Читать книгу Разбойник Чуркин. Том 2. В Сибири - Н. И. Пастухов - Страница 5

В избе Чуркина Ирина Ефимовна с своими ребятишками давно уже спали крепким сном; урядник продолжал храпеть, по временам мычал, стонал и охал; не спад только один приказчик; в голове его роились самые отрадные мысли, он считал себя одним из счастливейших людей в мире: Степанида полюбила его, и так горячо, что согласилась с ним бежать из родительского дома. Последние слова девушки: «Я – твоя или ничья», – звучали ещё в ушах его. Свидетельницей их свидания была только одна тёмная ночь, а потому он дал себе слово ни кому не передавать подробностей их встречи и хранил это у себя на душе, как заповеданную тайну.

«А как она меня целовала, как крепко прижималась к груди моей», – думал он, и при этом поворачивался с одного бока на другой. Его удивляло, почему Степанида так боится Наума Куприяныча; чем он напугал её, – для него оставалось загадкой.

– Куда и когда бежать? – спрашивала девушка, дрожа, всем телом.

– Увезу тебя, голубка моя, туда, где нас никто не найдет, – отвечал он.

– Где же мы с тобой обвенчаемся?

– В церкви; отцом посажёным будет мой хозяин; наряжу тебя в шёлк и бархат, уберу грудь твою жемчугом, и будешь ты у меня краше и нарядней всех купчих. Княгиня ты моя, вот что! – шептал ей паренёк, оглядываясь по сторонам из опасения, как бы их кто не подслушал.

– Когда же ты возьмёшь меня отсюда? Я боюсь, как бы кузнец нам поперёк дороги не стал! – сказала ему девушка.

– Не бойся, моя голубка, он ничего не может сделать. Я приеду за тобой на первый день Рождества Христова, в самую полночь, ты уж жди меня здесь, у ворот.

– Не говори только об этом Науму Куприянычу, я боюсь его.

– Чего же ты его пугаешься? Он мужик хороший!

– Нет, я видела его в крови… он мне страшен.

– Когда же ты его таким встретила?

– Больна я была, в горячке; он к нам тогда приходил.

– Дурочка, это тебе так почудилось!

– Все равно, я боюсь его, – прижимаясь к возлюбленному своему, говорила Степанида.

– Оставим об нем разговор, я вот хочу спросить, тебя об том, выправлено ли свидетельство на твоё венчание?

– Как же? Батюшка взял его из волости, под образами оно лежит.

– Так ты возьми его к себе, тогда нас обвенчают без всякого затруднения.

– Ладно, возьму, а теперь прощай, мой милый, смотри, приезжай за мною, – сказала чужая невеста, обняла своего возлюбленного и убежала на двор.

Приказчик, выпустив её из объятий, долго стоял как бы в забытьи. Кровь прилила к его голове, и он, ошеломлённый свиданием, тихо побрёл к дому разбойника.

Лёжа на лавке, приказчик припоминал свою встречу со Степанидой, соображал о том, как бы ему устроить в будущем свои делишки, а главное – увезти Степаниду. В этих думах он задремал и уснул.

Чуркин с Осипом поднялись с постели раньше всех, когда ещё не рассветало. Каторжник набил себе трубочку, закурил и спросил:

– Ну, атаман, обдумал, что ли, ты, когда девку-то нужно порешить?

– На Святках придётся; пусть она с женихами своими пока полюбезничает, – ответил тот.

– Оно поскорее бы отделаться, чтобы не отсвечивала.

– Что ж? Руки, знать, у тебя чешутся?

– Работы, атаман, просят.

– Погоди, поедем в Ирбит на ярмарку, там отведём душу.

– До ярмарки все глаза ещё проглядишь, а с каким бы удовольствием я над ней поработал, так бы вот сразу кистенём её саданул, и не пикнула бы.

– А много ли ей надо? Кулаком можно пришибить.

– Нет, атаман, какая баба, – другую не вдруг свалишь, знаю я их. Раз мне довелось в одном селе управляться с попадьёй, – три раза я её обухом огорошил и то не на смерть уходил, вырвалась, да бежать, уж на пороге догнал. И эта девка здоровая, надо приноровиться как ударить, – заметил душегубец, поворачиваясь навзничь.

