Читать книгу Интервью с дураками - Надежда Вилько - Страница 4

Я сидел на жестком табурете в мастерской, мне было очень холодно. Я глядел на стеклянное дерево, которое хотел подарить матери. Изумрудные листья его переплетались у основания с аметистовыми и синими вьюнками. Как долго и тщательно добивался я верного баланса и точного цвета, особенно того аметистового, ее любимого. Я не плакал; бессильный гнев душил меня и не находил выхода. «Почему они? Почему именно они?» – ожесточенно повторял я, глядя на мое бессмысленное, жалкое, никому не нужное дерево.

Как хорошо, что оно было таким хрупким и, упав, взорвалось множеством сверкающих осколков, когда медленно и равнодушно моя рука передвинула его к самому краю стола и дальше. Если бы так же легко можно было разбить всё!

– Алекс, – тихо позвал Леонардо. Я не заметил, как он вошел.

– Это мое дерево, я сам сделал его, и я его не хочу! – сказал я.

– Конечно, твое, – подтвердил Леонардо.

– И я не поеду в Мурано! Потому что я не хочу… – но я не мог объяснить ему, чего не хочу; всё вызывало во мне отвращение. Я не хотел… всего.

Леонардо молча ждал, глядя не на меня, а на осколки стеклянного дерева.

– Ты не хочешь, чтобы они были мертвы, – сказал он и поднял на меня печальные спокойные глаза.

Я молчал.

Он подошел и положил руки мне на плечи. Какими теплыми были его руки!

– Почему они? – вырвалось у меня. – Почему именно они?

Старый Леонардо чуть заметно покивал, признавая справедливость моего вопроса, но ответил как-то странно:

– Be in good cheer – no man is immortal![5]

И я заплакал.

– Никто не бессмертен, мой мальчик, – пробормотал он и крепко прижал меня к себе. – Никто…

Мы оба пребывали в уверенности, что я останусь жить с Леонардо, и часто впоследствии я думал об этой несостоявшейся жизни вместе.

Из Берна через посольство меня затребовала сестра моей матери, тетя Ада, которую я видел три раза в жизни и почти не помнил, и через полгода административных проволочек я улетел в Швейцарию.

Последнюю неделю перед отъездом я плохо спал. Просыпаясь среди ночи, я слышал, что Леонардо тоже не спит, бродит по дому, стучит клавишами старой пишущей машинки в гостиной, заваривает на кухне кофе.

Утро моего отлета выдалось солнечное. Стоял конец января, и накануне выпал снег. Я глядел на белый пустырь за окном и молчал, потому что в горле застрял огромный, мешающий дышать комок.

– Не вешай носа, – подбодрил меня Леонардо. – Ты приедешь сюда на каникулы, я уже договорился с Адой. И я знаю, какой подарок приготовить к твоему приезду, – лукаво добавил он и выжидающе замолчал.

– Какой? – спросил я, стараясь звучать заинтересованно.

– Ты часто рассказывал мне про лунный закат – ты ведь хотел бы увидеть его?

Я кивнул.

– Ну вот, решено! – улыбнулся Леонардо. – Я подарю тебе лунный закат, мой мальчик. А пока что – это тебе на дорогу. – Он встал и достал с полки фанерный ящичек и большой рыжий конверт. Я заметил, что руки его немного дрожали.

– Что это? – спросил я.

– Это, Алекс, – и лицо его снова расцвело своей загадочной и высокомерной улыбкой, – моя новая история. И ею я обязан… гмм… новым очкам. Нет, не открывай, – быстро добавил он, видя, что я потянулся к ящичку, – уже нет времени. Посмотришь потом, не торопясь.

В самолете, глядя на плотные, ослепительно-белые облака, я долго размышлял о природе грусти. Я не верил, чтобы старому Леонардо могло быть весело, но ничего не имел против того, чтобы его новая история оказалась грустной. Наверное, та грусть, которая мешала ему придумывать раньше, была какой-то другой грустью. И я достал из конверта отпечатанные на старой машинке листки.

