Читать книгу Серебряный венок. Русская музыкальная культура ХХ века - Надежда Коваль - Страница 6

В разгар Первой мировой войны в России произошла Февральская буржуазно-демократическая революция. Ее главным результатом стало отречение Николая II от престола и прекращение 300-летнего правления династии Романовых. Случилось это стремительно – за считанные дни антивоенные митинги, забастовки рабочих и демонстрации, вызванные нехваткой продовольствия, переросли в беспорядки и массовые выступления с лозунгами «Долой самодержавие!», «Долой войну!», «Хлеба!».

Вернувшись из Швейцарии, В. И. Ленин взял резкий курс на захват власти вооруженным путем, посредством «превращения империалистической войны в гражданскую». Те, кто были на фронте, должны были развернуть штыки от врагов и направить их против своей отечественной буржуазии. Будущий «вождь мирового пролетариата», с 1905 по 1917 годы практически все время живший за границей, восторженно мечтал, как вооруженный российский народ пойдет по указанному большевиками курсу – уничтожать буржуев, собственников, эксплуататоров, все обобществлять и строить социализм. Его речи были демагогичны, но действовали безотказно: уставшему от войны, безземелья и голода народу обещались мир и земля. 25 октября (7 ноября, по новому стилю) 1917 года Ленин с соратниками арестовали легитимное Временное правительство и объявили о взятии власти в свои руки. С этим они пришли в Смольный институт в Петрограде на II Всероссийский Съезд Советов рабочих и солдатских депутатов. Участники Съезда восприняли данное заявление негативно и большинство из них покинули зал. Большевикам же для поддержания влияния пришлось установить союз с левыми эсерами и частично с анархистами.

Оставалось меньше месяца до созыва Учредительного собрания. Однако большевики сумели перенести дату практически на конец года и приступили к решительным действиям. В короткий срок они закрыли все газеты, кроме большевистских, наложили запрет на все партии, кроме «дружественной», то есть партии левых эсеров. Запретили частное предпринимательство, экспроприировали банковские вклады, объявили монополию не только на внешнюю, но вообще на любую торговлю. Было заявлено, что теперь – социализм, и крестьяне должны сдавать хлеб безвозмездно, так как все равны и деньги при торговле не нужны. То есть кучка маргиналов захватила власть и объявила всех, кто ей противился, вне закона. (1) С тех пор в течение семи десятилетий страной руководили люди, которых никто на это руководство не уполномочивал. Клан «профессиональных революционеров» передавал большевистский скипетр из рук в руки – либо после жестокой схватки на самом верху, либо в результате проведения запутанных «дворцовых» интриг. Октябрьская революция установила в России советскую власть и «диктатуру пролетариата», которая по сути своей стала диктатурой правящей партийной верхушки. (2)

С первых дней мятежных событий 1917 года в театрах стали появляться люди в кожаных куртках – революционеры, среди которых, по словам очевидцев, бывал и Лев Троцкий. Тот самый Троцкий, который руководил непосредственной подготовкой и проведением Октябрьской революции. Это он стал создателем Красной армии и ввел закон о репрессировании семей военнослужащих в случае дезертирства. Это он придумал символ державы – серп и молот и учредил орден Красного знамени. «Кожаные куртки» прерывали спектакли, обращаясь к публике с речами, что «пора прекратить праздные забавы», что «солдаты на фронте воюют, а вы тут смотрите на то, как поют и пляшут». Те же люди в «кожанках» говорили солдатам на фронте: «Вы тут воюете, кровь проливаете, а в это время в столицах поют и пляшут». Большевикам, во что бы то ни стало, нужно было столкнуть людей лбами, сеять между ними смуту и раздор.

