Читать книгу Золотой человек - Мор Йокаи - Страница 3

В те времена, когда развертывается действие нашей истории, пароходы по Дунаю еще не ходили. Начиная от Галаца и вверх до канала Майны по берегам Дуная брели девять тысяч лошадей, тянувших суда на бечеве; в турецкой части Дуная ходили и под парусами, на венгерской территории ими не пользовались. Кроме того, снуя меж двух стран, воды Дуная бороздила целая флотилия контрабандистских судов, приводимых в движение лишь мускулистыми гребцами. Тут процветала контрабанда солью. Венгерское государство продавало на турецком берегу по полтора форинта ту же самую соль, цена которой дома составляла пять с половиной форинтов; контрабандист доставлял ее с турецкого берега обратно и перепродавал на венгерском берегу по три с половиной форинта. Получалось, что на этом выгадывали все: и государство, и контрабандист, и покупатель. Более идиллические отношения трудно себе вообразить. Но, разумеется, меньше всех было удовлетворено своей прибылью государство, а потому ради защиты своих интересов понастроило вдоль всего пограничного берега сторожевые будки и приставило к ним мужских обитателей близлежащих деревень, дабы бравые стражи, снабженные ружьями, охраняли кордон. Каждое село отряжало караульных, и у каждого села были свои контрабандисты. А посему надлежало попросту соблюдать очередность: ежели молодежь данного села несет сегодня вахту, то с контрабандою плывут более почтенные обитатели того же села, – согласитесь, тоже славная семейная черта. Однако столь строгой охраной границы государство преследовало и иные, более высокие цели. Скажем, воспрепятствовать проникновению чумы.

Ох уж эта пресловутая чума!

Нам-то с вами трудно судить, читатель, насколько страшна эта моровая язва; ведь у нас на родине последний случай ее отмечен сто пятьдесят лет назад в Земуне, когда некая вдова, желая прифрантиться, надела зараженную чумой шаль и по дороге в церковь отдала душу Богу. Но коль скоро что ни год доводится читать в газетах, будто чума вспыхнула то в Сирии, то в Бруссе, то в Константинополе, мы вынуждены верить, что опаснейшая хворь эта и в самом деле существует, и воздаем хвалу правительству, замыкающему перед нею все окна-двери.

И то правда: соприкосновение с каждым чужим народом наградило нас какой-либо новой, дотоле неведомой заразой. От китайцев мы подцепили скарлатину, от сарацин – оспу, от русских – грипп, от южноамериканцев – желтую лихорадку, от восточных индусов – холеру, ну а от турок – чуму.

По этой причине обитателям прибрежной полосы по обе стороны Дуная надлежит общаться друг с другом, лишь соблюдая меры предосторожности, что весьма разнообразит и скрашивает их жизнь.

А охранительные меры очень и очень строги. Стоит в Бруссе обнаружиться вспышке чумы, как на турецко-сербском берегу любой живой и неживой предмет тотчас же официально объявляется зачумленным; кто к нему прикоснется, тот «нечистый» и ссылается в карантин на десять, двадцать, а то и на сорок дней. Ежели бечева, которой тянут судно вдоль левого берега, на повороте ненароком заденет бечеву правобережного судна, вся корабельная команда считается «нечистой» и вынуждена по девять дней простаивать посреди Дуная; ведь чуме ничего не стоит пристать от одной корабельной бечевы к другой, а уж оттуда распространиться и на всех корабельщиков.

Соблюдение правил подвергается строгому надзору. На каждом судне находится особое должностное лицо – «блюститель чистоты» – страшнейшая личность, в чьи обязанности входит следить за всем и каждым: кто к чему прикасается да кто с кем общается. Стоит незадачливому путешественнику на турецко-сербском пограничье лишь кончиком плаща задеть чужака или же дотронуться до изделия из пуха, шерсти или конопли (все они суть распространители чумы), как надзиратель тотчас же объявляет его «нечистым» и по прибытии в Оршову, исторгнув несчастного из родственных объятий, передает карантинной службе. Потому-то и называют эту должность «блюститель чистоты».

