Читать книгу Гобелен с пастушкой Катей. Книга 8. Потерянная заря - Наталия Новохатская - Страница 12

И вовсе не из зловредного упрямства я так поступила. Чувствовали мы себя с мальчиком очень недурно, другие дела и работы постепенно сошли на нет, серию «Однажды» я почитывала, но массив незанятого времени и недостаток внешнего общения вполне имели место. Миша старался не сидеть дома, мама беседовала только о конкретике предстоящего, мне же было элементарно некомфортно жить с незанятым сознанием.

Даже осмелюсь сказать, что вредно. Когда ничего интересного в голове не крутилось, то возникал вакуум, а я привыкла заполнять пространство, иначе начинала дергаться. Как я понимаю, для этих случаев у иных возникали молитвы и размышления о бесконечном, либо мистические откровения без прямого пути разрешения, типа гадания на картах, нумерологии или иного прочего.

Мне такого утешения не досталось, посему приходилось занимать мозги, чем придется, если не возникало непосредственной работы. В обычные времена я отлично совмещала необходимое с полезным, зарабатывала деньги играми ума, иногда глупыми, а в последние недели и месяцы легальный источник Ипокрены иссяк. Или это была вовсе не Ипокрена? Ну да ладно, чем пришлось, тем и довольствовалась.

Сначала объявилась Наташа Чистоклюева, ныне Ильинская, но не всегда. Временами она оставалась Чистоклюевой, когда возникал «фриланс», то бишь вольная журналистика, но стабильно пребывала Ильинской в сфере киноподелок, объясняя это дальним родством мужа с кинозвездой прежних лет, оно отчего-то становилось полезным.

Наташа Чистоклюева-Ильинская побывала в гостях у своих «горючих ископаемых» и принесла оттуда отзвуки давнего, сложного и протяженного скандала. Он разгорался и гас не у «ископаемых», а в музеях и запасниках, в разнообразии таинственных мест, куда мою представительницу сопровождала приятельница, прослужившая на «горючей кафедре лет сто пятьдесят, не менее того», и собиравшаяся служить научным музам до самой кончины, минуя пенсию. Даму звали Нинель Сергеевна, она опекала юную Наташу в лаборантском статусе, а ныне была растрогана появлением питомицы и её интересом к распрям прошлых дней. Во всех структурах на бывших Ленинских горах у Нинель Сергеевны были прочные связи на всех уровнях. И они нас с Наташей не подвели.

Если не будет возражений, то слова Наташи я приведу в исходной форме, прямо с диктофона. Рассказчицей она оказалась неплохой, и метод построения материала выявился профессиональный, киношный. То бишь сначала Наташа описывала антураж, место действия с атмосферой, затем вводила туда персонажей, и они начинали действовать в предложенных обстоятельствах. Когда неспешная повесть надоедала, авторша вклеивала в любое место краткое изложение сути, причем в любой форме. Итак.

«Горючие ископаемые», прошлое и настоящее вперемежку

исполняет Наталия Чистоклюева-Ильинская

…Самые яркие воспоминания геологического периода остались о двух вещах: о дубовых скамьях и профессорской столовой. Приступим в обратном порядке, чтобы плавно спуститься к ископаемой кафедре. Столовая для старшего преподавательского состава была наверху, оттуда ехал прямой лифт вверх и в музей, а он пойдет у нас после. Нинель Сергеевна пристрастила меня к роскошной жизни, потому что имела привычку обедать в отменном антураже. Если остальная шелупонь в МГУ питалась в захудалом общепите на разных этажах, в демократической тесноте и неудобоваримости, то профессура, начиная с доцента, могла подняться на лифте и принять пищу на белых скатертях с приборами, а главное, в превосходном исполнении.

Зал приема пищи поражал воображение, из окон с огромной высоты лился дневной свет, столы стояли просторно, официантки в белых фартучках неспешно двигались между гостями, было тихо, но гулко, отчего-то приходили мысли о «Титанике», хотя до фильма было очень далеко. Понятно, что простую публику в зал не пускали, требовалось предъявить при входе документ о принадлежности к высшей касте. Однако Неля знала пути обхода, и ходила к открытию, к одиннадцати часам с половиною.

