Читать книгу Пятьсот дней на Фрайкопе - Наит Мерилион - Страница 2

Выключить будильник, заправить кровать, почистить зубы и умыться, разгладить покрывало, надеть форму, уложить волосы, положить расческу на стол, взять расческу со стола, положить расческу на стол, разгладить покрывало, надеть мамин перстень, прочитать молитву, поцеловать перстень, посмотреть в окно – туман… Снова разгладить покрывало.

Самая важная вещь в жизни Рин – цепочка. И не какая-то там золотая, а самая важная, та, которая жизненно необходима каждому человеку, – цепочка последовательных действий, и, если ее нет, жизнь превращается в непредсказуемый хаос. А что может быть хуже, особенно в мире, где за окном можно увидеть лишь туман?

Включить свет, выключить, снова включить. Поставить четыре чайника, заняв все конфорки. Вручить белую буханку в механические руки хлеборезки, достать три десятка яиц, проверить, включены ли все четыре конфорки, вернуться к яйцам, посмотреть в окно – туман.

Разумеется, Рин не осуждала всех тех, кто так страстно желал оказаться на этом промозглом, чужом фрагменте. Она просто их не понимала. И уж конечно, она оказалась здесь волей случая, а вовсе не потому, что об этом мечтала. Рин в принципе ни о чем никогда не мечтала. Это же просто потеря времени!

Достать кастрюлю. Разбить яйцо. Бросить скорлупу в мусорное ведро. Снова разбить яйцо и снова бросить скорлупу в ведро. А затем повторить это действие еще двадцать восемь раз, и никто не позволит себе с сочувствием посмотреть на Рин, ведь это не болезнь: она просто готовит омлет на пятнадцать человек, и, конечно, она не виновата, что нужно повторить одно и то же тридцать раз подряд.

Рин обожала готовить омлет: до того момента, как яичное месиво попадало на раскаленную сковородку, она могла быть собой и одновременно с этим считаться нормальным человеком.

К слову о мечтах и пустой трате времени… Рин было шестнадцать, когда она влюбилась в Ранго. Не то что бы влюбляться плохо, Рин так не считала, но определенно последствия этого чувства были не самыми благоприятными. Ранго был из тех, за кем постель по утрам заправляли слуги; если он и молился Богу, то ради приличия, и в невесты он позвал самую нормальную девушку с идеальной родословной – полностью открытую Передатчикам импульса. А Рин нормальной не считалась и силу ни от одного мага, даже самого почетного на Кальсао, принять не могла. И все эти, с таким старанием вызубренные базовые заклинания так и не зажглись.

Три чайника чая и один кофейник. Поставить на стол. Разложить омлет по тарелкам. Поставить на стол. Бумажные салфетки. Положить на стол. Поистине, утро – самое любимое время дня. Взять идеально ровный ломтик хлеба и положить на салфетку, которая лежит на столе, рядом с тарелкой, которая стоит на столе. Повторить действие пятнадцать раз. А дальше чашки и ложки. Есть омлет так не совсем правильно, по мнению Рин, но в этом доме за столом разрешены только ложки.

Свадьба Ранго была такой бурной, что Рин опасалась, как бы их фрагмент не разломился, потеряв свою целостность. Рин так и просидела весь день дома в берушах. Это было дико, ведь в тот день она даже не уложила волосы. Никогда раньше Рин не болела: ни простудой, ни туманной лихорадкой.

– Во-первых, это точно простуда, – заявила она маме, – во-вторых, мне уже лучше. Ну а в-третьих…

В-третьих, обе знали, что первое и второе – это, конечно, ложь.

И Рин в этом не виновата.

Одно она знала точно: физическая болезнь – это печально, но болезнь душевная куда страшнее. Возможно, именно эта мысль и притянула в ее жизнь именно эту волонтерскую программу. На фрагменте, далеком от ее родного, где туман гуще, а люди холоднее. В доме, где она помогает тем, кого сломила не какая-то глупость, вроде чьей-то там свадьбы, а самая настоящая душевная болезнь. И она, Рин, была в этом доме самой нормальной. Ну, почти…

– Да что за дрянь?! Опять белье не высохло!

Рин даже не вздрогнула от бешеного крика из ванной. Это в первые дни она нервничала, и ложка в руке незапланированно звякала о чашку, теперь этот возглас был ей необходим так же, как и монотонное повторение простых, но очень важных действий, въевшихся в самую суть ее личности. Очередной день начался, и все будет хо-ро-шо, стабильно, неизменно, предсказуемо.

Конечно, белье никогда не сохло за одну ночь. Это понятно даже трехлетнему ребенку на фрагменте с такой повышенной туманностью, но Оллибол каждое утро срывала гнев на влажных простынях, сетовала на непогоду, словно что-то могло поменяться, но нарочно не поменялось, чтобы насолить ей.

На самом деле ее звали Оливия Бэйл, и сюда она приехала на стажировку в качестве медсестры. Многие подопечные не могли выговорить ее сложного имени, и очень скоро красивое и благородное «Оливия Бэйл» превратилось в смешное и нелепое «Оллибол». Ее это лишь позабавило, и с тех пор она требовала называть себя только так.

На фрагменте, где родилась и выросла Оллибол, все были очень крупными, и Оллибол тоже, а там, где родилась и выросла Рин, все были стандартного телосложения, нормального (!), а Рин уродилась тщедушной. Оллибол приехала сюда получить врачебную практику, чтобы затем уехать на родину и построить успешную карьеру, а Рин приехала в качестве волонтера, чтобы помочь выжить то ли подопечным, то ли самой себе.