Назначенный после Февральской революции на пост директора Мариинского театра Александр Зилоти (пианист, дирижер, двоюродный брат С. Рахманинова – Н.К.) возглавил в театре движение «спектакли без комиссаров». Узнав о существовании подобного сопротивления новым властям, А. Луначарский отдал распоряжение об аресте Зилоти. В январе 1918 года тот был арестован и отправлен в «Кресты» – одиночную тюрьму на Выборгской стороне Петрограда. Врач-иммунолог И. И. Манухин, который помимо профессиональной практики был известен своей деятельностью по вызволению заключенных во время революции, вспоминал: «Я бросился в Зимний дворец к Луначарскому, который об освобождении Зилоти не хотел и слышать. После долгих переговоров и настойчивых увещеваний Луначарский пошел на компромисс. С какой радостью помчался я в Кресты с документом об освобождении в руках! Александра Зилоти я застал в маленькой тесной камере с грязными обшарпанными стенами и тусклым от грязи оконцем. Зилоти указал на надпись на грязной стене. Там значилось: «Здесь сидел вор Яшка Куликов». «А вот я сейчас и продолжу, – сказал Александр Ильич и четко выписал карандашом: «И ученик Листа – Александр Зилоти»». (3)

Многие современники отзывались об Алекандре Зилоти как о несомненном крупном явлении в фортепианном исполнительстве. Его ставили в один ряд с такими музыкантами как Рахманинов, Скрябин и Метнер. По воспоминаниям известного пианиста Матвея Пресмана, «его изумительная виртуозность и блеск ослепляли, необыкновенная красота и сочность звука, интересная, полная самых тончайших нюансов трактовка лучших произведений фортепианной литературы очаровывали. <…> Обаятельная внешность А. И. Зилоти и его исключительное пианистическое мастерство делали его положительно кумиром публики». Наряду с Ф. Листом и Ф. Бузони, Зилоти являлся мастером транскрипции – им было выполнено более двухсот транскрипций произведений Баха, Бетховена, Листа, Чайковского и Вивальди.

Первым преподавателем Зилоти в Московской консерватории был Николай Сергеевич Зверев, затем он занимался в фортепианном классе Н. Рубинштейна, а по композиции – у П. Чайковского и С. Танеева. После окончания консерватории он три года стажировался у Ференца Листа в Веймаре. Услышав на первом прослушивании как Зилоти исполняет «Пляску смерти» (Totentanz), Лист произнес: «Вы – честь для вашего учителя». К пианисту-виртуозу не замедлило прийти международное признание. Во время гастролей в Америке в 1889 году журнал «The Musical Times» отмечал его великолепное выступление в чикагском зале Steinway Hall, в котором Зилоти исполнил Концерт №1 для фортепиано с оркестром Рахманинова (этот концерт композитор посвятил А. Зилоти – Н.К.).

В период снижения активности в деятельности Императорского русского музыкального общества, в Санкт-Петербурге появились две частные антрепризы – А. Зилоти и С. Кусевицкого. Кусевицкий уделял более глубокое внимание исполнению произведений современных композиторов, Зилоти же старался составлять программы по возможности более разнообразные. Для участия в концертах он приглашал известных зарубежных и русских исполнителей: дирижеров А. Никиша, Г. Энеску, В. Менгельберга, пианистов И. Гофмана, А. Корто, Г. Гальстона, скрипачей Э. Изаи и Ж. Тибо, виолончелиста П. Казальса, певцов Ф. Шаляпина и Л. Собинова. При этом Зилоти руководствовался не только стремлением познакомить публику с искусством знаменитых музыкантов, но также просветительскими целями. В письме к другу и постоянному автору аннотаций к концертам музыковеду А. Оссовскому он писал: «Идя только послушать Шаляпина, толпа услышит также и кантату Рахманинова, и Вагнера; вот эта-то самая толпа, пустая толпа, уйдет из концерта больше образованная, чем шла на концерт – и это-то меня прельщает!»

Концерты А. Зилоти при их чрезвычайно широкой, отнюдь не коммерческой постановке, поначалу приносили их организатору значительные убытки. Однако своим замыслом популяризации музыкального искусства Зилоти сумел привлечь крупных меценатов-капиталистов, состоявших директорами Товарищества российско-американской резиновой мануфактуры (в советское время – фабрика «Красный треугольник»), которые взялись субсидировать концерты. Правда, очень скоро они разочаровались в данной затее, так как первый сезон 1907—1908 годов не привлек большого числа слушателей. Чтобы продолжать концерты, Зилоти пришлось инвестировать свои личные средства, для чего были заложены драгоценности супруги (Вера Павловна была дочерью П. М. Третьякова – предпринимателя и мецената, основателя Третьяковской галереи – Н.К.).