В невиданно ранний час профессура и доценты питаться не желали, поэтому в заветные хоромы пускали желающих, кормили и обслуживали с некоторым ограничением в сложных блюдах, но все равно сравнения с обычным общепитом не было. Нинель Сергеевна обедала там много лет и приобщила меня в рамках обучения жизни.

Сама она служила на кафедре старшим лаборантом лет двадцать, любила опекать женскую молодежь и не давала меня в обиду старшим товарищам из высшей касты. То есть подсказывала, кому следует отпечатать пару страниц за шоколадку, а кому доступно объяснить, что здесь им не даровое машбюро.

И когда одна доцентка взялась настаивать на сложной статье с формулами, и сладу с ней не было, то именно Неля подсказала выход.

– Печатай со своей скоростью и со своим качеством, – сказала она, и мудрый совет избавил меня от зубодробительной работы раз и навсегда.

Хотя доцентка ходила по кабинетам и показывала плоды незавершенных трудов, добиваясь у начальства увольнения дерзкой девицы при машинке. Ей ответили, что несовершеннолетняя лаборантка, санкциям не подлежит, а неурочная работа девочке запрещена законодательством. После этого мы с Нелей подружились и ходили обедать в роскошную столовку практически каждый божий день. Остальная жизнь в стенах университета запомнилась плохо, кроме знаменитых дубовых диванов. Сейчас о них, и я завязываю.

Диваны, сделанные из мореного светлого дуба, стояли по всем коридорам, смотрелись, как крепостные стены и обладали зловещим свойством, с ним всех знакомили в первый день прибытия к месту службы или учебы.

Распоряжением каждого ректора, начиная с первого, любой сотрудник МГУ, от академика до первокурсника, увольнялся без пощады, если хоть раз был замечен в тушении окурка о мореную поверхность. Для уменьшения соблазна по бокам каждого из раритетов стояли урны-пепельницы, до прямого садизма дело не доходило. Потому ценные предметы меблировки не пострадали от привычного вандализма на протяжении множества лет от сотворения МГУ.

И когда я заявилась в гости к Нинели, диваны поражали первозданностью, какими я их запомнила, такими и остались. Неля тоже изменилась мало, как была кукольной девушкой неопределенных лет, так и сохранилась. Но профессорская столовая, к сожалению канула в вечность. Мы расселись на мореном диване, закурили привычную сигарету, вспомнили прошлое, затем я приступила к расспросам. Не знает ли Неля историю одного потерянного камня с романтическим названием, мне бы сгодилось для сценарной работы, консультацию можно оплатить из бездонных фондов ТВ.

Идея Нелю заинтересовала, но всего лишь… К общему сожалению она ничего не знала и не слышала о скандально потерянных камнях, фамилия «Киреевский» звучала смутно знакомой и только. Однако, с музеем в башне дела обстояли лучше, там работала старая знакомая, даже целых две.

– Помнишь твою тезку, девочку с апельсинами? – спросила Неля. – Она у нас выучилась, но пошла по музейной части, Анна Тимофеевна взяла ее к себе. Аню помнишь?

Я отчасти напряглась, но вспомнила обеих упомянутых женщин. Натали, девочка с апельсинами звалась так, потому что имела милую привычку спорить на апельсины. «Спорим на апельсин, что Юрий Олеша написал…» и тому подобное. Когда Натали оказывалась в проигрыше, она приносила обещанное, но от других проигравших не требовала, у нее получалось довольно мило. Что она делала на ископаемой кафедре, наверное, то же, что и я, пережидала время до поступления. Девочка происходила из академической среды, не забывала рассказать, что ученый сосед этажом ниже известен тем, что угробил академика Ландау. Мы с ней не дружили, но общались, несколько раз обменивались апельсинами. Очень породистая девушка, минимум красивости, море обаяния, как раз то, чем ты меня всю дорогу попрекала. Один парень, студент-вечерник, съел за неё свечку, когда спор зашел не на апельсины, она проиграла, а он съел и не поморщился.

