Читать книгу Золотой человек - Мор Йокаи - Страница 16

Часов в шесть вечера команда и пассажирка «Святой Варвары» покинули затонувшее судно, а к половине восьмого Тимар вместе с Тимеей уже были в Комароме. Скорый возчик, крестьянин из Алмаша, хорошо знал дом Бразовича; нещадно нахлестывая лошадей, под звон бубенцов гнал он свою четверку вдоль улицы Рац к Базарной площади в предвкушении щедро обещанных чаевых.

Михай помог девушке выбраться из телеги и, поставив ее на землю, сказал: «Прибыли».

Сунув под плащ ларец с деньгами, он повел Тимею по лестнице.

Дом Атанаса Бразовича был двухэтажный, что считалось большой редкостью в Комароме, где, памятуя об опустошительном землетрясении прошлого века, возводили только одноэтажные постройки.

Нижнюю часть дома занимало обширное кафе – здесь обычно собирались местные купцы, а на верхнем этаже вольготно размещалось семейство Бразовича; с лестницы вели два отдельных входа, и был еще третий ход со стороны кухни.

Атанас Бразович не имел привычки в эту пору дня находиться дома; Тимар это отлично знал, поэтому провел Тимею прямиком к правой двери, ведущей на дамскую половину.

Апартаменты здесь были обставлены с модной роскошью, а в прихожей околачивался лакей, которому Тимар наказал позвать из кафе всемилостивейшего господина.

Да будет вам известно, что титул этот – «всемилостивейший господин» – в ходу как в Комароме, так и в Стамбуле, с той лишь разницей, что у турок он относится исключительно к особе султана, а у нас распространяется на купцов и прочую чистую публику, не сподобившуюся звания «их благородий». Тимар тем временем провел девушку к дамам. Одет судовой комиссар был не слишком подобающе для визита, оно и понятно, если вспомнить, через какие передряги он прошел, но на правах своего человека был вхож в этот дом в любую пору дня и в каком угодно виде. К нему относились, как к лицу, услуги которого оплачиваются, а стало быть, правила этикета на него не распространялись.

Докладывать о визитерах в этом доме не принято, благодаря весьма полезной привычке хозяйки: едва заслышав, что отворяется наружная дверь, тотчас высунуться из комнаты и посмотреть, кто пришел.

Госпожа Зофия усвоила эту привычку еще в бытность свою горничной. (Прошу прощения, с языка сорвалось, а точнее, вылетело из-под пера!) Что было – то было: супругу себе господин Атанас подобрал из низов и возвысил до своего положения. Брак был заключен по сердечной склонности, и осуждать за это кого бы то ни было грех.

Так что вовсе не осуждения ради, а для полноты портрета упомянем, что госпожа Зофия, даже став барыней, не сумела отвыкнуть от своих прежних манер. Платье всегда сидело на ней так, словно донашивалось с хозяйкина плеча, из прически спереди и сзади выбивались непослушные пряди, даже самый пышный наряд неизменно выглядел на ней каким-то мятым, и если уж не представлялось возможности чем-либо иным удовлетворить свои склонности, добрую службу служила пара стоптанных шлепанцев. Под светской беседой она понимала любопытство к чужим делам и неутолимую страсть перемывать косточки ближним, а речь свою пересыпала иностранными словечками, употребляемыми до того не к месту, что, когда она при большом стечении народа выпаливала их во всеуслышание, гости (если, конечно, они сидели) чуть не падали со стульев от едва сдерживаемого смеха. Вдобавок к этим своим достоинствам госпожа Зофия не умела говорить тихо; все, что слетало с ее уст, нельзя было назвать даже криком: это был пронзительный визг, словно почтенную даму кромсали ножами, и она, надсаживаясь, взывала о помощи.

– Ах, это вы, Михай! – взвизгнула госпожа Зофия, высунув голову за дверь. – Где вы подцепили такую красивую барышню? А что это за ларец у вас под мышкой? Проходите же в комнаты! Атали, смотри, с чем пожаловал Тимар!

Михай пропустил Тимею вперед, а сам вошел вслед за нею, учтиво поздоровавшись с присутствующими.

Тимея робко смотрела на незнакомых людей.

Кроме хозяйки дома в комнате находились еще одна девушка и мужчина.