Горе тому поборнику чистоты, кто вздумает утаить подобный случай. За малейшее упущение его ждет кара: заключение в крепость на пятнадцать лет.

Но вот контрабандистов, судя по всему, чума не берет: никаких «блюстителей чистоты» они с собой не возят, и как бы ни свирепствовала в Бруссе моровая язва, они знай себе днем и ночью снуют от берега к берегу. Нелишне заметить, что покровителем их является святой Прокопий.

Лишь бора способна помешать розничной торговле; течение у Железных Ворот очень быстрое, и суда, которые движутся только с помощью гребцов, ветром прибивает к южному берегу.

Правда, запретный товар можно провозить и на тех судах, что по берегу тянут лошади, но это уже будет торговля en gros[1], дорогое удовольствие, не чета мелкой торговлишке солью меж своими людьми. Крупными партиями перевозятся табак и кофе.

Да, вот уж бора полностью очищает Дунай от судов и дня на три-четыре восстанавливает среди жителей побережья столь неколебимую добропорядочность и верноподданнические чувства к государству, что отпадает всякая надобность в отпущении грехов. Суда стремятся поскорее укрыться в бухте иль стать на якорь посреди Дуная, а пограничные стражи могут спать спокойно, покуда под порывами безжалостного ветра скрипят крыши их домишек. Корабли по Дунаю в такую пору не ходят.

И все же капралу сторожевого поста в Оградине чудится, будто с утра сквозь завывание ветра и шум бушующей реки не раз прорывался тот своеобычный сигнал корабельного рожка, какой слышен за две мили и выделяется даже на фоне громовых раскатов: неприятный, заунывный звук, издаваемый длинной деревянной трубой.

Неужели даже в непогоду идет корабль, рожком подавая сигнал погонщикам на берегу? Или же терпит бедствие средь скал и взывает о помощи?

Корабль действительно идет – прочное, дубовое судно вместимостью в десять-двенадцать тысяч мер, – и, судя по всему, с полной нагрузкой, так как палубу с обеих сторон захлестывают волны.

Вместительное судно окрашено в черный цвет, лишь носовая часть покрыта серебряной краской и завершается гордо задранным завитком бушприта, обитого блестящей жестью. Крыша судна напоминает крышу дома с узкими лесенками по бокам и с плоской площадкой на самом верху; она служит для перехода от одного руля к другому. Та часть кровли, что находится ближе к носу, завершается сдвоенной каютой – двумя небольшими помещениями, двери которых расположены по правую и левую стороны. Третья сторона каюты являет взору оконца – их по два у каждого помещения, и они при желании закрываются зелеными жалюзи, – а в промежутке меж окнами можно созерцать образ святой великомученицы Варвары, запечатленной в натуральную величину: в розовом одеянии, голубой мантии и пурпурном головном покрывале, вся осиянная золотом, с белой лилией в руке.

Здесь же, на крохотном клочке пространства, не занятом бухтами каната, разместился выкрашенный зеленой краской дощатый ящик в два фута шириной и пять футов длиной; ящик наполнен удобренной землей, засаженной красивейшими сортами махровых гвоздик и фиалок. Святой образ и импровизированный садик защищены металлической решеткой, достигающей трех футов в высоту и сплошь увешанной венками из полевых цветов, в центре горит круглая, красного стекла, лампада, а подле нее прикреплен букетик розмарина и освященной вербы.

В передней части судна возвышается мачта, к крюку которой прикреплена бечева – корабельный трос трехдюймовой толщины; семьдесят две лошади, впряженные в его лямки, тянут берегом тяжелое судно против течения. В иную пору хватило бы и половины этого количества, а в верховьях Дуная с такой задачей справляется дюжина лошадей, но здесь – да еще чтобы совладать с ветром, – даже семи десяткам лошадей требуется немало понуканий.

Звук корабельного рожка обращен к старшему погонщику.

Человеку надрывать глотку – пустое дело: даже если бы голос его и донесся до берега, то многократное эхо до такой степени исказило бы его, что смысла слов уж было бы и не разобрать.