– Значит, ты ещё не мастер в этой работе, коли сразу не мог уложить, практики мало видел, – заметил ему Чуркин.

– Чем другим, а насчёт практики я похвалиться могу, и не знаю, атаман, – ты или я побольше на тот свет людей отправил, – вновь набивая трубочку, как бы обидясь на замечание разбойника, ответил Осип.

– А сколько ты их убрал, ну-ка, скажи?

– Счёт потерял, вот сколько. Бывало, пройдёт неделя или другая без убоины, так и скучно кажется. Мне убить человека всё равно, что стакан водки другому выпить. Однажды в овине я спал, три мужика меня брать пришли, – всех на месте положил.

– Верю, Осип, верю, ты не сердись, я так, шучу с тобой.

– Какие тут шутки, злишь только меня. Вели сегодня твою Степаниду покончить, сделаю, а если препона какая будет со стороны старосты, так и он туда же пойдёт, – не люблю я его.

– Когда будет нужно, тогда скажу. Жаль мне девку губить, а придётся.

– У тебя всё жалость, а для меня обидно; такая, знать, дорога вышла. Чего жалеть? мы попадёмся, нас не пожалеют, прямо на осину вздёрнут.

– Того заслужили, – улыбаясь, проговорил Чуркин. – В старину, вишь, колесовали нашего брата, а, теперь что? Сошлют на каторгу и живи, а придётся, уходи и опять гуляй по белому свету.

– Да, атаман, это со мной было. Послали руду копать, а я вот как копаю, лежу себе на боку, да трубочку покуриваю, и все тут. Да разве я один? Много нас таких путаются.

– Вот, не знаю, где теперь май брат Степан, – подложив руки под голову, протянул разбойник.

– Где? небось, тоже по воле гуляет.

– Он не в нас с тобой, догадки у него бежать, пожалуй, не хватит, смирён.

– Не знаю я его, а повидать хотелось бы.

– Может, когда и увидишь.

– Это где ж такое? Не думаешь ли ты, что я на каторгу попаду?

– Кто знает, может, и вместе туда пойдём.

– Ну, уж это дудки! рассказывали мне товарищи, какая это каторга; по моему, лучше издохнуть. Пусть возьмут, пойду, но опять-таки убегу.

– Как придётся. Закуют в кандалы вечные, ну, и шабаш, да в такие, что и не вывернешься.

– Авось, когда и раскуют… Неужели и спать в кандалах кладут?

– Да ещё к тачке приковывают.

– Вот этого я и не знал!

– Так я тебе о том говорю.

– Ишь, бесовы дети, дошли до чего! Хуже, значит, чем со скотом, с нами там обращаются.

– Да, брат, на каторге шутить не любят: чуть загордыбачил и железными прутьями угостят, – такое приказание имеется.

– Ну, атаман, наговорил ты мне много. Вправду, если так, на каторге-то, значит, жутко приходится. Знаешь ли, что я тебе скажу: нам нужно скорей отсюда убираться, а то как раз за тобой из Москвы приедут: там, сам знаешь, известно, где ты время проводишь.

– Не беспокойся, я все рассчитал. После Рождества съездим в Ирбит, а весной и марш, для тебя паспорт готов: из русских в турку тебя переименую.

– Что ты, атаман, разве это можно?

– Если бы нельзя, я и говорить не стал. Вот я был гуслицкий мужик, а теперь турецким подданным числюсь: на всё, брат, сноровка нужна, без приятелей ничего не поделаешь, а приятели деньги любят. Вот нам и нужно ими запастись.

– Да ведь у нас есть теперь малая толика!

– Знаю, а, пожалуй, их и не хватит, – дорога-то длинная.

– До Москвы-то?

– Нет, подальше, на Чёрное море придётся убираться; пожить около него годков десяток, а потом нам можно будет и на родине побывать; забудут о тебе, и опять погуливай.

– Эх, атаман, золото ты, а не душа, вот что, – подымаясь с логовища, громко сказал каторжник и подошел к Чуркину.

– Никак рассветает? – спросил тот.

– Да, зорька начинается; дай мне тебя расцеловать, уж очень я люблю тебя за твой разум, больно ты мне по душе пришёлся.