Девушка – горделивая красавица с хорошо развитой фигурой, стройность которой выгодно подчеркивает корсет; высокие каблуки и замысловатая прическа прибавляют ей роста; руки обтянуты митенками, ногти длинные и заостренные. Красоту лица составляет правильность черт: алый, чуть припухлый чувственный рот, нежная розовая кожа, белые зубы, охотно выставляемые напоказ, ямочки на щеках и подбородке, тонко вылепленный нос, черные брови и сверкающие глаза, блеск которых кажется ярче оттого, что они сильно навыкате: однако это придает ее взгляду несколько угрожающее выражение. Красавица держится гордо и дерзко.

Такова барышня Атали Бразович.

Что до мужчины, то это молодой – лет тридцати с небольшим – офицер с веселым, открытым лицом и жгучими черными глазами; согласно тогдашнему воинскому регламенту, все лицо его гладко выбрито и обрамлено аккуратными бакенбардами в виде полумесяца. Молодой человек облачен в сиреневый фрак с розовым бархатным воротником и розовыми же обшлагами – униформу военно-инженерных войск.

Военный знаком Тимару: это господин Качука, старший лейтенант фортификационных войск и интендантской службы. Гибрид несколько необычный, ну да так уж случилось.

Лейтенант тешит себя весьма приятной забавой; запечатлевает пастелью позирующую ему красавицу барышню. Один портрет – при утреннем освещении – он уже завершил, а теперь пытается изобразить свою модель при свете лампы.

Появление Тимеи прерывает сеанс.

Во всем облике нежной и хрупкой юной девушки есть что-то не от мира сего: словно какое-то призрачное видение, неземной дух или провозвестник судьбы выступил вдруг из мрака.

Господин Качука, обернувшись, загляделся на нее и ярко-красной пастелью прочертил столь жирную полосу по лбу изображенной на портрете красавицы, что хлебному мякишу придется изрядно потрудиться, чтобы удалить лишнюю черту. Художник невольно поднялся со стула.

Все встали при виде девушки, даже Атали.

Да, но кто же она, эта юная незнакомка?

Тимар по-гречески шепнул что-то на ухо Тимее, после чего девушка с готовностью приложилась к руке госпожи Зофии, а та в свою очередь расцеловала ее в обе щеки.

Затем Тимар опять что-то сказал девушке, и она с робким послушанием приблизилась к Атали и внимательно посмотрела ей в лицо. Поцеловать ли названую сестрицу или броситься ей на шею? Атали, казалось, вскинула голову еще выше; тогда Тимея склонилась к ее руке и поцеловала. Не руку – отвратительную лайковую перчатку. Атали дозволила это; она бросила взгляд на лицо Тимеи, затем – на молодого офицера, и глаза ее сверкнули, а губы выпятились в горделивой гримасе. Господин Качука всецело был погружен в восхищенное созерцание Тимеи.

Однако лицо Тимеи не оживилось ни от восхищенных, ни от сверкающих взглядов. Оно оставалось по-прежнему белым, точно лик неземного существа.

Более всех пребывал в растерянности Тимар. Как представить ему эту девушку, как при чужом офицере рассказать о тех роковых обстоятельствах, что вынудили его принять участие в ее судьбе?

Выручил его господин Бразович, который шумно ворвался в комнату.

Ведь он только что прочел вслух сообщение в «Альгемайне Цайтунг», удивившее всех постоянных посетителей кафе; газета сообщала, что беглый паша и казначей Али Чорбаджи, укрывшись с дочерью на торговом судне «Святая Варвара», усыпил бдительность турецких преследователей и проник в Венгрию.

Но ведь «Святая Варвара» – это его судно, а Али Чорбаджи – добрый старый знакомец, даже родственник по материнской линии. Такое не каждый день случается!

Можно представить, с какой поспешностью вскочил со стула господин Атанас, когда в ту же минуту к нему явился лакей с докладом, что прибыл господин Тимар с какой-то красивой барышней, а также с медным ларцом под мышкой.

– Значит, это правда! – вскричал господин Атанас и стремглав бросился домой, роняя стулья и опрокидывая картежников.