Улыбка слепого Дастура[6]

На утреннем небе еще не погасли звезды. С трудом отыскав у самого горизонта полустертые очертания созвездия Крия и в них бледную звезду Кебрен, послушник Нарасан простился с ней и, обратив лицо к востоку, приготовился ждать рассвета. Начинался день Дин, любимый день послушника.

– Во имя Дадара Ормузда! – произнес он привычную формулу начала и глубоко вздохнул, пытаясь унять поселившуюся в душе тревогу. Источник тревоги не являлся для Нарасана загадкой. Перед отходом ко сну – по традиции Избравших путь Добра – учитель всегда прощался с ним Радостной вестью. Радостная весть могла отражать любое, даже самое незначительное светлое впечатление прошедшего дня. Но с самого начала месяца, девять ночей подряд, учитель повторял одно и то же:

– Радуйся, возлюбленный ученик Нарасан! Ибо ночь не стала яркой, и не покинула своего места звезда Хапторинг из созвездия Медведицы.

Нарасан знал о грозном времени Аушедара, и все приметы конца царств и суда над живущими были ему известны. Учитель призывал его радоваться отсутствию этих примет!

Вздохнув еще раз, Нарасан нараспев начал читать молитву:

– Я для добрых дел. Я не для злых дел. Я для добрых слов. Я не для злых слов. Я для добрых мыслей…

Он было замолчал, задумавшись над тем, можно ли назвать тревожные мысли добрыми, как вдруг странное, запоздалое эхо подхватило его слова:

– Я для добрых мыслей. – И продолжило: – Я не для злых мыслей.

Нарасан изумленно обернулся и различил в тени южной колонны в нескольких шагах от себя темный силуэт говорящего.

– Кто ты? – удивился он. – Давно ли ты здесь?

– Мое имя Бахман, – ответил незнакомец. – С наступления темноты я ждал, пока откроются двери храма. Прости, что помешал твоей молитве, но нетерпение гложет меня.

Пришедший говорил отрывисто и дышал тяжело. Чувствовалось, что усталость и волнение владеют им.

– Скажи мне, – продолжал он, – не здесь ли живет Благодетельный Бессмертный Армаити, хранящий пепел Великих книг[7]?

– Бессмертные не живут в нашем изменчивом мире, как не живут в нем мертвые; и те и другие неизменны, – улыбнулся ученик Нарасан наивному вопросу пришельца.

Тяжкий вздох услышал он в ответ, и тело пришельца медленно опустилось к подножию колонны. Шагнув ближе, Нарасан склонился над распростертой на каменных плитах фигурой. То был юноша, изможденный, оборванный и прекрасный, как лик самого Армаити. Жалостью наполнилось сердце послушника. Он оглянулся на наливающийся золотом клочок неба и мысленно попросил прощения у невзошедшего Светила. Затем поднял юношу и шагнул с ним под сумеречные своды храма.

Живительный сок граната и недолгий отдых вернули румянец щекам пришельца.

– Утешит ли тебя, Бахман, – участливо спросил послушник, – известие о том, что пепел Великих книг действительно хранится здесь? Но хранитель его не Армаити, а смертный слепой Дастур по имени Асван.

– Слепой… – разочарованно повторил юноша.

– Зохак имел шесть глаз и всё же был злым демоном, – сухо заметил Нарасан. – Это правда, что учитель слеп. Но именно потому, что он с давних пор не уповал на зрение, он и помнит все слова Великих книг и является единственным, кто может прочесть их пепел. Знай, что Ангел Ешаджа посетил учителя, как когда-то посещал царя Фарудуна, и посвятил его в тайны астрологии, в секреты настоящего, будущего и прошлого царств. Но людям, – печально покачал головой ученик Дастура, – нет больше дела ни до тайн мироздания, ни до книг Заратустры, ни до прошлого и будущего, ни даже до настоящего. Ты первый за долгие годы путник, поднявшийся сюда. Что привело тебя к нам, Бахман?

Внимательно, с разгоревшимся взглядом слушал своего собеседника юноша.

– Семь лет назад, – ответил он, – вышел я из отцовского дома, но до сих пор не нашел того, в поисках чего вышел. Согласится ли помочь мне твой Дастур, хранитель пепла Великих книг?