Раздался поцелуй варваров.

– Да, Осип, попади ты ко мне под руку во время, когда я по Гуслицам гулял, много бы мы с тобой делов понатворили бы.

– Руку, атаман! Время не ушло, мы с тобой поживём ещё и поработаем, одно прошу – живым в руки палачей не отдаваться.

– Идёт, – сказал Чуркин, встал с постели и послал Осипа в избу узнать, встали, или нет, гости.

Через минуту каторжник возвратился и сказал:

– Подымаются, атаман, урядник опохмелиться просит, говорит, голова у него трещит. Велишь ему подать водки?

– Принеси ему, пусть его жрёт. Вот тебе ключи от лавки.

Через полчаса все сидели за столом и пили чай; в избу вошёл разбойник, весело так поздоровался с своими ночлежниками и уселся рядом с урядником. Приказчик сидел задумчивым таким, точно о чем-то грустил, урядник подшучивал над ним, а Чуркин только ухмылялся и молчал.

– Полно тебе кручиниться-то, – заметила ему Ирина Ефимовна, разливавшая чай.

– Нет, хозяюшка, такой он, знать, уродился, ничем его не разговоришь, бука-букой выглядывает, как бы что потерял, – заметил урядник.

– Задумал жениться, вот теперь и голову повесил, – ввернул Чуркин.

– Повесишь поневоле, когда дело не ладится, – проговорил приказчик.

– Чудной ты человек, погляжу на тебя, дело на мази, а ты всё ноешь.

– Хорошо бы, Наум Куприяныч, твоими бы устами, да мёд пить, – взглянув на него, сказал паренёк, а сам подумал: «Эх, вы, други любезные, что вы мыслите, я давно забыл».

Приказчик нарочно разыгрывал роль какого-то забитого страдальца, что бы не дать понять той радости, которую он переживал, и, действительно, исполнил эту роль безукоризненно.

В избу ввалился деревенский староста, отвесил всем поклон, положил шапку на лавку, снял с себя халат, подошёл к столу и, обращаясь к уряднику, он сказал:

– А я твою милость проведать пришёл: все ли подобру, да поздорову ночку провёл?

– Ничего, спал хорошо; и угостил же ты меня вчера, – насилу домой притащился.

– А я так ничего не помню; старуха, спасибо, рассказала мне обо всем, да сват-кузнец приходил, начал говорить, что мы с тобой у него в гостях были.

– Садись, что стоишь! Ирина Ефимовна, подвинься маленько, дай ему местечко, – протянул сквозь зубы разбойник.

– Благодарствую, Наум Куприяныч.

– Небось, голова болит, так подмажь её, выпей за компанию стаканчик.

– Много будет, Наум Куприяныч, рюмочку, разве, соблаговоли!

Урядник налил ему водки, староста выпил и утёрся рукавом.

– Чайку не угодно ли? – спросила у него Ирина Ефимовна.

– Пожалуй, чашечку выпью.

Приказчик продолжал молчать, поглядывая исподлобья на старосту, рассчитывая, что он сам с ним заговорит. Ожидания его были напрасны: о Степаниде не было и речи; говорили только о посетившем деревню помощнике исправника, да об убитом купце.

– Да, братцы, человеческая кровь даром не пропадает: долго ли, скоро ли, а убийцу отыщут, – сказал урядник. – Он, вероятно, не один был, а вдвоём или втроём, – прибавил он.

– Почему ты так думаешь? – спросил у него приказчик.

– А потому, что двое их убито.

– Где их отыщешь? Вот и у нас были убийства, так об них и теперь ни слуху, ни духу, – сказал староста.

– Год, два, пять лет пройдёт, а виновники найдутся, – уверял урядник.

– Пока там они найдутся, а всё убивают, даже в деревне жутко жить становится, прибавил начальник селения.

Осип, всё время стоявший у печки и слушавший разговор, желая перебить его, спросил у урядника:

– Ваше благородие, скоро в путь поедете?

– А тебе это на что?

– Лошадок бы на дорожку надо попоить.

– А кучер наш где?

– Там на дворе, около лошадей возится.

– Скоро. Скажи ему, чтобы он напоил лошадей, да запрягал их.