Зато сигналы рожка понятны даже лошадям: протяжные или отрывистые, грозные или подбадривающие его звуки дают знать и человеку, и животному, когда прибавить ходу, а когда идти помедленнее или же враз остановиться.

Ведь судьба корабля в этой скалистой теснине зависит от многих обстоятельств: судну надобно противостоять дующему со стороны ветру, подчиняться всем капризам течения, огибать скалы и водовороты и тащить на себе тяжелый груз.

И судьба его – в руках двух людей: рулевого, стоящего у кормила, и судового комиссара, даже сквозь рев стихии подающего с помощью рожка сигналы погонщикам на берегу. Если хотя бы один из них окажется плохим знатоком своего дела, корабль может налететь на скалу или сесть на мель, будет затянут водоворотом или выброшен на противоположный берег и погибнет вкупе с людьми и крысами.

Однако по лицам этих двух людей не скажешь, будто им знакомо чувство страха.

Рулевой – здоровяк, косая сажень в плечах, с продубленным лицом медного оттенка, румянец на его щеках пробивается тоненькой сеткой склеротических жилок, такими же красными прожилками покрыты и белки глаз. Голос у него вечно с хрипотцой и имеет лишь две разновидности: или надсадный крик, или глухую воркотню. Вероятно, именно это обстоятельство вынуждает рулевого проявлять двойную заботу о своем горле: перво-наперво плотно обматывать его красным бумажным шейным платком, а вдобавок пользовать палинкой, тем более что фляжка всегда под рукой – в кармане куртки.

Судовому комиссару на вид лет тридцать, у него светлые волосы и мечтательные голубые глаза, усы длинные, зато щеки гладко выбриты; роста он среднего и телосложения, на первый взгляд, хлипкого, а голос, при тихой речи звучащий чуть ли не по-женски мягко, лишь подтверждает это впечатление.

Рулевого зовут Янош Фабула, судового комиссара – Михай Тимар.

«Блюститель чистоты» сидит на краю рулевой скамьи, натянув на голову сермяжный башлык, так что от всей его физиономии видны лишь рыжие усы да красный нос. Имени его история не увековечила. В данный момент сия важная персона занята тем, что жует табак.

К тяжелому дубовому кораблю присоединена шлюпка с шестью матросами, которые гребут в такт; при каждом очередном взмахе одновременно вскакивают с мест, делают два шага, взбегая на возвышение со скамьями, хватают весла, погружают их лопасти в воду и резко откидываются на скамьи; помимо конной тяги такие усилия гребцов помогают продвигаться судну там, где сопротивление Дуная особенно сильно. Привязанный к шлюпке, за кораблем плывет и небольшой ялик.

В дверях двойной каюты стоит мужчина лет пятидесяти и курит чубук, набитый турецким табаком. В облике его угадываются восточные черты, и скорее турецкие, чем греческие, а между тем человек этот всей своей наружностью – кафтаном с меховой опушкой, круглым красным колпаком – явно желает выдать себя за греко-серба. Однако от глаз внимательного наблюдателя не укроется, что бритая часть его лица гораздо светлее скул и лба: так выглядит обычно человек, недавно сбривший густую бороду.

Этот господин внесен в судовой журнал под именем Евтима Трикалиса и является владельцем груза. Само судно принадлежит комаромскому[2] купцу Атанасу Бразовичу.

Ну и наконец, из окошка каюты по соседству со святой Варварой выглядывает девичья головка.

Лик девушки вполне мог бы принадлежать святой.

Бледным его не назовешь, лицо именно белое; это белизна, присущая мрамору или хрусталю и совершенно естественная, как черный цвет лица у абиссинцев или желтый – у малайцев. Белизна, не затуманенная примесью какого бы то ни было иного цветового оттенка, не уступающая румянцу ни под порывами встречного ветра, ни под упорными взглядами мужчин.

Правда, девушке, наверное, лет тринадцать, она еще дитя; однако высокая гибкая фигура и строгое, как у статуи, лицо с безукоризненными античными чертами наводят на мысль, что ее мать, должно быть, подолгу заглядывалась некогда на лик Венеры Милосской.