Господин Бразович был человек грузный, ожиревший настолько, что живот всегда на полшага опережал своего хозяина; когда господин Бразович пребывал в спокойном расположении духа, лицо его бывало медно-красным, что означало на нем бледность, потому что, покраснев, оно принимало лиловый оттенок; с утра выбритые щеки к вечеру покрывались щетиной, встопорщенные усы были обсыпаны крошками нюхательного табака и не просыхали от всевозможных спиртных напитков, а густые брови, словно камышовый навес, торчали над вечно налитыми кровью выпученными глазами. (Страшно подумать, что и у прекрасной Атали к старости глаза сделаются в точности такими же!)

А стоило лишь услышать, как говорит господин Бразович, и тотчас же становилось совершенно понятно, отчего госпожа Зофия визжит так громко. Супруг ее тоже не умел разговаривать иначе, кроме как срываясь на крик, только голос у него был зычный и басовитый, как рев бегемота. Госпоже Зофии, если она хотела состязаться с этим голосом, естественно, приходилось повышать свой до визга. Супруги вели себя так, словно побились об заклад, кто кого доведет до горловой чахотки или апоплексического удара. Исход борьбы отнюдь не предрешен. Однако уши господина Бразовича постоянно заткнуты ватой, а горло госпожи Зофии всегда обмотано платком.

Господин Бразович, задыхаясь от спешки, вторгся на дамскую половину, издали предваряя свое появление оглушительным криком.

– Значит, прибыл Михай с барышней? Где же барышня? Где Михай?

Михай поспешил навстречу, чтобы задержать его в дверях. Самого господина Бразовича он, пожалуй, сумел бы перехватить, однако живот, катящийся впереди своего обладателя, не удержать было никакой силой.

Пришлось Михаю глазами сделать знак, что здесь, мол, находятся посторонние.

– Ничего страшного, тут все свои! – заверил его господин Бразович. – Перед ним можешь не таиться, господин старший лейтенант – член нашего семейства. Ха-ха-ха! Ну, не сердись, Атали. Всему свету известно, даже в газетах пропечатали.

– Что в газетах пропечатали? – взволнованно воскликнула Атали.

– Да не бойся, не про тебя, а про Али Чорбаджи! Мой закадычный друг и свойственник, он же турецкий паша и хранитель казны, вместе с дочерью и сокровищами на моей «Святой Варваре» бежал в Венгрию. Я так понимаю, это прелестное создание и есть его дочка?

С этими словами господин Бразович внезапно сгреб Тимею в охапку, звонко чмокнув ее в обе белые щечки; прикосновение влажных, вонючих усов покоробило девочку.

– Молодец, Михай, ловко ты их провез! Поднесли вы ему винца? Зофия, сбегай-ка, принеси стаканчик вина!

Госпожа Зофия супружеского приказа не пожелала услышать, а господин Бразович плюхнулся в кресле, поставив меж колен Тимею, и угодливо оглаживал ее волосы своими вечно сальными ладонями.

– А друг мой любезный, славный паша и казначей, где же он?

– Он умер в дороге, – тихо ответил Тимар.

– Что-о? Вот беда! – произнес господин Бразович, пытаясь придать своей округлой физиономии вытянутую форму, и вдруг убрал руку с головы девочки. – Но других-то бед с ним никаких не случилось?

Странный вопрос! Однако Тимар разгадал его смысл.

– Имущество свое он доверил мне с тем, чтобы я вручил его вам вместе с дочерью. Али Чорбаджи просил вас быть названым отцом его дочери и попечителем его имущества.

При этих словах господин Бразович вновь расчувствовался: обеими руками обхватил голову Тимеи и прижал к своей груди.

– Она мне словно кровное дитя! Я так и буду считать ее своей родной дочерью.

И – чмок, чмок! – вновь принялся терзать безвинную жертву своими поцелуями.

– А что это у тебя в ларце?

– Наличные деньги, которые мне надлежит вам передать.

– Ах, Михай, да это же просто замечательно! Сколько тут?

– Тысяча золотых.

– Как? – вскричал господин Бразович, оттолкнув от себя Тимею. – Всего-навсего тысяча? Михай, ты украл остальное!

По лицу Михая пробежала тень.

– Вот завещание покойного, писанное его собственной рукою. Он пишет, что оставляет тысячу золотых наличными, остальное вложено в судовой груз, то бишь в десять тысяч мер чистой пшеницы.