– Погостите у нас, куда вам торопиться-то? сказал Чуркин.

– Будет, Наум Куприяныч, нагостились, надо же и честь знать, – ответил ему приказчик. – К нам милости просим.

– Может быть, к празднику и побываем.

– Вот и отлично. Вы прямо ко мне заезжайте, конюшня для лошади есть, и для самих вас комнатка найдётся, – сказал урядник.

– Чем к тебе, им ко мне сподручней будет, – предложил приказчик.

– Что вас беспокоить, на постоялом дворе опять остановимся, надо же и дворнику доход какой ни на есть дать, – заключил разбойник.

– Нет, уж ко мне, – настаивал урядник.

– Ну, там увидим, где придётся, – там и остановимся.

– А на свадьбу всё-таки к тебе приедем, – обращаясь к старосте, заявил урядник.

– Это уж решено, – сказал тот.

– И подписано, – вернул Чуркин.

– Чем ты будешь нас только потчивать? – спросил урядник.

– Все на стол выставлю, свадьбу на славу сыграю.

«Ну, это ещё увидим, кто сыграет», – подумал приказчик, поднимаясь из-за стола.

– Ишь, как его подмывает, – кивнув головой на паренька, протянул урядник, поднося к губам рюмку. – Староста, давай, брат, выпьем на прощанье!

– Можно, да вот Наум Куприяныч не пьёт.

– Ну, и я одну пропущу, за компанию с вами, – нехотя, высказался разбойник.

В избу вошёл кузнец; его пригласили за стол и потребовали ещё вина; приказчик вышел в сенцы. «Надоела мне эта компания, поскорее бы уехать отсюда», – подумал он. Тут встретился ему Осип и сказал:

– Лошади ваши готовы!

– Вот и хорошо; на, братец, тебе рублик на чаёк, за твои хлопоты, – вынимая из бумажника кредитку, промолвил приказчик.

– Благодарствую, – кланяясь ему в пояс, ответил каторжник, убирая в карман подарок.

– Поди, скажи уряднику, что все готово.

– Ну, его совсем, не пойду, вишь, он сердитый какой.

Приказчик вышел на крыльцо и послал кучера сказать своему товарищу, что лошади запряжены. Тот вышел к нему и начал уговаривать обождать маленько.

– Поедем, а то ты опять напьёшься, тебя отсюда я не вытащишь.

– Четверть часика сроку на все прошу; уважь!

– Смотри, не больше. Да вышли ко мне Наума Куприяныча, мне нужно с ним кое о чем переговорить.

Урядник убежал, к приказчику подошёл каторжник и заявил ему:

– Однако, его благородие, как видится, выпить-то любит.

– Бывает; нельзя же: его должность такая, со всеми должен компанию вести, этот народ иногда под хмельком все выпытает.

– Чего ему здесь выпытывать-то? – сурово сказал каторжник.

– Это уж его дело.

Вошел Чуркин; Осип удалился.

– Наум Куприяныч, ну, как же, нам быть-то?

– Как сказали, так и сделаем; приезжай на третий, а то на четвёртый день праздника; как говорили, бери её и с Богом.

– Приеду, – крепко пожимая руку Чуркину, тихо сказал приказчик и отправился вместе с ним в избу.

Если бы Чуркин знал замысел, какой затаил приказчик, тогда бы он с ним поступил иначе: он нашёл бы случай, чем отомстить ему за его хитрую проделку. Расчёт у него короткий, – молодец не дожил бы и до праздников.

Нелегко было приказчику уговорить урядника оставить беседу и отправляться в путь-дорогу, он успел уже на хлестаться так, что, как говорится, «и лыка не вязал», – под руки вывели его из избы и усадили в сани. Староста и кузнец проводили их и, пошатываясь, побрели по домам. Чуркин с Осипом затворили ворота и убрались в светлицу.

– На силу-то их черт унёс, – прошипел Осип.

– И надоели же они мне, собаки этакие, – снимая с себя полукафтан, добавил Чуркин.

– Знаешь, атаман, у приказчика-то, страсть, сколько деньжищев я в бумажнике видел!

– Да разве он тебе показывал их?

– На чай рубль давал, вот я и подглядел; притаился, бесов сын.