На низкой деревянной скамье у восточных дверей храма сидел старый Дастур Асван, опустив руки в огромную каменную чашу с пеплом Великих книг[8]. Незрячие глаза его были широко открыты и неподвижны. Казалось, глубоко задумавшись, не слышал он ни гулких шагов вошедших, ни слов Нарасана, просившего принять и выслушать пришельца. Но вот он чуть склонил голову.

– Говори, – услышал Бахман тихий, ласковый голос старого жреца.

– Мое имя Бахман, – с поклоном отозвался юноша. – Я ищу царя парфян и пришел спросить тебя, где мне его найти.

– Царь, – всё так же ласково ответил Дастур, – находится в Персеполисе, что известно тебе не хуже, чем мне.

– Нет! – с силой воскликнул пришедший, и эхо повторило его восклицание. – Я ищу настоящего царя! Выслушай меня, о Дастур! Артабан Парфянский, сидящий на троне в Персеполисе, устроил заговор с целью устранить неугодного ему правителя, верного последователя Заратустры и моего отца. Коварными речами соблазнил Артабан моего старшего брата и вложил в его руку кинжал убийцы. Я любил отца, и я любил брата. Отца предупредили о том, что к нему подошлют убийцу, и милостью Ормузда кинжал сломался о кольчугу. Но отец не знал, что убийцей окажется родной сын. По закону покушавшегося надлежало казнить, однако мать помогла ему бежать. Я был рядом с ней в тот день и помню, как на закате, обратив к Персеполису свое прекрасное, залитое слезами лицо, она воскликнула: «Артабан Парфянский, отнимающий жизнь отца рукой сына и жизнь сына рукой отца, ты не царь! И ты не слуга Аримана, ибо в нечестии своем не ведаешь даже и того, что служишь злу. Да сжалится над нами Мудрый Владыка Света – над землями Персии нет царя!» Мне было девять лет, когда я вышел из дому, чтобы найти царя. Семь лет я ищу его. Я обошел земли Индии и дошел до Эгейского моря. Я искал его в Армении, Убаре и Сусиане, но так и не нашел. И вот совсем недавно в Персеполисе до меня дошел слух о том, что живет в горах один из Бессмертных, хранитель пепла Великих книг, владеющий тайнами мира, и я поспешил сюда и стою перед тобой. О Дастур Асван! Хоть ты и смертный, в тебе моя последняя надежда! Если не ты, беседующий с Ангелом Ешаджей, то кто может ответить на мой вопрос – где мне найти царя?

Так закончил свою речь юноша и умоляюще посмотрел в незрячие глаза Дастура.

– Назови мне имя твоего отца, – сказал старик.

– Бабек сын Сассана, правитель провинции Истахир, – ответил пришелец.

Долгим показалось молчание учителя ученику Нарасану и бесконечным показалось оно Бахману.

– Я рад тебе, Бахман сын Бабека! – заговорил наконец старец. – Я отвечу на твой вопрос и укажу тебе, где найти царя Парфии.

Юноша упал на колени и счастливо рассмеялся.

– Но для того, чтобы ты понял мой ответ и поверил ему, – предостерегающе поднял руку Дастур, – ты прежде должен найти ответы на мои вопросы.

– Я готов, – отозвался Бахман, поднявшись с колен и гордо вскинув голову.

– Ты уединишься в восточной колоннаде храма, – продолжал старый Дастур, – где только голоса птиц, журчание источника да шелест ветвей могут потревожить тебя. Ты запишешь мои вопросы и возьмешь с собой восстановленные пергаменты – в них всё то, что я успел по памяти продиктовать моему ученику.

– Но я не умею ни читать, ни писать! – воскликнул юноша.

Старый учитель покачал головой:

– Ты сказал, что готов. И теперь, чтобы твои слова не оказались ложью, придется тебе научиться и тому и другому. Нарасан поможет тебе.

Миновал месяц Лея, и в день Тира Бахман вновь предстал перед жрецом Асваном.

– Дважды прочел я книгу Джамаспи, – сказал он, – и семь раз переписал наизусть клятву о пяти достоинствах выбравшего путь Добра. Достаточно ли этого, глубокочтимый Дастур?

