоим припала праведным стопам.

А ведь настолько невзлюбил собратьев,

Уж так их презирал, что напоказ,

Давно брезгливость прежнюю утратив,

Мог выпивать с расстрельщиком не раз.

Потом с усмешкой слышал разговоры.

Грустил об Ольге и не прятал слёз.

В ломбард однажды после пьяной ссоры

Пиджак с высоким орденом отнёс.

Всё снился голос предрассветно-ломкий,

И в двери стук, и револьверный ствол.

Он всё собрал и, завязав тесёмки,

Две пухлых папки положил на стол.

В одной – «Стихи», в другой – «Стихи для этих»;

По толщине одна другой равна.

И знал, что будет жить в тысячелетьях,

В них вывалился, прыгнул из окна.

В мой сон через метель утрат

И декорации спектаклей

Пришёл поэт-лауреат,

Герой труда и друг Ираклий.

Ну, да, при нём я не тужил

В безумстве жизни, шедшей кругом,

И переводчиком служил,

И был советчиком и другом.

Он едок был и так угрюм,

Но широка была натура,

Любил я этот хищный ум,

Меня угадывавший хмуро.

Вот входит через много лет,

Такой суровый и бывалый.

Ещё с лица не стёрся след

Времён террора и опалы.

И вспыхнули в душе моей

Года его карьеры ранней —

И разрушение церквей

И неуклонность покаяний…

И в сердце – юный непокой,

Как будто жизнь ещё в начале,

И долгий разговор такой

С тем, кто на звездной Ортачале[22].

Привык я пить вино,

Внимая их рассказам.

От бывшего давно

Ум заходил за разум.

Бурлили в той дали

Пиры всё изобильней,

А судьбы протекли,

Как виноград в давильне.

За семинарский бред

И матери побои

Им всем держать ответ

Пришлось перед тобою.

И уточнялся счёт,

Как схимника минея,

А время всё течёт

И всё поёт, пьянея.

Всё заплатил сполна

Тот город под горою,

И полная луна

Стояла над Курою.

Там были души женские поглубже,

Они гостей прочитывали тут же

И знали, кто и для чего пришёл.

Покуда муж звал за накрытый стол

И в тостах изощрялся балагуря,

Ломилась в дом невидимая буря.

Глаза спешили (хоть чужому – пусть!)

Свою тревогу высказать и грусть,

Не выразив ни тени своеволья…

И длился разговор среди застолья

С хозяином – горячий и живой,

И молчаливо-искренний – с женой.

Цветы, верёвки бельевые,

Детей крикливая игра

И связки перца огневые,

Всё это – в тесноте двора.

Судьба, лишившая простора,

В кругу соседского тепла

Завмага, опера и вора,

И живописца собрала.

Обед. Несут вино, закуску

На общий стол со всех сторон…

А там девчонка гладит блузку,

И солнцем высвечен балкон.

И к ней-то, нежной и воздушной,

Летит над смесью голосов,

Над перебранкой добродушной,

Влюблённого призывный зов.

И вот сбегает по ступеням

Она, желанна и легка,

Овеянная нетерпеньем

Автомобильного гудка.

И по лицу большие слёзы

Размазывавший кулаком,

С экрана он, лишённый дозы,

Вещал, что с истиной знаком.

Вопил, что лучше этой власти

Не будет в мире ничего,

Был даже искренен отчасти,

И время вынесло его.

И на одном из первых сборищ,

Суливших голод и отстрел,

Шептался с дамою, злословящ,

И зорко в сторону глядел.

А мы в толпе стояли рядом,

Он быстро головой повёл,

Меня обдал скользящим взглядом,

И этот помнится укол.

Изнурённый ненужной интригой

Уходил я в иные круги,

Где кричали попутчики: «Прыгай!»

И велел провожатый: «Беги!»

Я, изведав отвагу и негу,

Над провалом бежал по бревну,

И, скатившись по вечному снегу,

Прожил жизнь за минуту одну.

Пусть в долины пришлось возвратиться,

Но уже до скончания дней

Этих горцев гранитные лица

Над дорогой склонились моей.

И ничто эти страсти и страхи

Перед ведьмой, во мраке ночном

Освещенной коптилкою пряхи

И с проклятием рвущейся в дом.

Кузнечики во мраке стрекотали,

Жемчужные мерцали светляки,

И в темноту вошла богиня Дали

С победоносным рокотом реки.