– Они от нас не уйдут, погоди, мы его ещё пощупаем.

– Нужно бы как-нибудь около него похлопотать, так не возьмёшь, разве только мой кистень поможет.

– Не торопись, на все нужна сноровка, да время, – заключил разбойник.

* * *

Приказчик, выбравшись на дорогу, подстегнул своих лошадок, и они быстро пронеслись по деревне. но за околицей должны были идти шагом по узенькой не проторенной тропинке; пристяжная почти на каждом шагу вязла в снегу и не давала коренной ходу. Добравшись до лесу, когда уже на дворе почти смерклось, лошадки пошли рысцой, так как дорога здесь была попросторней. Урядник лежал в санях и спал крепким сном. «Ну, с такими товарищами беда в дороге», – подумал приказчик, смотря на растянувшегося своего приятеля: – «Только бы добраться до вина, влёжку нахлещется, а ещё полицейский чин».

Настала тёмная непроглядная ночь. Дремучий лес, по которому ехал будущий жених Степаниды, хотя и был ему знаком, но всё-таки в нем становилось молодцу жутко: он ехал и оглядывался по сторонам; последние убийства в окрестности и приключение в заводе с ним самим порядком нагнали на него страха. В глубине леса слышался вой волков, что довершало его беспокойство. А всё-таки мысль о Степаниде не выходила у него из головы, он погрузился в думы о ней, опустил вожжи и не заметил, что лошади, бежавшие в перетруску, пошли шагом. Так он проехал несколько вёрст, забыв об опасности и об уряднике, храпевшем в санях. Его вывела из забвения какая-то ночная зимняя птица, пролетевшая низко над его головой, от чего он вздрогнул, перекрестился и начал будить своего товарища.

– Вставай, будет тебе дрыхнуть-то, дома выспишься, – говорил он, толкая рукой урядника.

Тот не откликался, проворчал что-то и перевернулся на другой бок.

– Не дам я тебе спать, вставай! – продолжал приказчик, силясь разбудить его.

– Сейчас, дай маленько вздремнуть, – пролепетал урядник.

– Ты помнишь ли, где находишься?

– Знаю где – у Наума Куприяныча в избе, на лавке лежу.

– Оглянись, так ли?

Урядник открыл глаза, протёр их, приподнялся на локоть и дался диву, – «что, мол, это значит, где я?»

– Ну, что, выспался?

– Кто со мной? Где мы?

– Домой по лесу едем; совсем ты, голубчик мой, одурел!

– И взаправду, очумел, – оглядываясь по сторонам, бормотал полицейский чин.

– Вот до чего нахлестался, и своих не узнаешь!

– Что ж, с кем грех, да беда не случается, – оправдывался тот, поняв своё положение.

Приказчик подогнал лошадок, урядник закурил папироску, и бросил, по недоглядке, не потухшую спичку в сани; она попала в сено, которое затлело и спустя несколько минут, вспыхнуло. Седоки начали его тушить; им пришлось остановить лошадей и выйти из саней, так как огонь, набрав силу, угрожал опасностью им самим… Чтобы погасить пламя, пришлось прибегнуть к снегу, и только с помощью его пожар был потушен. Приказчик начал укорять урядника за его неосторожность, а тот, сознавая вину свою, отмалчивался. Прошло около получаса, кони снова тронулись в путь, и седоки уже вели приятельский разговор по поводу пребывания своего в Решах.

– На чём же вы порешили с Наумом Куприянычем относительно Степаниды? – спрашивал урядник.

– Ни на чём; что я буду с ним решать? – ответил приказчик.

– А насчёт свадьбы?

– Я и без него обойдусь.

– Ну, едва ли, – это дело мудрёное.

– Для кого-нибудь, а для меня плёвое! Приеду, возьму мою сударушку, да и марш, куда знаю, – входя в откровенность, говорил паренёк.

– Как придётся взять, пожалуй, и нарвёшься, такую взбучку зададут, что и не поздоровится.

– Не беспокойся, всё улажено.

– Да ты расскажи мне толком, как ты порешил с этим делом поступить?

– А ты меня не выдашь? Друг ты мне или нет?