– Да, – ответил слепой Асван и похвалил юношу за усердие. – Теперь ты готов выслушать и записать мои вопросы. И первый из них: что правит жизнью человека, его любовью и богатством? Второй: от чего зависит достоинство воина? Третий: с помощью чего смертный видит и не забывает красоту и свет? И последний: кому надлежит желать счастья?

Шепотом повторял вопросы Нарасан, стараясь удержать в памяти каждое слово. Беззвучно шевелил губами Бахман, старательно записывая за учителем.

Закончив, он перечитал написанное и нахмурился:

– Трудные вопросы задал ты мне, о Дастур Асван. Должен ли я искать ответы на них в тех пергаментах, что ты дашь мне с собой?

– Ищи, – ответил старик.

Дважды миновал месяц Четша, когда вновь предстал перед слепым жрецом сын правителя Истахира. Глаза его были красны от бессонницы, лицо с упрямо залегшей меж тонких бровей складкой бело от скорби.

– Многое узнал я из сокровища Великих книг, – сказал он, – и благодарен тебе за это знание. Я знаю теперь, что и в каком порядке сотворил на земле Владыка Жизни, Света и Истины. Я радовался тому, что в первом Бессмертном отразилась безграничность Разума Владыки. Я дивился тому, что первый Бессмертный сотворил второго, второй третьего, а предпоследний последнего, и долго размышлял над этим. Я понял, что ни один из Бессмертных не есть больше или меньше другого, подобно тому, как от огня не убудет, если зажечь от него другой огонь. Размышлял я и о многом другом из того, что нашел в восстановленных тобою драгоценных пергаментах. Но я не нашел в них ответов на твои вопросы. Что делать мне теперь, о Дастур Асван?!

– Возвращайся в колоннаду храма. И знай, что только сам Владыка Истины Ормузд может помочь отыскать ответы тому, кто не нашел их в сожженных книгах Заратустры.

– Разве Владыка Истины живет в заброшенной колоннаде храма?! – с горечью отозвался юноша. – Быть может, ты подскажешь мне, где найти Его?

– Этого тебе не подскажет никто, – ответил слепой Дастур и закрыл свои незрячие глаза, давая понять, что беседа закончена.

Трижды наступил и прошел месяц Тавур. И вновь предстал перед учителем сын правителя Истахира. Голос юноши стал грубым и хриплым, но прекрасные темные глаза горели торжеством на осунувшемся и возмужавшем лице.

– Я долго искал Владыку Ормузда, – сказал он. – Я искал Его и в мягком мерцании звезд, и в ослепительном сиянии Солнца. Я пытался услышать Его в журчании источника, в щебете птиц и в шепоте ветра. Я призывал его в молитвах и песнях, пока не сорвал голос и не впал в отчаяние. Наступила душная ночь. Мрак, не смягченный светом хотя бы единой звезды, заполнил колоннаду так, что мне показалось, будто я ослеп. Страх безнадежного одиночества омрачил мою душу, и нить, привязывающая меня к жизни, – нить надежды натянулась, готовая оборваться. И в этот миг в мертвом, напряженном беззвучии услышал я чье-то дыхание. Нить надежды потянула меня за собой, и всем своим существом ощутил я внезапно, что в начале ее меня ждет чье-то благостное присутствие. Да, Его Благостное Присутствие ощутил я в черной колоннаде храма! Как безумный заметался я меж колонн, ощупывая их, припадая к их основаниям, моля Творца Света хотя бы о жалкой лампаде. Оглушительный раскат грома потряс ночь, и молния, на мгновение ослепив, удержала в серебряном сиянии окружавшее меня пространство, и никого не увидел я! Но когда свет молнии погас, я уже не был один во мраке грозовой ночи. Нить надежды привела меня к себе самому: это свое дыхание слышал я и узнал в нем дыхание Творца Жизни! Ормузд всегда был со мной – Он был во мне. И легкими показались мне вопросы, которые когда-то задал ты мне, о Дастур! На первый из них – «Что правит жизнью человека, его любовью и богатством?» – я отвечу: удача. На второй – «От чего зависит достоинство воина?» – я отвечу: от его действий. На третий – «С помощью чего смертный видит и не забывает красоту и свет?» – я отвечу: с помощью своей воли. По поводу последнего же я скажу: счастье тому, кто делает счастливыми других!