Анна Тимофеевна, как я поняла теперь, была того же типа дама, но поколением старше, выучиться ей не довелось по пятому пункту, но воспитание получила отменное и была на изыскательской кафедре отчасти не к месту. Там люди каждое лето ездили «в поле», копали землю в меркантильных целях, и академическая составляющая была слабовата.

Пока созванивались и ехали на разных лифтах, затем ждали пропуска в сокровищницу, Неля рассказала, что Аньке повезло, в музее на крыше открылась вакансия, и она её заняла, пошла к начальству и попросила похлопотать. Дело в том, «извини, тебе не объявляли, но у них с женой завкафедрой была конкуренция на личной почве, причем много лет, тот был рад стараться ради мира в семье и на службе».

– Да, помню, тетенька была свирепа, – я вспомнила с содроганием. – Она даже на меня косилась глазом, не пропускала ни одной юбки.

– Ну и они спелись, то есть Анька с тезкой, – продолжила Неля. – Барышня закончила вечернее отделение и пошла в музей. Теперь старший научный, Анькина начальница, но той все равно скоро на пенсию, ездить далеко, а то бы не пошла бы никогда.

Вот так мы добрались до музейных несметных красот, встретились в ностальгическом ключе, и Анна Тимофеевна со вкусом рассказала скандальную часть истории. Натали в свою очередь подкрепила научными документами, понятно, это были копии. Занятно было вернуться в параллельную вселенную, спасибо, Катюша, что надоумила.

Теперь о музее на под самой крышей. Чего там только нет, одних минералов на сто миллионов во всех валютах, но в основном такие, каких не унесешь на себе, на аметистовых друзах можно сидеть и на малахитовых плитах пить чай. Научную ценность не выяснила, но антураж богатейший, кино можно ваять практически без сюжета и диалогов, ходи себе среди полок и друз – зрелищность всё окупит, особенно если регулярно менять освещение с дневного на ночное и обратно.

История потерянного камня, изложение Е.М. от Ноля

Начало положил легендарный академик Ноль (позже выяснилось, что реальная фамилия была Кнолле), обитатель Российской империи, он имел пристрастие к изысканиям широкого профиля, ездил по необъятным просторам в поисках секретов «во глубине сибирских руд» (автор цитаты широко известен, в пояснениях не нуждается). Ученый странник желал превратить отсталую империю в мировую индустриальную державу, чтобы «загорелась мне Америки новой звезда», если цитировать другого поэта, конкретно Александра Блока.

Дедушка Ноль полагал, что будущее России зависит от науки с индустрией, а не от форм правления, на самом деле его не устраивали никакие. С царской администрацией он был в контрах, а с большевиками дело пошло много хуже. Вплоть до того, что ученый был сослан на Север, потом отпущен, преподавал, вновь был репрессирован, затем опять сослан, вернулся в университет глубоким стариком. Его статус так и остался сомнительным, профессор Кнолле занимался обобщением своих и чужих научных теорий, изредка собирал семинары по разным темам и почти не публиковался.

Среди его учеников и последователей оказался некто Киреевский, доверенный и успешный ученый муж, он осуществлял связь между престарелым наставником и научной советской действительностью. Сам Кнолле эту действительность откровенно презирал, считая советский период ненаучным и вредоносным тупиком исторического развития России. И служить мракобесию не желал ни в коем разе. Отсюда возникли тайны и умолчания в его научном наследии. Одна из тайн касалась спрятанного сокровища.

Когда непризнанный мэтр отправился в лучший мир, его последователь профессор Киреевский обнародовал часть наследия и предъявил загадочную улику. А именно… Профессор Кнолле оставил в своих архивах образцы минералов, которые он собрал по миру, однако не указал, где и когда они были собраны, также и кем. Вариантов бытовало неисчислимое множество: на окраинах Российской империи, во время существования оной, в местах первой либо второй ссылки гораздо позже. Говорили также, что ученый Ноль получил образцы в наследство или в дар от другого собирателя во время лагерной отсидки. Существовала легенда, что лагерное начальство давало опальному ученому послабления и снаряжало в локальные экспедиции для личного обогащения. Предполагалось, что Ноль искал золото и обнаружил неучтенный источник.