– Ну, вот ещё толковать! Знаешь, небось, не выдам, а скорее помогу, если потребуется.

Приказчик рассказал ему все подробности своего свидания со Степанидой и произнёс:

– Ну, теперь понял, в чем дело?

– Что ж, дай Бог час, а Наум Куприяныч знает об этом?

– Нет, я ему о том не говорил.

– Отлично сделал, я с тобой за ней приеду.

– А ловко ли будет? Как бы пристав не узнал!

– Нет, а если и узнает, не велика беда, от места только отрешат, да мне оно и самому надоело. При мне сам ты будешь безопасен, – в таком деле, которое ты задумал, всё может случиться.

– Да, это верно, – нахлобучивая себе шапку на лоб, протянул молодец и подстегнул пристяжную.

– Так, значит, в сочельник, ночью, нам придётся выехать с завода в дорогу.

– А не утром на праздник?

– Вы в какое время уговорились встретиться?

– В полночь, на первый день Рождества, – раньше в деревню нам не след показываться.

– И то дело, утром выедем, к сроку поспеем, – заключил урядник и снова склонился на боковую.

– Ты что ж? опять спать?

– Смерть, как голова трещит, прилягу маленько, в случае чего, – побуди.

– Дай мне свою шашку, так ведь она у тебя только мешает, небось.

– А тебе она на что?

– Может быть, волк наскочит, так оборониться от него.

– Возьми, да не потеряй только.

– В сохранности будет!

Урядник снял с плеч свою «присягу» и передал её приятелю. Тот уложил шашку в передок саней, снова подогнал коней и потихоньку запел:

К полудню следующего дня они добрались до Тагильского завода, обещаясь повидаться вечерком в известном им трактире.

В это время, в горнице Степаниды собрались её подруги; пришли к ним и молодые парни, затянули песенки; вошёл туда же и сам староста с своей старухой; все отвесили им по поклону и продолжали веселиться.

– Пойте, девушки, пойте, да утешайте мою Степанидушку, она и так все глазки свои проплакала, – сказала старушка.

– Чего, бабушка, ей плакать? Замуж выходит не в чужую деревню, а в свою, – сказала одна из подруг.

– Вот мы так поплачем за неё, – ввернул один из ребят.

– А вам чего плакать? – спросил староста.

– Как же не плакать? Повезут нас в солдаты, тогда мы и заплачем.

– Нет, я плакать не буду, с радостью царю служить пойду, свет погляжу. Теперь служба лёгкая, послужишь года три, да домой отпустят; из мужика такой оборотистый выйдешь, что любо-дорого смотреть, – сказал высокий, кудрявый молодец.

– Правда, правда! – заголосили ребята.

– А нас с кем оставите? – спросила одна черномазая девушка.

– Без нас поживёте, найдётся, за кого замуж выйти, – ответил тот же паренёк.

– Ну, что, Степанидушка, весело ли тебе? – спросила старостиха у дочки.

– Ничего, матушка, весело, – ответила та.

– Что-то жених твой так долго не идёт? Не послать ли за ним?

– Без него мне много веселей, что ему здесь делать? – сказала невеста и запела подблюдную песенку.

– Ну, Бог с тобой, – протянула старостиха, затем поклонилась всем в пояс и вышла с своим стариком из горницы.

По уходе их песня затихла. Степанида села к столу, облокотилась на него и задумалась.

– Будет тебе печалиться-то, да и о чем грустить? – говорили ей девушки.

– Как же мне не печалиться, подружки мои? Оставляю я вас, увозят меня в дальнюю сторону, – рыдая, шептала невеста.

– Куда тебя увозят, Бог с тобою, ты с нами же останешься.

– Нет голубки мои, увезут меня в чужую сторону, увижу ли я вас когда, не знаю.

– Да что это с ней? Опять заговариваться начала, – спрашивали друг у друга парни.

– Так ей чудится, знать; вестимо, дело девичье, всё придёт в голову, – говорили другие.

Степанида вдруг поднялась из-за стола, утёрла кисейным рукавом слезы, откинула назад длинные по пояс косы и сказала:

– Ну, подружки, всё прошло, давайте песни петь, будем веселиться: все равно, чему быть – тому не миновать, что написано на роду, то и сбудется.