Через два года богатый киевский помещик и сахарозаводчик М. И. Терещенко предложил Зилоти финансовую поддержку. Существенную роль в распространении мероприятия сыграл Сергей Рахманинов, который своим участием привлек еще большее количество публики, и концерты стали пользоваться необычайным успехом. Одним из наиболее ярких событий было исполнение «Литургии Св. Иоанна Златоуста» Рахманинова в зале Дворянского собрания в Санкт-Петербурге. Последнее выступление композитора в концертах А. Зилоти состоялось в октябре 1916 года. В тот вечер в Малом зале Петербургской консерватории публика не только услышала новые сочинения Рахманинова – «Шесть романсов» на стихи современных поэтов, но и оценила прекрасный ансамбль молодой, талантливой певицы Нины Кошиц и автора, исполнившего партию фортепиано. Другие концерты сезона 1915—1916 годов были посвящены памяти Александра Скрябина, на которых Зилоти продирижировал всеми симфоническими произведениями композитора. Помимо этих концертов музыкантом были организованы общедоступные концерты для малообеспеченной публики и молодежи, билеты на которые стоили в два раза дешевле обычных, а несколькими годами позже – бесплатные народные концерты.

В 1912 году Зилоти пригласил в Санкт-Петербург Арнольда Шенберга, который дирижировал своей симфонической поэмой «Пеллеас и Мелизанда». Успех был огромным, и Зилоти тут же предложил композитору приехать на следующий год. Но Шенберг попросил перенести концерт на 1914 год – ему хотелось кроме монодрамы для сопрано и оркестра «Ожидание» (Erwartung) исполнить также «Лунного Пьеро» (Pierrot Lunaire). Однако этим планам не суждено было сбыться из-за начала Первой мировой войны.

Голод, разруха, гражданская война и революционный террор привели к тому, что Александр Зилоти, как и многие другие представители русской интеллигенции, покинул страну. В конце 1919 года он уехал сначала в Финляндию, потом переехал в Германию, а позже окончательно обосновался в Нью-Йорке, где концертировал и преподавал фортепиано в Джульярдской школе (Juilliard School), одном из крупнейших американских высших учебных заведений в области искусства и музыки, с 1925 по 1945 год.

Идея отъезда из советской России возникла у Сергея Прокофьева спустя два месяца после Октябрьской революции. В своем дневнике он написал: «Ехать в Америку! Конечно! Здесь – закисание, там – жизнь ключом; здесь – резня и дичь, там – культурная жизнь; здесь – жалкие концерты в Кисловодске, там – Нью-Йорк, Чикаго. Колебаний нет. Весной я еду. Лишь бы Америка не чувствовала вражды к сепаратным русским». Отъезд из страны, погрузившейся в хаос социальных катаклизмов, был результатом трезвой оценки ситуации и тщательно обдуманного плана. Прокофьев готовился к поездке с присущими ему прагматизмом и тщательностью: упорно занимался английским, внимательно изучал атласы и путеводители, рассматривал план Нью-Йорка и тщательно обдумывал маршрут предстоящего путешествия за океан. В результате он пришел к выводу, что рациональнее двигаться не через охваченную войной Европу, а через Сибирь – сначала в Японию и оттуда в Америку. «В Соединенные Штаты, или, если там не хотят русских, в Аргентину. Путь и туда и сюда через мои милые Сандвичевы острова».

Получив паспорт с помощью наркома просвещения А. Луначарского, Сергей Прокофьев 7 мая 1918 года отправился в дальний путь. Путешествие через всю Сибирь до Владивостока длилось шестнадцать дней. В дороге он изучал испанский язык, представляя себе Буэнос-Айрес и провинцию Ла-Пампа. По пути случались вынужденные остановки из-за проходящих встречных составов с чехословацкими военнопленными, а также из-за стычек между отрядами Красной Армии и соединениями атамана Григория Семенова. Однако военная обстановка не мешала амбициозным планам Прокофьева достичь далекой страны и приобрести мировую известность. 1 июня Прокофьев прибыл в Японию. В порту в Токио он получил сообщение о том, что корабль в Латинскую Америку уже отплыл и вернется лишь через несколько месяцев. Поэтому ему пришлось остаться в Японии для получения визы в США.