Скорее всего, такие апокрифы появились после того, как профессор Киреевский принес отдельные образцы на обозрение научной общественности. Это были невиданно крупные розовые алмазы неземной красоты и несметной ценности. Почти все – цвета пламенной зари, а один так размером с крупную вишню. Камень получил имя – «Потерянная заря». Но важность для науки заключалось не в нем одном.

Потому как камень хоть имел место, но в одиночку или с братьями меньшими годился только в музей, как бесполезная редкость. Для науки и государства «Заря» занималась только в случае обнаружения источника невиданного богатства для промышленной разработки и дальнейшей продажи за рубеж в целях укрепления финансов, как алмазные поля в Якутии.

Но тут таилась главная недоработка, вернее, умышленное сокрытие со стороны Кнолле. Тот передал ученику камни, но сопроводиловку изложил туманно, отчего возникло множество диспутов и теорий не совсем научного плана. Бытовало мнение, что старик замутил научно-алмазные воды из чистой вредности, а ценности предложил либо вовсе поддельные, либо собранные Бог весть где, в Африке или в Азии. По тем дебрям Кнолле странствовал в научной молодости, мог купить по дешевке где попало, потом стал мистифицировать доверчивые научные круги в СССР, пользуясь недочетами их базовых знаний.

Однако поначалу камни взяли в музей, провели анализ и доложили, что, если бы не величина и не редкостная окраска минералов, то никаким способом их нельзя отличить от реальных цветных алмазов.

После чего профессор геологии Киреевский взял побочную, но вполне официальную тему, стал исследовать историю камней, с тем, чтобы установить, откуда что взялось и представляет ли ценность для дальнейшей государственной выгоды.

И на том процесс застопорился, задача оказалась не вполне научной, а почти детективной. Хитрый старик Кнолле зашифровал данные довольно искусно при помощи латыни, греческого и прочих недоступных современному уму знаний. Для уверенной расшифровки требовалось закончить гимназию с курсами мертвых языков, в записях были тонкости, о которых современные латинисты и прочие спецы не имели представления, поскольку наличествовал устаревший сленг на мертвых языках.

{…Пример из иной области. Что, скажите на милость, поймет ученый лингвист из университета, скажем, Оклахомы, если дать ему на анализ строчку из «Евгения Онегина»:

«Бразды пушистые взрывая, летит кибитка удалая

Ямщик сидит на облучке в тулупе в красном кушаке!»

Даже если соискатель истины имеет базовые знания в области русского языка, но с историей и русским бытом прошлого века он знаком приблизительно. Не очевидно, что бедняга поймет сразу, когда происходит дело, и что именно происходит. Вдумайтесь!

Ни снег, ни лошади не упомянуты ни единым намеком! Мы это понимаем другими частями сознания, не так ли? А узкий иноязычный специалист вполне может вообразить, что видит на взлете баллистическую ракету, предназначенную для дальнейшего взрыва.

По прошествии нескольких лет профессор Киреевский потерпел фиаско в деле расшифровки и отчасти испортил свою научно-административную карьеру. В те времена наибольшим вниманием пользовались ученые, чьи открытия могли принести пользу делу развитого социализма и, главное, быструю отдачу для отчетности и социальной рекламы. А с проклятыми камнями ничего подобного не получилось, место их извлечения осталось тайной, проверочную экспедицию слать было некуда, разве что по адресу «на деревню к дедушке Константин Макарычу» по выражению Ваньки Жукова из рассказа Антона Павловича Чехова.

Когда печальная истина открылась во всей неприглядности, для профессора Киреевского наступили трудные времена. Была назначена повторная экспертиза с включением специалистов из иных ведомств, и мнения экспертов разошлись. Добрая половина высказалась против подлинности минералов «от Ноля», была выработана объяснительная записка, гласившая, что камешки являются аномалией невыясненного профиля, промышленной и финансовой ценности не имеют, ко всему прочему в музее МГУ им отнюдь не место.