– Вот так давно бы и сказала, воскликнул кто-то из ребят, и вечеринка приняла весёлый характер.

Через несколько минут дверь отворилась, в горницу вошел сын кузнеца, жених Степаниды. Молча и как бы нехотя поклонился он всем присутствующим, подошёл к Степаниде и сел с нею рядком. Невеста не взглянула на него, опустила глаза и снова запечалилась. Парни и девицы глядели на них и дивились их отношениям.

– Степанида, поцелуй своего женишка-то, – послышался голос одной девушки.

Та молчала.

– Небось, жених должен прежде с ней поздороваться, а потом уже и поцеловаться, – сказал кудрявый паренёк.

– Нацелуемся, успеем ещё, – протянул сын кузнеца.

Вошла старостиха и, увидав свою дочку нахмурившеюся, спросила у неё:

– Ты что ж пригорюнилась? Поговори с женихом-то, порадуй его словечком.

– Мне что-то худо можется, родная, голова болит, – отвечала девушка.

– Ей со мной скучно, с приказчиком веселей бывает, – процедил сквозь зубы сын кузнеца.

– С каким это приказчиком? что ты ещё выдумал? – накинулась на него старушка.

– Знаю, с каким; видел, небось, как она с ним целовалась, меня не обманешь.

При этих словах Степанида вскочила с лавки, кинулась к матери, повисла к ней на шею и заплакала. Парни и девицы начали её утешать; один только жених не трогался с места и глядел исподлобья на свою ужаленную им невесту. Сцена была достойна кисти художника.

– Уведи ты меня отсюда, матушка, – упрашивала Степанида свою родную мать, – мочушки моей нет.

Старушка грозно поглядела на сына кузнеца и сказала:

– Эх, ты, косая верста, говоришь, и сам не знаешь, что, а ещё жених! Напраслину какую на неё придумал. Пойдём от него, моя лапушка, – и с этими словами старостиха увела из светлицы в свою избу огорчённую дочку.

Девушки и парни, озадаченные таким приключением, не знали, что им делать, – оставаться ли в избе или уходить по домам. Некоторые из них накинулись на кузнеца, укоряя его за Степаниду; тот встал с лавки, поглядел на всех и сказал:

– Вы ничего не знаете, а я знаю, что говорю.

– Где ты видел, как она целовалась с приказчиком? – допытывались у него.

– В избе Акулины Петровны, в окно подглядел, вот где, – горячился кузнецов сын.

– Когда же это было?

– Ну, уж это дело моё; было, если говорю.

– Да ты, брат, очумел: не такая девка, чтобы с чужим целоваться стала; она и с нами только о Святой неделе целуется, – кричали парни, – зря ты на неё напраслину взваливаешь.

Вошёл староста, он был под хмельком, и спросил:

– Что тут случилось?

– Ничего, так разговариваем, – ответили ему.

– А ты, брат, что такой сердитый? – обратился он к наречённому зятю.

– Ничего, так себе, – сказал тот, направляясь к дверям.

– Куда же ты?

– Ко дворам пора, дома ужинать ждут, – и, ни с кем не простившись, кузнец вышел, хлопнув дверью.

– Пусть его идёт, дурья голова, – сказал один из ребят.

– Поругались, что ли, вы с ним?

– Кому нужно с ним связываться? Он сам всех облает.

– А где же Степанида?

– Ей понездоровилось, в избу ушла.

Староста оставил светлицу, а следом за ним разошлись и гости, рассуждая о виденном и слышанном на вечеринке.

* * *

Когда староста вошел в избу к своей старухе, в то время Степанида лежала уже в постели и хныкала; около неё сидела мать и уговаривала её. Старик подошёл к жене и спросил:

– Чего дочка-то плачет?

– Жених её обидел.

– Чем такое?

– Сказал, что она с приказчиком целовалась.

– Ах, он грач этакий! И с чего он взял? Я сейчас к свату пойду, да пожалуюсь на него, – покачиваясь из стороны в сторону, бормотал начальник деревни.

– Ложись ты спать, оставь до утра, – уговаривала его старостиха.

Тот походил несколько минут по избе, поворчал себе под нос и улёгся на печке.

