Читать книгу Пятьсот дней на Фрайкопе - Наит Мерилион - Страница 12

Выключить будильник, заправить кровать, почистить зубы и умыться, разгладить покрывало, одеться, расчесать волосы, положить расческу на стол, взять расческу со стола, положить расческу на стол, собрать волосы в хвост, разгладить покрывало, надеть мамин перстень, прочитать молитву, поцеловать перстень, посмотреть в окно – туман… Снова разгладить покрывало.

Рин боялась, что неизвестность затянется на десять дней, что ей придется провести в незнакомом доме, где нет проработанных цепочек действий, целых десять катастрофически трудных и непредсказуемых дней! Но Рин ошиблась.

Включить свет в парадной, выключить, снова включить. Открыть дверь, забрать корзинку, закрыть дверь. Проверить, заперта ли дверь. Включить свет на кухне, выключить, снова включить. Поставить корзинку в холодильник. Засыпать зерна в кофемолку. Нажать на кнопку и слушать шум, с каким зерна превращаются в пыль. Засыпать четыре ложки кофе в турку. Залить водой. Варить на огне. Считать до тех пор, пока кофейная пенка не начнет подниматься. Выключить плиту. Включить и снова выключить.

Джироламо любил только такой кофе. За месяцы, что Рин провела в летней резиденции Тсерингеров, она выучила все его пожелания и привычки. Пришлось собирать жизнь по кусочкам, в очередной раз выстраивать цепочки. И утренний кофе был первым ритуалом, с которого начинался день Рин.

Разлить кофе по кружкам. Посмотреть в окно – туман. Пройти тридцать шагов по первому коридору до ближайшего поворота налево. У архитектора этого дома определенно была особенная любовь к коридорам, потому что их здесь было больше, чем комнат, и в принципе больше, чем нужно. Поворот налево. Пройти мимо гостиной.

Семейные портреты висели везде: в гостиной и в библиотеке, в коридорах, в парадной зале и каминной. Рин насчитала пятьдесят шесть портретов. Все они изображали членов семьи Тсерингер и шли в определенной последовательности. Отец семейства с орлиным носом и хищным взглядом кондора, слева от него мать Джироламо: у нее на всех портретах возмущенно вздернуты брови, будто некто посмел ей поднести не в меру горячий кофе, а правый уголок рта всегда заострен усмешкой. От портрета леди Тсерингер – вереница из семи портретов дочерей. А справа от главного Тсерингера – лишь один портрет сына – не Джироламо. Рин предположила, что леди Тсерингер, обладательница столь тонкой талии, вряд ли может быть матерью всех девяти чистокровных отпрысков. Но Рин не задавала лишних вопросов Джироламо ни о его родителях, ни о брате и сестрах, ни о том, почему место второго по счету от отца портрета по всему дому пустует. Рин везде видела одно и то же: выцветшие прямоугольники, на месте которых прежде были портреты младшего сына. Возможно, родителям было сложно справиться с навалившейся бедой, и «выжженного сына» они приравняли к «умершему сыну». Но почему бы не хранить память о нем хотя бы в портретах?

К восьми утра Джироламо стабильно сидел в кресле и ждал Рин. Открыть дверь. С трудом. И поскольку у Рин руки заняты кружками с кофе, закрыть дверь и еще раз ее открыть она не может. Хотя, конечно, очень хочет. Поэтому она желает Джироламо доброго утра, ставит кружки на столик рядом с ним и идет к двери, чтобы закрыть ее, открыть и снова закрыть. Это не болезнь, просто так она точно будет знать, что все пройдет хорошо, просто так спокойнее.

На полу появился луч фонарика, Джироламо нарисовал круг, а от него пять лучей. Солнышко означало «доброе утро».

Теперь у Рин с Джироламо родился новый язык – фонариковый. И помимо односложных «да», «нет» и «извини» появилось целое разнообразие ответов. Рин освежила в памяти примитивные заклинания, но пока эти заклинания никак не влияли на мир реальный: они рождались огненными нитями, сплетались в косички, веревки, узоры в черноте сна и меркли. Внутри Рин не было силы источника, поэтому пока она просто тренировалась и запоминала сотни переплетений. И у Джироламо были свои успехи: он теперь дольше удерживал себя во снах и не вылетал, а главное, во снах он научился сплетать по два-три слова. И это настоящее наслаждение! Жаль только, что в реальности он продолжал использовать только фонариковый язык.

«Мозг не управляет. Тело непослушное. Между ними пропасть», – говорил он, а Рин отвечала: «Такая же пропасть, как от наших дверей до источника». Джироламо не нравились такие сравнения, ведь он убеждал Рин, что она сможет построить мост, но сам не верил в то, что однажды сможет вновь управлять собой.

«Мост легко. Тело сложно».