– Это так, – кивнул слепой Дастур. – И очевидным покажется тебе ответ на вопрос, который когда-то ты задал мне. Как искал ты Владыку Ормузда вокруг себя, а нашел в себе, так и царя, которого искал ты на пространствах священной земли Барса[9] и за ее пределами, найдешь ты в себе. Ибо ты и есть царь Парфии, Бахман сын Бабека! Тебе надлежит соединить расторгнутое и осветить путь людей бессмертными Истинами Владыки Жизни! Иди и помни, что не случайны были вопросы, над которыми так надолго пришлось задуматься тебе. Ответы на них могут пригодиться царю царей.

Размеренно текли дни, восходы и закаты освещали их череду, отзвук битв не тревожил птиц, щебетавших в одичалом саду храма. Не тревожил их отзвук и старого Дастура, мирно проводившего свою жизнь у чаши с пеплом Великих книг.

Только ученик Нарасан до боли в глазах вглядывался в пустынную горную тропу да неустанно молил Ормузда послать скорую удачу Бахману сыну Бабека. Возможно, его молитвами и случилось так, что однажды в день Дин, любимый день послушника, поднялся по тропе вестник в запыленной, разорванной одежде, но с горевшей на щите золотой эмблемой Сассанитов.

– Радуйся, мудрейший среди живущих! – воскликнул он, упав на колени перед слепым жрецом. – Царь царей Ардашир[10], он же Бахман сын Бабека, шлет тебе почтительный поклон. Свет истины воссияет над Парфией вновь! Храмы будут восстановлены, разрозненное соединено, Великие книги переписаны семижды семь раз!

Недолго пробыл посланник царя царей в храме, ибо торопился со своей вестью дальше.

Вскоре после его ухода стемнело, и Нарасан зажег светильники у изображения крылатого Фароаха. Пламя, колеблемое легкими порывами весеннего ветра, достигло того места у восточной стены, где сидел учитель, и высветило на лице его тихую счастливую улыбку.

Осторожно, словно улыбка была птицей, готовой в любой момент слететь с лица любимого Дастура, Нарасан приблизился и тихо сказал:

– С той поры, как помню себя, учитель, помню я и тебя. В радостях и печалях, в зной и холод, во времена надежд и во времена безнадежности неизменным, прекрасным и безмятежным оставалось твое лицо. Но никогда еще не видел я, чтобы озаряла его такая светлая, блистательная улыбка! Чему улыбаешься ты? Не тому ли, что в мире нет знамений конца, что ночь не стала яркой и звезда Хапторинг не покинула своего места на небе?

– Нет, – ответил слепой.

– Может быть, ты улыбаешься тому, что в Персеполисе появился благочестивый царь и в мире людей вновь заблистает истина?

– Истина, Нарасан, блистает в мире всегда. Она подобна звездам в безоблачной ночи: чтобы увидеть их достаточно поднять к небу лицо.

– Тогда, учитель, не улыбаешься ли ты мужеству и упорству царя, в тяжких и долгих скитаниях не отступившего от своей цели?

– Это в порядке вещей, – сказал старый жрец. – Цель движет человеком, имеющим ее, смягчает тяготы пути и превращает время в ничто.

– Царь, ведающий то, что дано знать лишь мудрейшим из смертных, – вновь обратился к Дастуру Нарасан, – наполняет мое сердце восхищением. Быть может, учитель, ты улыбаешься мудрости нового царя?

Старый слепой покачал головой и задумчиво опустил руки в пепел священных книг.