Тема была бесславно закрыта, Киреевскому попеняли, что он тратил казенные время и деньги на неоправданные прожекты, а спорные предметы вместе с документацией исключили из музейных запасов и отдали на руки оскандалившемуся ученому мужу. Мол, «делайте с ними, что хотите, товарищ Киреевский». Тем самым дали понять, что считают минералы нестоящим хламом, что было особенно обидно. Профессор Киреевский забрал провинившиеся камни и сделал с ними, что захотел. В музее о том знать не знали, забрал по описи и дело с концами. На таком драматическом моменте история профссора и камня прерывалась, ни на одном этаже Геологического факультета больше ничего не знали, и Наташа честно о том поведала.

Однако у меня в закромах имелось продолжение занятной истории камня и с окончанием рассказа Наташи Чистоклюевой громко запросилось на свет божий. Я сказала Наташе «гран мерси, дорогая, делай с материалом, что считаешь нужным, я не препятствую», но закромов отнюдь не открыла, хотя соблазн был велик. Но, увы, писать детективый сериал в духе «Ларца Марии Медичи» было рановато, вокруг толпились живые участники истории, помещать их в экспозицию стало бы некорректным.

Поэтому, как только за Наташей закрылась дверь, я бросилась к столу, где в ящике дожидалась очереди рукопись от Любови Марцевич. Интуиция подсказывала, что авторша должна упомянуть в отвергнутых научных сказках загадку исключенного из музея минерала, очень уж тема была завлекательна.

Тем более, Ванда напомнила, как я глумилась над текстом, всуе поминая роман «Бесы», где в философской пьесе прозаика Кармазинова принимал участие «оживший минерал». Сама бы ни в жизнь не вспомнила, но Ванда питала комическое почтение к моим талантам по части упоминания к месту и не к месту цитат из всего, написанного разумным человечеством, а также применения их замысловатым образом, иногда парадоксальным.

И вышло как по-писанному. Не успела я открыть и пролистать рукопись Любови Марцевич (которая, напоминаю, пребывала в близком знакомстве с внучкой профессора Киреевского, Ольгой), как загадка минерала открылась на втором по счету рассказе. Прошу учесть, что загадка, а не разгадка! Не буду пересказывать сюжеты с метафорами, но ситуация обозначилась узнаваемо, именно там, где Наташа Чистоклюева не смогла выяснить в музее и обошлась общими фразами.

Из научно-мистического сочинения я, каюсь, взяла яркую метафору (о кибитке с ямщиком) к рассказу Наташи о непосильной расшифровке документа, приложенного к камням цвета «Потерянной зари» и вставила для наглядности, элементы сочетались просто идеально, что мне было невообразимо приятно. Что-то интересное начало складываться, еще бы понять, что именно! Во всяком случае «кибитка удалая» полетела на полной скорости, «взрывая бразды»!

Также в сочинениях Любы Марцевич нашлось место (правда, очень скромное) догадкам на тему, куда камень делся во второй раз. Точнее, куда делся, когда потерялся окончательно, то бишь сплыл из музея Киреевских с концами. Надо думать, над этой сложной частью мифологемы потрудилась внучка профессора Киреевского Ольга. О том, кстати, упоминал её супруг Кирилл Аврорский будучи у меня в полуночных гостях.

У Любы Марцевич сложилось убеждение, что камень сам попросился на место, откуда был извлечен. Далее по просьбе профессора Кнолле и в исполнении его ученика Киреевского, был передан гонцу, вроде бы потомку одного из ныне покойных Кнолле. Курьеру были вручены камень и инструкция, куда нести «Зарю» для дальнейших коловращений в мире мистических откровений. Типа «в землю закопать и надпись надписать», чтобы в будущем камень всплыл и зажил по второму разу и по более осмысленному сценарию.

На этом история камня прерывается, но ненадолго…