Но какими бы они ни были разными, их объединяли тоска по родным фрагментам, неприязнь к местной погоде, совместная опека над больными, это слово «инфамы»1 и, конечно, Джироламо…

– Как всегда, белье не высохло, Рин! – топая по полу, словно он был в чем-то виноват, Оллибол ворвалась на кухню.

– Как всегда, – Рин пожала плечами, сделав первый глоток утреннего кофе.

Это раньше первый глоток сопровождался маминым теплым «доброе утро». Это раньше все было просто и понятно. Все-таки Рин слишком поспешила с тем, чтобы решиться на переезд. В первые дни она стояла и плакала над кружкой с дымящимся кофе посреди кухни просто потому, что не могла сделать глоток, ведь мама не заходила и не желала ей доброго утра. А разве без этого можно что-то пить по утрам?

– Давай ты сегодня поднимешься за Джироламо, а я возьму на себя всех остальных, – брови Оллибол поползли вверх, точно тянущиеся друг к другу ладони перед молитвой. – Меня уже довело проклятое белье, я боюсь, что буду злиться на него. А ты просто идеал спокойствия. Я подежурю потом за тебя…

Таких «потом» у Оллибол накопилось на целый месяц круглосуточных дежурств, но Рин эту просьбу ожидала, она уже внесла ее в свой невидимый список запланированных действий. За год она выстроила свою жизнь заново, каждая мелочь нуждалась в изменении, каждая деталь была новой, а Рин парализовывало все новое до тех пор, пока оно не становилось старым и привычным.

Двенадцать шагов по лестнице, пять шагов до следующей и снова двенадцать ступеней наверх, тридцать шагов по коридору, поворот и пятнадцать шагов до комнаты Джироламо. Все в этом доме теперь вписывалось в рамки привычного и понятного, ведь Рин угробила на это год жизни, все отныне было просто и предсказуемо… кроме него.

Рин всегда стучала в комнату Джироламо четыре раза, не три, как ко всем остальным, словно один лишний удар в дверь мог оттянуть момент встречи с больным. С ним все и всегда выходило из-под контроля, а Рин лихорадило, когда что-то шло не по плану, потому что «не по плану» – значит опасно, а «не по плану» с магом, потерявшим рассудок, «опасно» приобретает масштабы катастрофы. В одном исследовании о выжженных магах говорилось о том, что в каждом из них есть остаточный запас силы и при чрезмерном возбуждении они могут эту силу направить. В любой момент дом милости мог взорваться, если бы Джироламо дошел до своего эмоционального пика. Рин выдохнула, она здесь в роли огнетушителя.

– Доброе утро, Джироламо.

Открыть дверь, закрыть дверь, снова открыть дверь.

Первое – нужно убедиться, где находится больной и собирается ли напасть.

Джироламо мирно сидел в коляске, и слюна тянулась в раскрытую ладонь. Рин сложно было поверить, что этот человек когда-то был магом, что когда-то он касался источника, плел узоры заклинаний, да хотя бы просто умывался, ел и причесывался сам.

Второе – проверить ловушку для снов в бестолковой надежде обнаружить там хоть что-нибудь.

Ничего.

Третье – посмотреть в окно – туман.

Четвертое – повторить приветствие.

Пятое – решиться подойти к коляске.

Это раньше, когда Рин была полной идиоткой, она начинала утро Джироламо с того, чтобы расчесать ему волосы, похожие на птичье гнездо. Приличные люди не ходят с такими волосами, а, даже если человек потерял рассудок, ему просто необходимо оставаться приличным. Для этого здесь и живет Рин.

Но расчесать Джироламо – все равно, что с самого утра объявить себе войну и бросить саму себя в эпицентр непредсказуемого. Он всегда дрался, кусался, швырял в нее предметы, падал с коляски. В конце концов, между приличием и безопасностью Рин выбрала второе.

Умывать, расчесывать и менять ему рубашку по утрам нельзя. Все, что можно, – катить его вниз, кормить и поить.

Оллибол ладила с ним гораздо лучше Рин, но частенько теряла самообладание, а Рин готова была терпеть, терпеть и терпеть. Этому она научилась на родине в роли изгоя общества.

Рин тяжело вздохнула и мягкой, но уверенной поступью двинулась к Джироламо. Ложь начиналась здесь, в ее шагах.

– Я сейчас покачу тебя вниз. Завтрак уже готов. Все, как ты любишь.

Оллибол поначалу говорила: нельзя допускать того, чтобы больной диктовал сотрудникам дома милости, что им готовить или во сколько объявлять отбой. Это она, наивная, так рассуждала после университета, пока не столкнулась с суровой реальностью в лице Джироламо.

В этом несчастном доме слишком многое зависело от настроения одного больного.

– Кофе? – Рин в тот момент напомнила себе сапера.

Джироламо оторвался от слюны, образовавшей на линии жизни лужицу, уткнулся взглядом в правое плечо Рин (просто потому что не попадал ей в глаза), а затем сжал руку в кулак и с агрессией стукнул по поручню коляски.

– Значит, сегодня чай.

Снова удар по коляске, сопровождаемый враждебным мычанием.

– Чай с молоком.

Джироламо опустил взгляд, раскрыл ладонь, и снова изо рта потянулась слюна, значит, можно его катить.

Второй глоток кофе Рин позволяла себе лишь после того, как все подопечные будут за столом, но, главное, лишь после того, как Джироламо оценит завтрак. Потому как, если он не оценит, ни одному живому существу, в рассудке оно или нет, и в голову не придет что-то там есть или пить.

Завтрак понравился, все сидели за столом, Оллибол бодро рассказывала пациентам о прелестях наступившего дня, а Рин сделала второй глоток.

Утро началось отлично. А ведь это было утро среды.