Только лишь в августе 1918 года композитор, наконец, прибыл в Сан-Франциско. Перед выходом на берег пассажирам был устроен многочасовой досмотр. А двадцати из них, в том числе всем, кто приплыл из России, устроили допрос – боялись немецких шпионов и большевиков. У Прокофьева среди вещей нашли партитуры и стали расспрашивать:

– Что это?

– Ноты.

– Вы сами их написали?

– Сам, на пароходе.

– А вы их можете сыграть?

– Могу.

– Сыграйте.

Прокофьев сыграл тему из скрипичной сонаты. Им не понравилось.

– А вы Шопена можете сыграть?

– Что вы хотите?

– Похоронный марш.

Прокофьев сыграл четыре такта и спросил:

– А вы знаете, на чью смерть он написан?

– Нет.

– На смерть собаки.

На это чиновники неодобрительно покачали головой. (4)

Утром группу задержанных пассажиров отправили на остров Энджел (Angel Island) для дальнейшего допроса. Все это время Прокофьев был в жутко плохом расположении духа, но старался успокоиться, повторяя свое незыблемое правило: «Что бы ни случилось, мое настроение не должно быть испорчено неприятностями в дороге». На острове пришлось пробыть целых три дня. И хотя там неплохо кормили, а ночью выдавали чистое белье и позволяли гулять по территории маленького сквера – терпение было на исходе. В конце концов, Прокофьева вызвали в кабинет таможенного руководства. В течение целого часа ему задавали всяческие вопросы, некоторые из которых композитор назвал в своем дневнике «настоящими шедеврами»: «сочувствуете ли вы большевикам? Бывали ли на их митингах? Хорошо ли они говорят? Признаете ли многоженство?» На вопрос, является ли он членом какой-нибудь политической партии, Прокофьев ответил, что нет, потому как считает, что художник должен быть аполитичен. После долгих придирок по поводу того, почему у него с собой имелось только сто долларов, композитору выдали разрешение на въезд. Добравшись до Нью-Йорка 6 сентября 1918 года, Прокофьев размышлял: «Неужели я действительно в Нью-Йорке? Как много об этом думалось и как невероятно несбыточно казалось это при теперешней обстановке! А в наших столицах вой и резня». (5)

На должности ректора Петроградской консерватории в 1917 году состоял Александр Константинович Глазунов – широко известный в России и за границей композитор, музыкальный деятель и педагог. Он с воодушевлением принял Октябрьскую революцию. Но тут возникает вопрос – почему? Ведь его социальное происхождение должно было быть чуждым новой власти. Он родился в обеспеченной семье книгоиздателей, получившей от царя дворянство в честь 100-летия своей издательской деятельности. Вероятно, Глазунов надеялся на то, что в его творчестве наступит новый этап. «Что может быть лучше? Какой прилив новых сил, идей, возможностей! Я сам теперь создаю возможности», – писал он в одном из писем. Правда, бытовые сложности, голод и разруха, воцарившиеся при советской власти, значительно изменили его первоначальный восторг – здание консерватории не отапливалось, занятия проводились нерегулярно, студенты сидели в аудиториях в пальто и шапках. Глазунов всеми силами старался сохранить былой статус и престиж знаменитого учебного заведения: вернул старых профессоров, создал оперную студию, добился продуктовых пайков для студентов. Так он договорился о пайке для Дмитрия Шостаковича, которому в ту пору было всего 15 лет – ровно столько, сколько было ему самому во время знакомства с М. Балакиревым и Н. Римским-Корсаковым. Свою собственную зарплату профессора и директора он часто отдавал нуждающимся студентам.

Однажды Глазунов услышал, как молодой Шостакович с товарищем играли с листа Вторую симфонию Брамса. Выходило у них плохо. Он подошел к ним и спросил, знакомы ли они с этой музыкой? На что студенты честно ответили, что не знакомы. Тогда профессор вздохнул и сказал: «Какие вы счастливые, молодые люди! Сколько вам еще предстоит узнать прекрасного, с чем я уже знаком. К сожалению». Глазунов знал всех своих студентов по имени-отчеству. Помнил, когда и что тот или иной студент играл на экзаменах, и сколько фальшивых нот было в исполнении.