– Ах так? Ну это другое дело! Десять тысяч мер чистой пшеницы по двенадцать форинтов тридцать крейцеров за меру это будет сто двадцать пять тысяч форинтов. Иди сюда, дочка, садись ко мне на колени; небось умаялась с дороги? Наказывал мне еще что-нибудь мой дражайший, незабвенный друг?

– Он поручил мне передать вам, чтобы вы самолично присутствовали, когда станут опорожнять мешки: боялся, как бы не подменили зерно.

– Как же, как же, прослежу самолично! А где судно с зерном?

– Неподалеку от Алмаша, на дне Дуная.

– Как это – на дне? Что за чепуху ты несешь, Михай?

– Судно наскочило на топляк и затонуло.

Господин Бразович оттолкнул Тимею и в сердцах вскочил с места.

– Мое замечательное судно, доверху груженное отборным зерном, затонуло? Ах разбойники, ах душегубы! Небось все пьяные были в стельку? Ну, вы мне за это дорого поплатитесь! Рулевого велю заковать в железа, а остальные от меня и гроша ломаного не дождутся. С тебя же, Михай, взыщу залог – плакали твои десять тысяч форинтов. Судись – не судись, назад не получишь!

– Цена вашему судну всего шесть тысяч, и оно со всем снаряжением застраховано в триестской страховой компании, – невозмутимо ответил Тимар. – Так что вы никакого ущерба не потерпели.

– Не твое собачье дело! Я с тебя потребую компенсации за lucrum cessans[8]. Знаешь, что это такое? Ну коли знаешь, так сообразишь, что все твои десять тысяч до последнего крайцара уйдут на покрытие моих убытков.

– Ну это уж моя забота, – спокойно возразил Тимар. – Об этом мы в другой раз потолкуем, дело терпит. Зато надобно спешно решать, как быть с затонувшим грузом. Ведь чем дольше зерно под водой останется, тем больше убыток будет.

– Плевать я хотел на это зерно!

– Стало быть, не желаете его принять. Не желаете самолично присутствовать, когда мешки будут опорожнять?

– На черта мне это нужно! Какого дьявола я стану делать с этакой горой подмоченного зерна? Не переводить же десять тысяч мер пшеницы на крахмал или солод? К черту ее!

– Черту она тоже не нужна, но пшеницу, во всяком случае, следует предложить к распродаже. Окрестные мельники, владельцы фабрик, откормщики скота купят, да и крестьяне хоть по какой-нибудь цене возьмут на посевное зерно. Судно ведь и так разгружать придется. Хотя бы какую-то часть денег вернем.

– Ах денег!.. (Заветное словцо вопреки ватным затычкам достигло-таки купеческого слуха.) Ну хорошо. Выдам я тебе завтра утром письменное поручение объявить к распродаже пшеницу, всю чохом.

– Желательно сегодня, чего же до завтрашнего дня добру портиться!

– Да сам Господь Бог не заставит меня вечером бумаги составлять.

– Я загодя обо всем позаботился. Вот готовое поручение, вам только нужно подписать. Перо и чернила у меня тоже при себе.

Последняя фраза заставила госпожу Зофию вмешаться.

– Не вздумайте в моей комнате чернилами пачкать! – взвизгнула она. – Здесь ковер на полу постелен. Ступай, муженек, к себе в комнату и брызгай чернилами, сколько угодно! И не смей здесь с челядью ссориться, я этих холуйских перебранок у себя не потерплю. Это моя комната!

– А дом этот – мой! – возопил всемилостивейший господин.

– А комната – моя!

– Здесь я хозяин!

– А я – хозяйка!

Эти крики и визги принесли Тимару известную пользу: господин Бразович сгоряча, дабы показать, что он истинный хозяин в доме, схватил чернильницу и подписал поручение на распродажу.

Но после того как Тимар получил бумагу, супруги дружно на него накинулись и – один басом, другая – визгливым голосом – вылили на него такой ушат хулы и грязи, что впору было снова нырять в Дунай отмываться.

Правда, госпожа Зофия прохаживалась насчет Тимара обиняками: бранила вроде бы мужа, как-де, мол, тот не боится доверять этакому грязному оборванцу, нищему пропойце. Отчего не послать на распродажу кого-нибудь другого из своих судовых комиссаров? Ведь этот прихватит денежки, да и был таков, пропьет или и в карты спустит, разве можно положиться на такого ненадежного человека?