– Мы, люди, – дети забвения, – сказал он. – Ненадежно наше знание и капризна наша память. Мы забываем не только то, что сожжено, но и то, что, как сам огонь, не подвержено разрушению огнем: мы забываем смысл Великих слов. И только новые слова способны вдохнуть в нас дух старых, вернуть им жизнь. Я улыбаюсь, мой возлюбленный ученик, всего лишь «Царю», так самозабвенно и долго искавшему «Царя», и счастливой звезде его поиска. Я улыбаюсь воскрешению знания, Нарасан. Я улыбаюсь рождению мифа. Ибо миф есть крылья знания. И знание того, что истинный путь всякого в мире невозможен без долгого и тяжкого пути внутри себя, подобно птице облетит земли на крыльях мифа «о Царе, искавшем Царя».

Птицы и снились Нарасану в ту ночь. Прекрасные птицы с гибкими лебедиными шеями и шафрановыми перьями. Они тоже искали Царя. Горы опоясывали Землю, и самая дальняя, самая высокая из них была Его обителью. Нарасан не знал имени этих птиц, но знал имена долин и морей, над которыми они пролетали, – то были долины Разлуки и моря Забвения. И многие птицы отделялись от стаи и спускались в них, и всё меньше оставалось летящих. Всего тридцать опустилось, наконец, на вершине самой дальней, самой высокой горы Земли. И в косых лучах восходящего Солнца ослепительно засверкали вдруг царские короны на головах долетевших.

«Я проспал рассвет», – в смятении подумал Нарасан и проснулся.

Но рассвет еще не наступил, он только снился ученику Дастура, как снились и шафрановые птицы с лебедиными шеями, имени которых он не знал.

И когда ранним утром последняя звезда медленно проплыла по бледному небу и растворилась над последней колонной храма, исполненный надежд послушник Нарасан улыбнулся ей, зная, что эта звезда не была звездой Хапторинг.

– Тридцать птиц… – прошептал он. – Я так и назову их – Симург[11], когда расскажу о своем сне учителю.

* * *

В ящичке, который я открыл, дочитав рассказ, лежала сверкающая маленькая корона. Сквозь ровные зубцы ее из голубоватого и прозрачного, как родниковая вода, стекла просвечивали тонкие золотые, серебряные и темно-красные нити сложных, геометрически точных узоров. И мне казалось, что никогда я не держал в руках ничего прекраснее этой стеклянной короны.

«Моря Забвения и долины Разлуки»… В то утро я думал, что мне знакомы долины Разлуки. А моря Забвения? Забывают ли в них нас или забываем мы? Решив, что все-таки последнее, я подумал, что моря Забвения мне не грозят.

У меня была необычная память. Согласно тактичному замечанию одного знакомого психолога, сделанному существенно позже, – «недискриминирующая». Особенно зрительная. Ряды цифр и формул, сложнейшие графические кривые и страницы текстов отпечатывались в моем мозге с упорством липнущей к лампочке мошкары. Помоему, что-то в этом роде было и у моего отца. Жаль, что я не успел спросить его, как жить с такой памятью. С годами она обернулась стальным капканом, в который чуть не попался и я сам вместе с графической интерпретацией рядов Фурье и чертежами кораблей, изобретенных с сотворения мира до наших дней.

В то утро я не знал еще, что прекрасная память не спасает от морей Забвения. Это моря, в которых забываешь себя и забываешься собою, и потому забыть и быть забытым означает одно и то же.

В долгие ноябрьские ночи я закрывал глаза, мысль о лунном закате успокаивала меня и медленно сплеталась в моем полусонном сознании с мыслью о старом Леонардо. Засыпая, я не знал, то ли это я скольжу по стеклянному морю навстречу огромной круглой луне, то ли луна, сверкая тонкими золотыми, серебряными и темно-красными нитями сложных, геометрически точных узоров, скользит навстречу мне. И я был счастлив, зная, что вижу, наконец, лунный закат Леонардо, тот второй подарок, который он не успел мне подарить.

Леонардо умер через два месяца после моего отъезда. Мне из гуманных соображений сообщили об этом гораздо позже. Очевидно, умер он на закате, потому что нашли его сидящим в кресле у западного окна своего маленького, так похожего на палермский дома. Долго, мучительно и безуспешно пытался я вспомнить, что делал в тот день.

Тетя Ада, ее муж и взрослая дочь были хорошими людьми, – но, Боже мой, как с ними было скучно!