А. Луначарский очень доброжелательно относился к Александру Константиновичу. На праздновании 40-летнего юбилея музыкальной деятельности композитора он торжественно заявил: «Теперь только небольшая фаланга людей, которые являются людьми культурными, способными оценивать сложную музыку и людьми в то же время новыми, чье сердце бьется вместе с сердцем пролетариата, оценивает музыку Глазунова как великий дар, как великое сокровище. Но придет время, когда все большими и большими массами поднимутся из бездонно богатых недр пролетариата, а за ним и крестьянства, толпы, для которых эта музыка сделается духовным хлебом». На эту возвышенную речь юбиляр скоромно ответил: «Что такое слава и что такое бесславие? Когда я был молод и полон сил, когда во мне били творческие способности и я действительно мог кое-что создать, – я не был известен и ко мне отнеслись с недоверием. Теперь меня окружают похвалами. Я боюсь, что они чрезмерны. Силы уже иссякли. Удастся ли еще что-нибудь создать?» (6)

Глазунов старался приспособиться к новой действительности, хотя это было очень непросто. Еще недавно он с успехом дирижировал оркестрами в роскошных залах перед просвещенной публикой, и не нуждался ни в каких званиях. В 1922 году новая власть в числе первых присвоила ему звание Народного артиста республики, после чего он был вынужден «отрабатывать» свой статус «трудового интеллигента», выступая на фабриках и в рабочих клубах.

В 1928 году музыкальный отдел Комиссариата просвещения командировал его в Вену для участия в жюри международного конкурса, посвященного 100-летию со дня смерти Франца Шуберта. Уполномочив доверенное лицо присматривать за квартирой и дачей, композитор получил заграничный паспорт и покинул СССР. Выданные Глазунову документы были действительны для проживания за пределами страны в течение одного года, однако композитор домой больше не вернулся. Ко времени отъезда Глазунов уже завоевал международный авторитет: был доктором музыки Оксфордского и Кембриджского университетов, почетным членом Национальной академии Святой Цицилии, членом французской Академии изящных искусств. Он обладал большим профессиональным авторитетом среди коллег на родине. В 1915 году в связи с пятидесятилетием композитора музыкальный критик В. Каратыгин писал: «Кто из ныне живущих композиторов пользуется наибольшей популярностью? Чье первоклассное мастерство ни в ком не вызывает ни малейшего сомнения? О ком из наших современников уже давно перестали спорить, непререкаемо признав за его искусством серьезность художественного содержания и высшую школу музыкальной техники? Это имя – Александр Глазунов». (7)

После отъезда композитора за границу многие задумались над тем, было ли это предварительно запланированным шагом либо вынужденным решением? Действительно, родиться и прожить шестьдесят лет на одном и том же месте (в буквальном смысле – в одном и том же доме) и уехать в чужие края – это сложно даже для молодого человека. Но оберегающая его от всевозможных бед мать уже умерла, а в квартире – «уплотнение». Большевики старательно выполняли установку партии вселять «пролетариев» в квартиры «буржуев». А «буржуи» – это врачи, учителя, юристы и служащие – все, у кого квартиры состояли из нескольких комнат. Уполномоченные районными Советами подписывали ордера на подселение из расчета одна семья – одна комната. На глазах рушился привычный уклад жизни, привнося с собой проблемы как бытовые, так и профессиональные. Вдобавок ко всему в одной из статей, написанных Б. Асафьевым, Глазунов прочитал нацеленную в его адрес и адрес школы Римского-Корсакова фразу о том, что «не надо кланяться гнилым пням». Эта жесткая критика послужила дополнительным толчком к отъезду за рубеж.