А Тимар под этим яростным шквалом обвинений держался с тем же спокойствием, с каким у Железных Ворот противостоял жестокому ветру и грозным молниям.

Но вдруг заговорил и он:

– Желаете принять наличные деньги, что принадлежат сироте, или мне передать их городской попечительской управе? (Слова эти явно напугали господина Бразовича.) Если желаете, пройдемте в ваш кабинет и уладим все дела там; я ведь тоже не люблю холуйских перебранок.

От такой неслыханной грубости и хозяин дома, и хозяйка вмиг онемели. Обычно это средство успешно действует на всех горлопанов: заставь их принять изрядную порцию грубости, и они вмиг излечатся. Оба супруга тотчас угомонились. Бразович, взяв подсвечник, сказал Тимару: «Ну, ладно, бери деньги, и пойдем». А госпожа Зофия сделала вид, будто бы ее застали в преотличнейшем расположении духа, и любезно обратилась к Тимару: «Ах, Михай, не выпьете ли прежде стаканчик вина?»

Тимея в изумлении наблюдала эту сцену; речи она не понимала, а сопровождающие ее жесты и смену выражений лица истолковать была бессильна.

Приемный отец целует-обнимает ее, сироту, а в следующую минуту отстраняет от себя, вновь заключает в свои объятия и снова отталкивает. А как кричат наперебой эти двое на человека, который с таким спокойствием выстоял против смертельной опасности и бури, и стоило ему произнести всего лишь несколько слов, да и те ровным, бесстрастным тоном, как оба враз стихают, пасуя перед ним, как пасовали омуты, острые скалы и вооруженные солдаты.

И из всего, что тут говорят, она, Тимея, ни слова не понимает. А человек, кто последние месяцы был ей верным хранителем, кто ради нее трижды измерил водные глубины, единственный, кто говорит с ней на ее родном языке, сейчас уйдет насовсем, и она больше даже голоса его не услышит.

Но ей довелось еще раз его услышать.

Прежде чем переступить порог комнаты, Тимар обернулся и сказал Тимее по-гречески:

– Барышня Тимея, вот еще ваша собственность.

С этими словами он вытащил из кармана плаща коробку сладостей.

Тимея подбежала к нему и, взяв коробку, поспешила к Атали, с приветливой улыбкой протягивая ей гостинец, привезенный для нее из далекой страны.

Атали открыла коробку и презрительно фыркнула:

– Фи, как противно пахнет розовой водой! Точь-в-точь как от служанок, когда они по воскресеньям в церковь собираются.

Слов Тимея не поняла, зато брезгливую гримасу уразумела и очень расстроилась. Она попыталась было угостить турецким лакомством госпожу Зофию, но та сослалась на больные зубы: ей, мол, нельзя есть сладости. Тогда, вконец расстроенная, она угостила лейтенанта. Тот пришел в восторг, один за другим отправил в рот три засахаренных ломтика, и Тимея, глядя ему в глаза, улыбалась благодарной улыбкой.

Тимар же стоял в дверях и смотрел, как улыбается Тимея.

Затем Тимея сообразила, что надо бы и Тимара угостить турецкими сладостями. Но Тимар уже ушел.

Вскоре старший лейтенант тоже откланялся.

Будучи человеком воспитанным и учтивым, он поклонился и Тимее, что было ей очень приятно.

Вскорости воротился господин Бразович, и в комнате теперь были все свои.

Между господином Бразовичем и госпожой Зофией закипела свара; обменивались любезностями они вроде бы по-гречески, и Тимее иногда удавалось разобрать отдельные слова, но в целом речь их казалась ей более чуждой и непонятной, чем те языки, в которых она не понимала ни слова.