– Если ты сможешь посмотреть мне прямо в глаза, Джироламо, то и все остальное получится, – мягко начала Рин, сделав слишком большой, обжигающий язык глоток кофе.

Он ненавидел эти разговоры, потому что до сих пор мог смотреть не выше правого плеча Рин. «Глаза не слушаются».

– Мои глаза, Джироламо, серого цвета.

Джироламо цокнул. С недавних пор у них договоренность, он цокает в двух случаях: если зовет Рин или если злится. Иногда эти два случая сливались в один, тогда цоканье звучало вдвойне выразительней.

Джироламо изобразил на полу раздраженную галочку: «Знаю». Выключил фонарик (верх раздражительности), взял кружку, сделал глоток. Судя по микромимике, тоже обжегся.

Рин всегда была к нему внимательна и, конечно, не могла не отметить, что кружку он стал брать увереннее и пить он стал нормально. Это раньше ей приходилось вытирать ему подбородок после каждого приема пищи. Теперь же он контролировал сам такие важные мелочи. И Рин точно знала: если бы он научился отмечать свои маленькие успехи и начал бы усерднее стараться, он бы смог посмотреть ей в глаза. Улыбку же он мог контролировать. И на счету Рин их накопилось столько, что ни Оллибол, ни Лью даже в команде не догонят ее. А именно – сто сорок семь.

Но жизнь любит баланс: и вместе с его улыбками пришли и сдвинутые брови, и злое цоканье, и вот такие, как сейчас, выключения фонарика.

Рин всегда считала хитрость не самым хорошим качеством для приличных людей. Потому что в ее мире приличным людям не требуется прибегать к уловкам, они говорят напрямую, честно и открыто. С Джироламо можно было говорить обо всем именно так: честно и открыто. Обо всем, кроме его физического недуга.

– А вот если бы ты дал мне фонарик… Я бы светила в разные места, а ты пытался бы взглядом удерживать луч. Рано или поздно мы бы пришли к успеху.

Джироламо молча пил кофе, на миг Рин показалось, что его брови стали похожи на брови леди Тсерингер.

– Знаю, глупости это все. Мои глупости. Если бы я была министром образования, я бы ввела обязательный предмет – этика дружбы. И одной из основ доверительного общения был бы зрительный контакт. Потому что в глазах туман не спрячешь, и это не просто банальная фраза. Это действительно так. Иными словами, у нас с тобой есть фонариковый язык, а у друзей должен быть свой зрительный язык, чтобы понимать человека с полувзгляда.

Речь-хитрость. Не злая хитрость в своих интересах, а хитрость, которая может вдохновить человека на шаг, пусть совсем маленький, вроде попытки проследить взглядом за лучом фонаря.

– Прости, постараюсь эту тему не поднимать больше.

Рин встала и подошла к окну, поправила штору, чтобы та висела ровнее. Взяла с подоконника брошенное после одного только укуса яблоко. Джироламо свою комнату так и не посетил с самого приезда и Рин в нее не приглашал. Оба они заселились в гостевые соседние. Джироламо сказал ей во сне, что чем ближе они находятся друг к другу, тем легче ему открыть дверь рядом с ней и не тратить время попусту на сокращение расстояния. Теперь каждую ночь, желая ей доброй ночи, Джироламо три раза стучал в стену. Это стало для Рин ритуалом, и она страшно боялась, что однажды он забудет это сделать. Ведь тогда она не сможет уснуть.

И все же комнату, в которой когда-то жил Джироламо, увидеть хотелось. Рин деликатно молчала и лишь ругала себя за излишнее любопытство. О человеке можно многое сказать по тому месту, где он живет. О Рин тоже можно многое сказать. В доме, где она живет, всегда чистая посуда, натертые до блеска поверхности без лишних вещей на них, чистые скатерти, шторы, накрахмаленное постельное белье. Конечно, устанавливать свои порядки в чужом доме Рин не собиралась, поэтому постирала шторы только в гостевых комнатах, где жили она и Джироламо. А две тысячи квадратных метров чистых полов не считается… Конечно, вряд ли Рин еще раз совершит такой подвиг, но зато шесть часов, проведенных в натирании всех возможных напольных покрытий, привели Рин в чувства и успокоили. Легко содержать в чистоте свою квартиру или маленький дом, но содержать резиденцию в одиночку… Рин была не настолько больна. И Джироламо был не настолько выжжен, чтобы на следующий день не запретить ей мытье всех окон…

Окна окнами, но запретить ей мыть слоновий столик он не мог! Самая капризная вещь в доме! Столик занимал место возле софы в гостиной и отчаянно мешал прибираться. Прятался за софой, когда Рин входила в гостиную, а потом выбегал в самый неожиданный момент и старался наступить ей на ногу.

– У мамы страшная аллергия на все живое, поэтому моя бабушка как-то привезла сюда его. Вплела в него узор, который уже на пять лет пережил ее, – рассказал Джироламо.