За границей Александр Глазунов смог начать свободно ездить по миру, гастролировать, чего был лишен из-за нехватки времени на посту ректора консерватории. Он совершил творческие поездки в Испанию, Португалию, Англию. В 1929 году композитор выехал из Парижа на гастроли в Америку. Приезд был обставлен соотечественниками с американским размахом: о нем сообщали в выпусках авторитетной газеты русской Америки «Новое русское слово». По инициативе Общества друзей русского искусства был сформирован Комитет чествования и встречи Глазунова, в который вошли видные русские эмигранты. В честь Глазунова был устроен прием в элитном артистическом клубе «The Bohemians», музыку композитора транслировали по радио. С. Рахманинов концерты Глазунова посетить не смог, за исключением генеральной репетиции в Чикаго, на которой так же присутствовали А. Зилоти и А. Гречанинов. В Америке прошли два концерта с Бостонским симфоническим оркестром. Однако целиком выполнить программу по контракту не удалось в связи с тем, что музыкант почувствовал себя плохо – прогрессировала затяжная болезнь почек. В результате вынужденной оплаты неустойки антрепренеру у Глазунова не оставалось средств вернуться в Париж. Финансовую помощь ему оказали Рахманинов и Зилоти. Чутким вниманием коллегу окружил Николай Черепнин, который добился ежемесячного содержания композитора за счет Беляевского нотного издательства и договорился об издании всех имеющихся у Глазунова сочинений с уплатой гонорара вперед.

Неожиданно для многих, в 1932 году, Глазунов обратился к совершенно новому для себя инструменту – саксофону. Он стал первым, кто использовал его в качестве солирующего инструмента в Концерте для саксофона-альта и струнного оркестра. Несмотря на желание продолжать заниматься композиторским делом, Глазунов чувствовал ослабление интереса к своей музыке со стороны коллег и публики. Он писал: «Вряд ли удастся послушать свое произведение (Эпическую поэму для оркестра) в настоящем сезоне, ведь нам далеко до Стравинских, у которых каждая нота с нетерпением ожидается в исполнении и в издании. Впрочем, я далек от желания этому завидовать». (8) По мере возможностей, Глазунов продолжал заниматься популяризацией произведений русской музыкальной классики XIX века – лучших, на его взгляд, «культурных достижений своей родины». Здесь же, в Париже, он рассказывал писательнице Нине Берберовой подробности своего общения с Петром Ильичом Чайковским. В 1937 году, спустя несколько лет после бесед с Глазуновым и другими людьми, близко знавшими Чайковского, Берберова выпустила художественную биографию прославленного русского композитора.

Связи Александра Глазунова с Россией оставались неразрывными до последних дней его жизни. Это отразилось в его переписке. «Из Питера получаю скудные, но безотрадные вести, которые заставляют меня призадуматься о возвращении на родину в консерваторскую среду, которая, по-видимому, ждет этого. Таким образом, душевного спокойствия я не имею». (9) В своем письме к Глазунову, датированном февралем 1936 года, профессор Петроградской консерватории Максимилиан Штейнберг сообщал бывшему ректору о ситуации с Дмитрием Шостаковичем: «Сейчас у нас главная злоба дня в музыкальном мире – три статьи из „Московской правды“, резко осуждающие направление Шостаковича и всего крайне-левого западноевропейского модернизма, а также тех критиков, которые представляли „какофонию и фиглярство как высшее достижение современного искусства“. Думаю, что эти статьи вызвали бы Ваше глубочайшее сочувствие». А. Глазунов не успел ответить на это письмо. Он скончался через несколько дней после его получения. Возможно, если бы он остался жить в советской России, то встал бы на защиту Шостаковича точно так же, как в революционном 1905 году поддержал своего учителя Николая Андреевича Римского-Корсакова.

Октябрьская революция 1917 года застала Сергея Рахманинова за переработкой Концерта №1 для фортепиано с оркестром. Композитора тревожила мысль о том, что в новой обстановке музыкальная жизнь в стране будет нарушена, что она вот-вот прекратится вовсе. Это означало, что закончится его музыкальная деятельность, без которой жизнь утратит всякий смысл. Как раз в те дни Рахманинов был приглашен на гастроли в Швецию. Получив разрешение на выезд, он вместе с семьей выехал туда в конце декабря 1917 года. Федор Шаляпин прислал им на дорогу душевное прощальное письмо, белый хлеб и икру. Поезда за границу шли переполненными людьми, многие ехали на крышах вагонов. Багажа у семьи было совсем мало – только белье и несколько учебников для дочек-гимназисток.