Густые черные волосы ее отливают металлическим блеском подобно оперенью черного лебедя. Но глаза у нее синие. Длинные, тонко очерченные брови почти сходятся на переносице; такие сросшиеся брови придают лицу какую-то магическую власть. Две тонкие, сросшиеся воедино полоски словно черный ореол на лбу святого лика.

Девушку зовут Тимея.

Теперь мы представили всех путешественников «Святой Варвары».

Судовой комиссар, протрубив на берег команды и замерив глубину с помощью свинцового грузила, старается улучить время, чтобы – оборотясь к святому образу – поговорить с девушкой.

Тимея понимает только по-новогречески, а судовой комиссар бегло изъясняется на этом языке.

Он рассказывает девушке о красотах этого края: красотах грозных, таящих опасность.

Белое лицо, синие глаза не меняют своего выражения, но явно внимают его речам.

И все же судовому комиссару кажется, что внимательный взор этих синих глаз устремлен не на него, а на фиалки, что благоухают у ног святой Варвары. Он срывает одну из них и протягивает девочке: что ж, пусть слушает, о чем говорят цветы.

Рулевой видит все это со своего места и не одобряет поступков комиссара.

– Чем обрывать цветы у святого образа, – ворчит он скрипучим голосом, – да девчонкам раздавать, лучше бы зажгли освященную вербу у лампады. Ежели Богу угодно будет, чтобы мы налетели вон на того каменного идола, то тут нас и сам Иисус Христос не спасет. Пронеси, Господи!

Это заклинание Янош Фабула произнес бы, даже будь он наедине с самим собой, но поскольку рядышком находился «блюститель» и слышал его слова, то между ними возник диалог.

– А с чего это вам приспичило аккурат в такую бурю плыть через Железные Ворота?

– С чего приспичило? – переспросил Янош Фабула, придерживаясь доброго обычая: дабы хорошенько обдумать свои слова, прежде хлебнуть из оплетенной фляжки. – А оттого, что надобно нам поторапливаться. Груза на корабле – десять тысяч мер чистой пшеницы. В Банате[3] пшеница не уродилась, а в Валахии урожай выдался отменный. Надо доставить ее в Комаром. Сегодня Михайлов день, ноябрь на носу; ежели не поторопиться, то замерзнем в пути.

– Неужто вы думаете, будто Дунай в ноябре замерзнет?

– Я не думаю, а знаю. В комаромском календаре так сказано. Не верите – взгляните, он у меня над койкой висит.

«Блюститель» еще глубже укутал нос в башлык и в сердцах сплюнул за борт табачную жвачку.

– Некстати сейчас плевать в Дунай, река этого не любит. А что до предсказаний комаромского календаря – не извольте сомневаться. Аккурат десять лет тому напророчил, что в ноябре ударят морозы. Ну, я с кораблем и торопился к дому, тогда я тоже на «Святой Варваре» плавал. Вот уж потешались все надо мной!.. А потом 23 ноября как случился враз ледостав, так половина судов и вмерзла – кто у Апатина, кто у Фелдвара. Тут уж настал мой черед смеяться. Господи, спаси и помилуй! Э-эй, навались на весла!

Яростный шквал вновь обрушился на корабль. От усердных стараний удержать правило по лицу рулевого стекали крупные капли пота, но ему не требовалась подмога. За усилия он вознаградил себя глотком палинки, отчего глаза его еще более налились кровью.

– Только бы нам благополучно миновать этот риф. Пронеси, Господи! – молит он, а сам усердствует, не щадя сил. – А ну, парень, работай веслом, да поживее! Только бы обогнуть эту скалу!

– Обогнем эту, а там другая на пути появится.

– За ней – третья, а там и тридцать третья, и всякий раз держи за щекой монету звонарю, потому как все время одной ногой в могиле стоишь!

– Вот что я вам скажу, уважаемый, – произносит «блюститель», вытащив изо рта всю порцию табачной жвачки. – Сдается мне, ваше судно не только пшеницу везет.