После этого Рин поняла: столик – святое. И решила во что бы то ни стало завоевать его расположение.

Ровно в половину девятого Рин впустила ойгоне. Рой шипящих искр бодро ворвался в комнату.

Закрыть окно, открыть и снова закрыть.

Ойгоне звали Тише. Он сложился в приветственную дугу (с Рин он тоже теперь использовал символы фонарикового языка), а затем материализовался в черное шерстяное существо. Сам выбрав себе такой вид, он взял полюбившиеся ему детали животных, в которых превращался, выполняя задания хозяина, и собрал все воедино. От кошки он взял гибкое ловкое тело, морду позаимствовал у волка, клыки превратил в бивни, на спине вырастил два крупных крыла ворона. Он долго не мог определиться с глазами, поэтому взял два змеиных и два кошачьих, хвост выбрал пушистый лисий, а рядом с треугольными ушами водрузил витые рожки и выкрасил всего себя в столь любимый фрайкопцами черный цвет.

«Хорошо, что он ничего не взял от человека», – подумала тогда Рин.

С Джироламо Тише общался мысленно, вскакивал к нему на колени и долго сидел, виляя хвостом. Хозяин получал информацию от своего ойгоне и всегда отвечал ему, цокая бесчисленное количество раз. Можно сказать, теперь Джироламо говорил на двух языках – фонариковом и цокательном.

Первые пару недель Тише не приближался к Рин в своем животном облике, но сейчас все изменилось. Ему нравилось, когда Рин гладила его против шерсти. Он не как все животные, поэтому не знал их всеобщего предубеждения.

Рин забирала Тише с коленей Джироламо, усаживалась неподалеку и, поглаживая нелепое чудовище, принималась за зубрежку очередных узоров.

Их нужно запомнить, и, чем лучше у человека память, чем больше времени он уделил словарю, тем быстрее он может плести заклинания. Но лишь коснувшись источника и набрав силы, маг может заставить узор подействовать на реальный мир.

К двенадцати часам Рин начинал мучить голод. Джироламо не любил завтраки, а Рин не представляла без них жизни, но есть в одиночку не могла. Разве кто-то может есть в одиночестве? Наверняка, может. Но Рин сложно было себе это представить.

Конечно, она не собиралась морить себя голодом, но потерпеть до того момента, пока Джироламо проголодается, она вполне себе могла. Ведь завтраки, обеды и ужины – это вам не просто так, это эстетика и ощущения, а их лучше делить с кем-то, иначе еда теряет свой смысл. Конечно, многие едят ради услады живота, или от скуки, или от стресса… Разумеется, Рин никого не осуждала, просто видела в приеме пищи нечто большее, чем… те, кого она не осуждала.

А Джироламо любил гранаты. И каждое утро под дверью Рин находила корзинку спелых гранатов: их каким-то образом приносил ойгоне. Наверное, в образе Лью он ходил на рынок. Возможно, он просто воровал их. Но Рин не осуждала. Это же в какой-то мере животное. Иначе говоря, существо. И существо очень старалось порадовать хозяина.

Однако с этим стоило разобраться. Во-первых, Лью могли запомнить как вора. Во-вторых, это лишь в первые три дня Рин убеждала себя, что торговец фруктами не обеднеет от шести украденных плодов. Но время шло, а гранаты все поступали на порог дома.

Тогда она сказала обо всем Джироламо, на что он спокойно ответил: «Все в порядке», – и больше не стал тратить ни силы, ни знаки на объяснения.

Каждое зернышко граната до последнего Рин собирала в стеклянную глубокую тарелку. Бдительность терять было нельзя, так как треснувшее красило руки и сразу же подвергалось удалению из тарелки. Дальше Рин ставила тарелку в холодильник и убирала рабочую поверхность от корок и ненароком пролившихся капель. Тщательно мыла руки, нарезала себе и Джироламо кусочки хлеба, подсушивала в тостере, нарезала тоненькими ломтиками сыр (четыре он съест, а пятый, разумеется, оставит надкушенным) и томаты, выкладывала на деревянную дощечку. Варила две кружки кофе. Снова тщательно мыла руки. На большой серебряный поднос ставила все приготовленное, доставала чайные ложечки, доставала из холодильника блюдо, полное багряных зерен, и шла к Джироламо.

Впервые увидев подобную подачу любимого фрукта, он так удивился, что Рин на миг подумала: посмотрит ей прямо в глаза. Но нет…

Очевидно, Джироламо был в замешательстве, но разве может быть иначе? Приличные люди не позволят себе есть гранат иным способом. Может, и позволят. Но в голове Рин варварское поедание граната прямо из корки, чреватое перепачканными в соке щеками, липкими руками, разбросанными зернами, просто не укладывалось.

Кто-то скажет: «Туман с тобой, ну и нуднятина». И пусть. Рин ответит: «Всего лишь эстетика».