Пребывание в Скандинавии оказалось коротким. В середине февраля 1918 года Рахманинов выступил в Копенгагене со Вторым фортепианным концертом и до конца сезона участвовал еще в 11-ти симфонических и камерных концертах. После этого композитор вместе с семьей отплыл из Норвегии в Америку, откуда им был получен целый ряд предложений. Музыкальное бюро «Метрополитен» предлагало контракт на двадцать пять фортепианных концертов, а бюро Вольфсона приглашало занять место дирижера в Симфоническом оркестре Цинциннати. Еще одно предложение пришло от президента Бостонского симфонического оркестра. Сергею Васильевичу предлагалось возглавить оркестр и в течение тридцати недель продирижировать ста десятью концертами. Занять место дирижера в одном из лучших музыкальных коллективов представлялось наиболее заманчивым. Но цифра – сто десять концертов в течение одного сезона – испугала Рахманинова. После некоторого колебания он отклонил все предложения. С одной стороны, на принятие решения повлияло отсутствие готовых программ (он планировал лишь фортепианные концерты в качестве солиста), а с другой – ему вообще не хотелось связывать себя долгосрочными контрактами в незнакомой стране.

Узнав из газет, что в Нью-Йорк приехал Рахманинов, его начали посещать знавшие его музыканты – пианист Иосиф Гофман, скрипачи Фриц Крейслер, Ефрем Цимбалист и другие. Кто-то предлагал ему денежную помощь, кто-то давал советы, рекомендовал концертные бюро, учил, как поступать в том или ином случае. Но вышло так, что спустя несколько дней после приезда композитор и обе его дочки заболели свирепствовавшим тогда в Америке и по всему миру испанским гриппом. Только за октябрь 1918 года в США скончались 195 тыс. человек.

Проболели они около трех недель. Врач рекомендовал Сергею Васильевичу продолжительный покой после болезни, но тот, совсем еще слабый, начал усиленно готовиться к предстоящему концертному выступлению. Американские фирмы тратили огромные деньги для рекламы, поэтому афиши с именем и портретами Рахманинова висели повсюду. Вскоре, однако, нужды в таких рекламах уже не стало – композитора и пианиста знали повсюду. Он был поражен, когда однажды после концерта в какой-то провинции носильщик, несший его чемодан, обратился к нему со словами: «Как вы хорошо играли сегодня, мистер Рахманинов!» Его узнавали кондукторы на железных дорогах, а незнакомые люди на улице снимали перед ним шляпы. Шоферы, продавцы в съестных лавках на Бродвее в Нью-Йорке просили позволения пожать ему руку и оказывали всяческие знаки внимания. (10) Высокая, стройная фигура Рахманинова, его гладко выбритое лицо и коротко остриженные волосы поначалу производили впечатление суровости и неприступности. В незнакомом обществе он был замкнут, сдержан и молчалив. Зато в кругу близких и друзей становился простым и искренним.

Артистическим дебютом Сергея Рахманинова в Соединенных Штатах явился концерт в городе Провиденс, столице штата Род-Айленд. По поводу многочисленных выступлений в Америке Наталья Александровна, жена Рахманинова, вспоминала: «Прежде чем Сергей Васильевич садился за фортепиано, мне почти всегда приходилось мыть клавиши, до того они бывали грязны. Комнаты в отеле всегда заказывались заранее. Апартамент наш обычно состоял из спальни, гостиной, в которой стояло фортепиано, и второй спальни для помощника менеджера. Таким образом, гостиная располагалась между двумя спальнями, и игра Сергея Васильевича не доходила до соседей. Нередко мне приходилось выходить из комнаты в коридор и просить разойтись собравшихся иногда не в малом количестве слушателей, стоявших за дверью. Когда Сергей Васильевич одевался к концерту, я никогда не давала ему застегивать пуговицы на башмаках самому, боясь, что он как-нибудь повредит себе ноготь. При этом он всегда, смеясь надо мной, протягивал сперва правую ногу, так как знал, что у меня есть примета, по которой, если я начну застегивать с левого башмака, то концерт будет особенно удачным». (11)