А разговор меж супругами шел о том, как поступить с этой свалившейся на их голову девчонкой. Все ее наследство – двенадцать тысяч форинтов золотом, ну и та малость, что удастся выручить за намокшее зерно. Этой суммы недостаточно для того, чтобы воспитать из нее такую барышню, как Атали. Госпожа Зофия полагала, что следует ее приучить к работе по дому: к кухне, к уборке, стирке-глажке – такое умение ей в жизни пригодится. Все одно при таком убогом приданом ей не составить лучшей партии, чем какой-нибудь писарь или судовой комиссар, а для него куда лучше, если жена воспитана как служанка. Однако господин Бразович на эти уговоры не поддавался: что скажут люди? Наконец они избрали золотую середину: в глазах света выставлять Тимею не прислугой, а приемной дочерью. Есть она будет вместе с ними, но и прислуживать за столом тоже станет. К корыту ее не поставишь, зато стирать свои платья и тонкое белое белье Атали ей вполне по силам. И шить пусть учится, только не в людской будет сидеть, а на господской половине. И Атали она сможет помогать при туалете, это ей будет вроде забавы. Ночевать она станет не с прислугой, а в одной комнате с Атали. Дочке все равно нужна своя горничная. А в награду за это наряды, которые Атали уже надоели, перейдут Тимее. Девица с двенадцатью тысячами приданого должна возносить хвалу небесам за такую участь.

И Тимея была довольна своей участью.

После огромной, непостижимой ее уму катастрофы, выбросившей ее на чужую землю, она, подобно покинутому на произвол судьбы ребенку, льнула к каждому, с кем оказывалась рядом. Тимея была доверчива и услужлива, как и подобает юной турчанке.

Она была очень довольна, что за ужином ей разрешили сесть подле Атали, и ей не пришлось внушать ее обязанности: она сама вскакивала с места, чтобы поменять тарелки и столовые приборы, и делала это с охотою, с ласковой предупредительностью. Старалась не обидеть приютившую ее семью своим печальным видом, а между тем у нее было достаточно причин печалиться. В особенности же ей хотелось угодить Атали. Каждый взгляд ее выдавал искреннее восхищение, с каким обычно девочка-подросток взирает на расцветшую женскую красоту. Как любовалась она розовым лицом Атали, ее сверкающими глазами!

Девочки-подростки воображают, будто бы кто красив, тот непременно и добр.

Слов Атали она не понимала – та не говорила даже на таком греческом наречии, как ее родители, – но по жестам, по глазам пыталась угадать ее желания.

После ужина, за которым Тимея не ела почти ничего, кроме хлеба и фруктов – к жирной пище она не была приучена, – семейство перешло в гостиную, и Атали села к роялю музицировать. Тимея пристроилась подле нее на скамеечке для ног и благоговейно взирала снизу на проворные пальцы названой сестрицы.

Затем Атали показала ей портрет работы молодого офицера. Тимея пришла в такое восхищение, что даже всплеснула руками.

– Ты что, сроду такого не видела?

Вместо нее ответил господин Бразович.

– Где ей было видеть? Турецкая вера запрещает изображать чей бы то ни было облик. Ведь все нынешние смуты и волнения в Турции как раз и начались из-за того, что султан дозволил написать свой портрет и вывесить его в диване. По этой причине и бедняга Али Чорбаджи оказался замешанным в бунт, вот и пришлось ему уносить ноги. Да, наделал же ты глупостей, непутевый Али Чорбаджи!

Тимея при имени отца припала в благодарственном поцелуе к руке господина Бразовича, решив, что тот помянул усопшего добрым словом.

Затем Атали отправилась на покой, а Тимея со свечой шла впереди, освещая ей путь.

Атали присела у туалетного столика и, глядясь в зеркало, тяжко вздохнула; лицо ее помрачнело, устало расслабив члены, красавица откинулась в кресле. Ах, как хотелось Тимее знать, отчего омрачилось грустью это прекрасное лицо.

Она вынула гребень из волос Атали, ловкими пальцами распустила волосы, уложенные короной, и с наслаждением заплела на ночь густые каштановые пряди в косу. Заботливо вынула из ушей серьги, при этом ее лицо оказалось так близко от лица Атали, что та не могла не увидеть в зеркале эти два столь разных отражения: одно лицо розовое, блистательно неотразимое, другой лик – бледный, кроткий. И все же Атали досадливо вскочила с места, оттолкнув зеркало прочь: «Пора ложиться!» – это белое лицо бросило тень на ее собственное отражение. Тимея аккуратно подобрала разбросанные Атали одежды и с врожденным изяществом аккуратно сложила.

Затем опустилась перед барышней Бразович на колени, чтобы стянуть с нее чулки.

Атали позволила ей это сделать.

А Тимея, сняв тончайшие шелковые чулки и держа на коленях беломраморные ноги, способные сделать честь самой прекрасной скульптуре, склонила голову и прижалась губами к этим дивным ногам.

Атали позволила ей сделать и это.