И то была Диана и Пленира,

Белым-бела и вся обнажена,

Одним рывком обнявшая полмира,

Полнеба охватившая Луна.

И ты испил неведомой отравы,

И всё припоминаешь вдалеке,

Что этой ночью нашептали травы

На сокровенном древнем языке.

И, может быть, с крутого переката

В последнем сне, предсмертном, колдовском

Еще туда вернёшься, как когда-то

По леднику скатившись кувырком.

Он руку опустил в дупло

И вынул рукопись оттуда.

Её трухою занесло,

Но буквы целы, это чудо!

Счастливый случай. Но ведь нет

Случайного в чаду сансары.

И повесть эта столько лет

Ждала, суля судьбы удары.

И, может быть, к нему воззвав,

Тысячелетья год от года

В ней Варлааму Иосаф

Твердил о радости ухода.

По обе стороны хребта

Лесов осенних густота.

О, как они гормя горят!

А воздух напоён вином,

В долинах давят виноград,

И горы в мареве хмельном.

О, как тогда бушует, пьян,

Листвы багряный ураган!

И по дороге мчится вслед,

И нагоняет столько лет.

Вернуться ль путем небывалым

В расселину между мирами,

Туда, где прикованный к скалам

Страдал Прометей-Амирани?

Цвели эдельвейсы на кручах

И ржавые цепи свисали.

В разрывах туманов текучих

Виднелись дороги спирали.

Пролёг по высотам Кавказа

Путь демонов и скалолазов.

Ночами текли многоглазо

Над Грузией груды алмазов.

Страна под громадной Селеной,

Богиней охотников Дали,

Казалась особой вселенной,

Земных в ней властей не видали.

В ущелье дарят бурку

И наливают эль,

И девочку-хевсурку

Кладут тебе в постель.

Смеющиеся лица

Благословляют дочь.

Пытаясь отстраниться,

Ты выбегаешь в ночь.

И длится гул… О ком он

Гласит в годах былых?

В нём горных духов гомон

И говор водяных.

И входят в сон оттуда

Разгневанная речь,

Напиток Робин Гуда

И крестоносца меч.

И Маяковский, бормотавший что-то,

Когда его зарезав без ножа,

В любви соединялись два сексота

И хаяли, на привязи держа.

Кляли его, и становился тише,

Пока совсем в стенаниях ни стих

Теперь пригодный только для афиши

Тонический имеретинский стих.

Он жалок был, но в недрах сокровенных

Его души, во мгле его тоски

Вращались очертания вселенных,

Пылающих миров материки.

Арест жены припоминая,

Он, пьяный, шёл, куда вела,

Петляя, бабочка ночная,

Туда, где чуть светлела мгла.

Вбегая в чью-нибудь квартиру,

Кричал: «Пришел Галактион!»

И горько жаловался миру…

Несли вино со всех сторон.

Порой, решив коллег обидеть,

Льстецов презревши волчью сыть,

Любил с расстрельщиком он выпить

И с прокурором пошутить.

Грузинскую отроковицу

По скалам пронесли в аул,

И этот облик нежнолицый

В чертах абрека промелькнул.

Во исполнение заказа

Немало выкрали невест.

Роднились стороны Кавказа,

Перенимая взгляд и жест.

Теперь терпи и брань, и ласки,

Наречье чуждое учи

И помню, как в заздравной пляске

Стучали франкские мечи.

… Пришедший к позднему застолью,

Ты здесь минувшее нашёл

Присыпанное сванской солью

И прахом выселенных сёл.

И там корзины с виноградом

Кинто[23] в руках носили на дом,

Взвалив на плечи бурдюки…

Сион и кирха были рядом.

Затем, от них недалеки,

Армянский храм и синагога,

Мечеть суннитов… Выбирай!

Различные жилища Бога,

А здесь земной тифлисский рай.

Жаль, Сталин невзлюбил шиитов,

Он их узорную мечеть

Из бирюзы и лазуритов

С лица земли велел стереть.

Потом сатрап, опившись чачей,

Разрушил славный мост Ишачий.

А ведь когда-то – не совру! —

Там Лермонтов, с ревнивым князем

Борясь, его швырял то наземь,

То прямо в буйную Куру.

Застал в прощальном запустенье

Я этот город, но зато

В мой сон еще врывались тени

Вдогонку мчавшихся кинто.