Концертный сезон Рахманинова делился на две части: с октября до половины декабря он играл в Америке, а в феврале уезжал в Европу. Европейский тур начинался в Англии, после этого выступления продолжались в Бельгии, Голландии, Германии и Австрии. Перед концертами Сергей Васильевич обычно пил кофе. В Англии, где бывало холодно, он выпивал глоток коньяка. Чтобы разогреть руки перед выходом на сцену, он опускал их в горячую воду либо надевал перчатки. А однажды жене пришла в голову идея сшить муфту и положить в нее электрическую грелку. Эта муфта производила на всех огромное впечатление, кто-то даже собирался взять на нее патент. Помощник менеджера преподнес Рахманинову черный бархатный мешок для муфты, и с тех пор она всегда сопровождала его в поездках. Заключительные концерты европейского тура проходили в Париже, после чего семья Рахманиновых уезжала на собственную виллу в Швейцарии. Вилла была построена на берегу Фирвальдштетского озера и носила имя «Сенар» – от сокращенных имен Сергей и Наталья Рахманиновы. (12)

В начале 1920-х годов Сергей Васильевич достиг прочного артистического и материального благополучия, продолжая считать себя при этом «чужим». «Что касается той отчужденности, которую вы чувствуете, то должен сказать, что и я ее здесь ощущаю», – писал он Николаю Карловичу Метнеру. К композиторской деятельности Рахманинов смог вернуться только через восемь лет после переезда за границу. В декабре 1926 года, завершив Четвертый фортепианный концерт (произведение посвящено Н. Метнеру – Н.К.), композитор написал «Три русские песни для оркестра и хора». Осенью 1934 года Рахманинов и Филадельфийский оркестр под управлением Л. Стоковского исполнили другое новое произведение композитора – «Рапсодию на тему Паганини». Это сочинение было написано и оркестровано всего за шесть недель, что, безусловно, доказывало, как крепок был творческий дух композитора, которому на тот момент исполнился шестьдесят один год. Сначала «Рапсодия» прозвучала в различных городах Соединенных Штатов, а на следующий год с нею познакомились европейские слушатели. В Манчестере произведение исполнил Николай Малько, а в Лондоне – Томас Бичем. «Рапсодия» всюду имела большой успех и много раз звучала как в концертах, так и на радио. Особенно всем полюбилась мелодичная 18-ая вариация.

Широко известно, что во время Второй мировой войны Рахманинов давал благотворительные концерты в пользу Красной Армии. При этом мало кто знает, что находясь в эмиграции, он активно помогал соотечественникам. Об этой деятельности композитора современники практически ничего не знали, поэтому некоторые считали его «скрягой», баснословно завышающим свои гонорары. Сергей Прокофьев, например, записал в своем дневнике в конце 1927 года: «Состояние Рахманинова исчисляется уже в полтора миллиона долларов, и он берет за концерт по три тысячи долларов. Притом скуп как черт». О масштабе оказываемой Рахманиновым помощи знал только узкий круг людей. Помимо посылок с продуктами, он регулярно переводил деньги друзьям и знакомым в России, оплачивал учебу личных стипендиатов из числа талантливой эмигрантской молодежи, содействовал устройству на работу, помогал художникам и скульпторам, приобретая их работы.

В начале февраля 1943, двадцать пять лет спустя после приезда в Соединенные Штаты, Рахманинов принял американское гражданство. В том же месяце он играл Первый концерт Бетховена и «Рапсодию на тему Паганини» с Чикагским симфоническим оркестром под управлением Ф. Стока. Зал был переполнен. При выходе на сцену оркестр встретил Рахманинова тушем, а публика поднялась со своих мест. Концерт прошел прекрасно, но сам музыкант чувствовал себя плохо, жаловался на сильные боли в боку. Болезнь прогрессировала быстро. Это беспокоило ежедневно приходящего к больному доктора А. В. Голицына и близких. Следовало увеличивать дозы наркотических средств, чтобы уменьшить боли. Начались перебои в сердце. Как-то в полузабытьи Сергей Васильевич спросил жену: «Кто это играет? Я слышу музыку». Хотя в доме никто не играл. В другой раз, подняв руку над головой, он сказал: «Странно, я чувствую, точно моя аура отделяется от головы». 26 марта 1943 года доктор посоветовал вызвать священника для причастия, а через день Рахманинов скончался.