Утром во всех избах деревни только и говорили о размолвке кузнецова сына с дочкой старосты; никто не верил тому, что говорил жених о своей невесте на вечеринке; одни только старухи кудахтали, что старостина дочка – девка удалая, и доказывали своё мнение вымышленными фактами.

– Сама я её видела, как она на улице с Кирюшкой, Абрамкиным сыном, целовалась, да миловалась, – говорила одна старушенция, сидя за прялкой.

– Ну, так они при тебе и целовались? – обратился к ней с вопросом паренёк.

– Да, самолично видела, у сараев это было.

– Где тебе видеть, бабушка! Ты в двух шагах овцу от собаки не различишь, – заметила ей молодая бабёнка.

– Значит, видела, когда говорю, – утверждала та.

– Видела, так молчала бы, завидки, что ли, тебя взяли? – накинулся на неё тот же паренёк. – Под холстину тебе пора, а ты кляузы выдумываешь, – прибавил он.

Старуха махнула рукой и опять взялась за прялку. «С вами, затворниками, не сговоришь», – прошептала она.

Вести об истории этой дошли и до Чуркина; со злобной улыбкой он выслушивал их и думал: «ни тому, ни другому не владеть этой девкой, – она в моих руках».

– Ирина Ефимовна дома? – отворив немножко дверь избы разбойника, спросила хозяйка дома.

– У себя, – ответил ей Осип, сидевший у окна на лавке и покуривавший свою коротенькую трубочку.

– Как бы мне её повидать? – войдя в избу, сказала вдова.

– Ирина, тебя спрашивают! – крикнул Чуркин.

Та вышла из своей комнатки, хозяйка поцеловалась с ней по обычаю, хотела что-то сказать, но, поглядев на Осипа, остановилась, отвела Ирину Ефимовну в её комнатку и сказала ей:

– Слышала ты, матушка, на меня кузнецов-то сын какую ахинею взводит?

– Что такое? – крикнул Чуркин, услыхав слова Акулины Петровны.

– Так, Наум Куприяныч, ничего.

– Поди сюда; в чем дело? Здесь лишних никого нет, Осип – свой человек.

– Кузнец на меня напраслину взводит: говорит, что Степанида в моей избе с приказчиком целовалась.

– Так что ж? Разве это неправда?

– Оно хотя и было, да меня-то он зачем путает в это дело? Нарочно, что ли, я их свела? Вся деревня теперь на меня пальцами показывает.

– Кто, старик, что ли, это расславляет?

– Нет, жених Степаниды, сын его.

– Ну, и пусть его брешет, а тебе что?

– Обидно, Наум Куприяныч: я женщина не какая-нибудь, век свой честно прожила, а вот под старость в грязь меня затоптать думают.

– Не затопчат, пока я у тебя живу.

– Ты пожалей её, наша вина, что мы к ней приказчика привели, – высказалась Ирина Ефимовна.

– Ты молчи, Ирина, в сторонке находись, язык-то на привязи держи, а то он у тебя длинен, – сверкая глазами, заметил разбойник.

– Я так, к слову, сказала.

– То-то, «к слову», иногда твоё слово – бритва.

– Так что ж мне теперь делать?

– Ничего, сиди себе дома, да помалкивай. Я сам к кузнецу схожу, да поговорю с ним.

– Спасибо, родимый, а то кто ж за меня, за сироту, заступится, – утирая платочком навернувшиеся на глаза слёзы, – сказала Акулина Петровна.

Чуркин встал с лавки и вышел из избы в светлицу; пошёл за ним и Осип.

– Подглядел, окаянный, вот теперь и конфуз мне, – проговорила хозяйка, обращаясь к Ирине Ефимовне.

– Ну, не важное дело, ему кто поверит, а кто и нет, – ответила та.

– А все таки, мать моя, конфузить. Ты уж поговори Науму Куприянычу, чтобы он того, – выгородил меня.

– Он сказал, что сам к кузнецу пойдёт, ну, значит, не даром.

– Затем прошу прощения, голубка моя, заходи ко мне погутарить-то!

– Зайду, выберу как-нибудь вечерком времечко, побываю.

Акулина Петровна снова расцеловалась с женой разбойника и поплелась в свою избушку.