И две грузинские красавицы —

Одна брала подругу под руку —

Прогуливались, где понравится,

И снились старику и отроку.

При Николае и при Берии

Тянулись шествия державные,

Но оттеняли гнёт империи

Прогулки эти своенравные.

И, отлетая в холод Севера,

Смущая сон Великороссии,

Звучали шелестенье веера

И пения многоголосие.

Красавица мелькнувшая тревожит

И жизнь спустя… Такую красоту

Завоевать случается, быть может,

Да только не удержишь на лету.

Но пируэт запомнишь стрекозиный,

Потом отлёт… Когда-нибудь пойму,

Что красота, как говорят грузины,

Принадлежать не может одному.

Улицы эти – подъёмы и спуски,

В тучах луна,

В этих дворах разговор не по-русски,

Запах вина.

Хоры, танцоры, горластые дети,

В дымке холмы.

Припоминанье о пламенном лете

В буднях зимы.

Бедность и бред старика-живописца,

Прелесть швеи,

Праведник, с властью решивший погрызться,

Ветра струи.

Скука сатрапа, блаженство гуляки,

Споры, пиры

И ожиданье подруги во мраке

После игры.

Гул декламации в недрах подвала,

Эти года

Жизни в легенде… Как это пропало?

Скрылось куда?

Снится клёкот в тех теснинах,

Где когда-то в гору шёл,

Где над мглой руин старинных

Бодрый носится орёл.

Башен рушащихся – выше,

На поток бросая тень,

Над скалой, где в тесной нише

Замер розовый олень.

Над молчанием суровым

Громоздящихся высот,

Над твоим имперским словом,

Что теченьем унесёт.

Уж не взойти на перевал

И не увидеть с крутизны

Мир, где когда-то побывал,

Куда порой уносят сны.

Внизу одно селенье есть,

Чей камень вихрями продут.

Там кровную лелеют месть

И кровника полвека ждут.

Там он кому-то в грудь вонзил

Неистовую сталь свою,

И осыпается кизил,

Роняя красную струю.

Поездки в октябре к долинам,

Где толпы топчут виноград

И переполнен духом винным,

И долог хоров звукоряд.

Так, созревая в общем гаме,

Растёт гармония, она

Босыми создана ногами,

От Диониса рождена.

И неизбывен воздух пьяный

В том заколдованном краю,

Где я бродил, торгуя праной.

Теперь остаток отдаю.

Покуда шла торговля праной,

Легко усваивались там

От яств и зрелищ привкус пряный,

И воли не было мечтам.

Ведь приняли тебя всецело

И угощали так тепло,

Но превращалось то и дело

Твоё искусство в ремесло.

И старый лагерник, встречая

Тебя подобьем чифиря,

Той незабвенной чашкой чая,

Гневился, стало быть, не зря.

Лишь он испытывал досаду

И всё же верил, зоркий страж,

Что сочинишь ты «Илиаду»,

Под вечер «Сумерки»[24] создашь.

Вновь вино в грузинской грузной бочке

Забурлило пенною волной

Оттого, что новые росточки

Показались на лозе родной.

Старенькое деревце лимона,

Что зимой томилось взаперти,

Несколько помедлив церемонно,

Всё-таки решилось зацвести.

Лоза крепка и плодовита,

И мускулиста, и сильна.

Кистями спелыми покрыта,

Рожала много раз она.

Ещё возникнут эти грозди

И за столом сойдутся гости,

Так будет до скончанья дней…

А под землёй в тяжелых, длинных,

Давно закопанных кувшинах

Неистовствует мысль о ней.

Казалось, не забыть всего,

Что видели в горах вы,

Но вот уж спуск и торжество —

Звенящий гул Арагвы.

Она бежит меж берегов,

Взрываясь от досады,

И в тесном русле – жемчугов

Ворочает громады.

Раскатом грома станет гуд,

Прервётся рокот струнный,

За белой пеной побегут

Ревнивые буруны.

И эта встряска, этот пляс

Под бубны и диплипит[25],

Весь долгий путь, томивший вас,

Забвением засыпет.

В странах кунжута и риса

Всё-таки не позабудь

Осень в краю Диониса,

Красный в Кахетию путь.

К сёлам, что радостным винам

Дарят свои имена

И, проходя по долинам,

Воздух поит допьяна.

Путь оборвётся, и вскоре,

Но посылаются вслед

Красные листья Гомбори

Из убегающих лет.