Янош Фабула, заглянув под башлык в лицо собеседнику, пожимает плечами.

– Мне-то не все ли равно? Ежели на судне спрятана контрабанда, то в карантине не застрянем по крайности: раз-два, и плыви себе дальше.

– Это как же?

Рулевой сделал выразительный жест, как бы заведя полную пригоршню за спину, и «блюститель чистоты» громко расхохотался, сразу смекнув, что сие означает.

– Нет, вы только посмотрите, – заговорил Янош Фабула, – с тех пор, как я тут проходил в последний раз, течение опять изменилось. Не пусти я сейчас судно по ветру, и запросто можно угодить в новый водоворот, что под «Скалой влюбленных» образовался. Видите, бок о бок с нами все время плывет старая белуга? Вот ведь чудище адское и здоровенная какая, пудов на тридцать будет, не меньше. Коли эта злобная тварь вздумала с кораблем наперегонки состязаться, только и жди беды, помилуй нас, Господи! Уж хоть бы подплыла поближе, всадил бы я ей гарпун в спину. С нами крестная сила!.. А комиссар, нет чтобы погонщикам сигнал подать, знай себе с гречанкой язык чешет. Да и барышню эту не к добру занесло на нашу посудину. Стоило только ей на борт ступить, враз северный ветер задул, да так и не стихает. Ох, не к добру это, точно вам говорю. Лицо у ней белое, словно это и не девка живая, а дух какой. И брови, как у ведьмы, сросшиеся… Господин Тимар, погудели бы вы погонщикам!

Но господин Тимар и не подумал браться за рожок: он рассказывает белоликой барышне волшебные легенды о скалах и водопадах.

Ведь начиная с Железных Ворот и вверх вплоть до самой Клиссуры о каждом утесе, о каждой пещере по обоим берегам, о каждом рифе, острове, водовороте сложена своя история, легенда, народное сказание или разбойничья песня; о них рассказывают произведения мировой литературы или высеченные на скалах письмена, песни народных певцов и устные предания корабельщиков. Это поистине библиотека, обращенная в камень: названия скал подобны корешкам книг – кто сумеет раскрыть их, прочтет целые романы.

Михай Тимар превосходно ориентируется в этой библиотеке, ведь он с доверенным ему судном не раз проходил из конца в конец весь путь через Железные Ворота, для него любая скала, любой остров – как открытая книга.

А может, помимо жажды поделиться своими знаниями, им двигало и иное благое намерение? Ведь когда слабому созданию предстоит столкнуться с опасностью, способной повергнуть в трепет даже закаленное сердце сильного мужчины, – разве не естественно стремление человека, уже сроднившегося со страхами, отвлечь внимание непосвященного романтическими сказками?

Тимея слушала легенды о том, как спасся герой Мирко вместе со своей верной возлюбленной Милевой на самой вершине скалы Дюбигая посреди реки; как защищал он отвесный подступ к убежищу один супротив всех наемных воинов преследователя Ассана; как долгое время кормил влюбленных горный орел – он приносил в гнездо своим детенышам козлят, а Мирко и Милева делили добычу промеж собой… Тем временем от внимания девочки ускользнул тот бешеный рев, с каким стремительные волны разбиваются о скалу Аюбигая, грозно вырастающую на пути; ей недосуг было ужасаться при виде белых гребешков пены, какими топорщится над водоворотами втиснутая в узкое русло река, – корабельщики прозвали эти волнистые гребешки «барашками».

– Лучше бы смотреть, что под носом творится, а не назад оглядываться, – ворчит рулевой и вдруг, напрягая голос, кричит что есть мочи:

– Э-гей, господин комиссар, что это там плывет навстречу?

Комиссар оборачивается к корабельному носу и видит, что предостережение рулевого не напрасно.

В этот момент судно как раз проходило через узкое, всего лишь двести саженей шириною, ущелье Таталия, где течение образует самый крутой водопад. Река здесь напоминает бурно струящийся ручей; только ведь не ручей это, а Дунай.

Но даже и этот неширокий поток делится надвое мощной скалой, вершина которой поросла мхом и кустарником; вода разбивается о ее западный склон на два потока: один, тот, что ближе к сербскому берегу, низвергается с крутого скалистого порога; по руслу второго в каменном ложе продолблен канал в пятьдесят саженей шириною, так что там могут проходить вверх и вниз по течению крупные суда. Однако сталкиваться в этом месте встречным судам нежелательно, ведь разминуться здесь не так-то просто. К северу под водой таится немало подводных рифов – наскочить на них ничего не стоит, а с юга, где два протока вновь сливаются, у подножья скалы образуется мощный водоворот, и если он подхватит корабль, то нет такой силы человеческой, которая сумела бы его высвободить.

Стало быть, рулевой и в самом деле предостерегал о весьма серьезной опасности: встречное судно в ущелье Таталия при столь высоком уровне воды да при такой силе ветра!

Михай Тимар попросил Тимею вернуть бинокль, который он только что вручил ей, чтобы девушке легче было рассмотреть убежище Мирко и прекрасной Милевы.

У западной излучины посреди реки виднелась какая-то темная масса.

Михай Тимар навел на нее бинокль и, обращаясь к рулевому, воскликнул:

– Мельница!

– Вот она, кара Господня!

Навстречу по быстрому дунайскому течению неслась водяная мельница, сорванная ураганом с цепи. Иными словами, такое плавучее сооружение, которое, по-видимому, лишено и рулевого, и команды: команда разбежалась кто куда, а «судно», покинутое на произвол судьбы, мчится опрометью, вслепую, сметая на своем пути все мельницы и загоняя на мели встречные грузовые суда, которые не успевают вовремя уклониться от столкновения.

Но здесь посторониться некуда: по обе стороны Сцилла и Харибда.

Михай Тимар, не отвечая рулевому, вернул Тимее бинокль, посоветовал ей, как лучше всего разглядеть гнездо орлов, предок которых некогда спас влюбленных от голодной смерти; затем, вмиг сбросив с себя куртку, спрыгнул в шлюпку к гребцам и отдал приказ: пятерым парням пересесть вместе с ним в ялик, прихватив с собой небольшой якорь и бечеву, а затем пустить ялик плыть по воле волн.

Трикалис и Тимея не понимали его распоряжений – говорил он по-венгерски, а они этим языком не владели. Не поняли они и его команды рулевому:

– Погонщикам идти вперед, судну не отклоняться ни вправо, ни влево!

Однако через несколько минут Трикалису и без слов стало понятно, какой опасности они подвергаются. Увлекаемая бурным течением мельница стремительно приближалась, и даже невооруженным глазом можно было различить вращающиеся лопасти колеса; обширное сооружение заполонило собою весь судоходный канал. Стоит ему столкнуться с груженым судном, и вмиг пойдут ко дну оба.

Ялик, где находились шестеро мужчин, с невероятными усилиями старался плыть против бурного течения. Четверо гребли, пятый управлялся с рулем, а комиссар, скрестив руки на груди, стоял на носу лодки.

Чего они рассчитывали добиться – хлипкой лодчонкой против мощной мельницы, силою одних лишь человеческих мускулов против неодолимой стихии течения, против шквального ветра?

Да будь каждый из них по силе равен Самсону, и тогда им не побороть законов гидростатики. Оттолкнешь мельницу – но с такою же силой оттолкнется и собственный челнок. Удастся зацепить мельницу – она и людей увлечет за собою. Ведь это все равно, как если бы паук задумал удержать своей паутиной жука-оленя.

Однако челнок и не думал придерживаться середины Дуная, а изо всех сил стремился достичь западной оконечности скалистого острова.

Река в этом месте вздымала волны такой высоты, что челнок с пятеркой храбрецов то исчезал в глубокой водной яме, то в следующее мгновенье вновь колыхался на гребне буйной, пенящейся волны, хрупкий, беззащитный против взбудораженного течения, а вода под ним словно кипела, бурлила и клокотала!