Читать книгу Больно - Наталья Родная - Страница 9

– Светочка, почему ты не перезвонила вчера?

– Ой, помехи какие-то – не услышала, что ты говоришь?

– Сигнализация на машине запищала. Спрашиваю, почему ты не перезвонила вчера?

– Не знала, сможешь ли ты разговаривать.

– Если бы не мог, я бы так и сказал. Как вы?

– Всё хорошо, как обычно. В какой день ты говорил, можешь с ребёнком посидеть?

– В пятницу. А кроме посидеть с ребёнком ничего не предвидится?

– Борь, конечно, предвидится, не нуди.

– Ладно, только впечатление такое, что ты мне не рада.

– Рада, Боря, просто мы только встали, настроение ещё не проснулось – позже созвонимся.

– Хорошо, до попозже.

«Какое счастье не видеть его с утра! Десять лет утренних прими-подай! Неужели я когда-то была им рада, вставала раньше, выдумывала, старалась. Кажется, это было во сне, в горячечном бреду…

Похоже, новое счастье взаимное. Хотя, что он приобрёл? Сухой бутерброд, подогретые остатки ужина, чай из пакетика, возможность лишний раз меня не видеть?

Ну, допустим, меня он избежал, но что-то в жизни должно радовать, согревать, обнадёживать? Может, у него кто-то есть?» – Олю неожиданно приободрила скорость потока мыслей. Давно в её голове не рождалось ничего связного – только нытьё, обрывки болезненных детских воспоминаний, перемешанных с проживаемыми горестями.

Она встала с кровати, раскрыла шторы: сумеречное октябрьское утро, капли не то тумана, не то дождя неподвижны на стекле окна. Пустая детская площадка кажется неуместно яркой. Хорошо, что не нужно касаться её стылых металлических перекладин, качелей, лавочек. Выпирающие рёбра дрожащей собаки, бегущей через двор, точнее делений градусника говорят о том, какой на улице холод.

Она выдохнула и невольно съёжилась: «Так хорошо утро начиналось… К соседке нужно зайти, поговорить, поддержать человека, хотя, что я? Разве я умею понимать других, выражать сочувствие, сопереживать?» Ей так хотелось выбраться из своей угловатости, научиться говорить о чувствах, которые не выставляют напоказ, которые редко понимаются окружающими.

– Здравствуйте, Раиса Андреевна!

– Здравствуй, Оленька, – ответила соседка, явно обрадованная тем, что узнала её по звуку голоса. – Проходи, проходи, вместе посидим, чайку попьём.

– Искренне сочувствую вам, – еле выдавила она из себя.

– Спасибо, деточка, – и слёзы с высшей степенью готовности подступили к краям нижних век. Оля молча обняла её за плечи – вот и всё, что она смогла сказать человеку. Ей самой захотелось плакать, и она сразу ощутила текущие по щекам слёзы.

– Не плачь, не плачь, детка. Пойдём, – позвала Раиса Андреевна, развернувшись к кухне.

На столе быстро выросли вазочки с вареньем, конфеты, вафли, строго поделенные разноцветными полосами начинки.

«Как старушкам так быстро удаётся организовать угощение? У меня вечно то заваляется что-нибудь до чёрствого, то свежее кончится, как всегда, некстати… Кого они всё время ждут?» – вспомнила Оля неудавшееся Борино чаепитие.

– Бери, бери ещё конфетку, – живым теплом звучал настроенный на понимание голос.

Она прятала лицо, низко наклоняясь к чашке и ощущая себя маленькой неуклюжей девочкой. Чтобы отвлечься от своего состояния, она подняла взгляд на Раису Андреевну.

– Ваш сын?

– Да, Оленька, мой сыночек. Мне двадцать пять было, муж бросил, потому что родить не могла. Он трубачом в оркестре сидел, да и раструбил среди всех знакомых и незнакомых, что такая вот я, неспособная. С кем познакомишься, когда за тобой такое тянется? Друзья от дома отказывали, на работе сторониться стали – обиженная на весь свет ходила, и так себя жалела, так жалела.

Мы с мамой жили, отец года два, как умер. Маме пятьдесят исполнилось, на пенсию только вышла. Работала на военном заводе с сорок первого до конца войны, год за три ей посчитали. Но она деятельная была, дома ей не сиделось – устроилась почтальоном, мешки писем с поездов снимала, сортировала, разносила по частному сектору, а там – дорог никаких, да с тяжестью всё время. Простыла она, суставы воспалились, ноги не разгибались, а зима, помню, такая холодная, такая снежная. Отправила она меня с этими письмами по домам, но разве по такой завирухе их разнесёшь? Найду нужную улицу и опускаю в ящик все письма, что на неё пришли, – дальше уж соседи соседям сами передадут. Стала под фонарём, адреса перечитываю, вдруг калитка скрипнула. «Господи, думаю, кто ж выйдет в такую-то метель?» Оборачиваюсь – ребёночек в одних колготках стоит, и не то, что плачет – воет. Я к нему, платок с головы сняла, как раз его завернуть бы хватило, но он платок выхватил и на землю бросил, а сам дверь закрыл и опять завыл под забором. Я кричу ему, чтобы в дом шёл, чтобы одевался, а он только воет. Я и в дверь эту колотила, и снежками в окна бросала – никого, нигде. Потом соседи выглянули, сказали, что пьяницы там живут, это ребёнок их, он привычный, мол, волноваться не стоит.

Не помню, как домой возвратилась, проплакала ночь, утром в милицию пошла. Они мне: «Знаем, знаем, гражданочка. На следующей неделе суд, лишат этих алкашей родительских прав». «А ребёночка-то куда?» – спрашиваю. «В детский дом, там не сахар, но лучше, чем с такими». Милиционер простецкий мужик, видно, что жалостливый, я к нему: «А можно я ребёночка заберу?» «Это суд решает, органы опеки, комитеты…»

Мама поначалу отговорить хотела, убеждала, что пока документы для усыновления соберу, с ума сойду. Но как начала я их собирать, поняла, что не передумаю, сжалилась и выдала мне двести рублей на взятку главной комитетчице. Так быстрее дело пошло, мне сразу разрешили с ним в больнице находиться, пока они там свои бумаги выписывали.

У него воспаление лёгких, температура под сорок, смотрит невидящими глазами, губами шевелит и опять засыпает, а я всё сижу рядом. Дородная медсестра рассердилась: «Что вы, мамаша, сидите безучастно? У ребёнка жар, вы б хоть губы смочили, водой напоили». Откуда мне было знать, что делать – я от волнения себя не чувствовала и кто знал, какой во мне пылал жар?

А он такой маленький был, щупленький, лежать ровно на кроватке не хотел, как я ни расправляла ручки-ножки, как по спинке ни гладила – всё забивался в угол между стеной и подушкой, только так засыпал.

Домой привели его, кроватку в комнате показали, игрушки, какие смогли достать, он на них и не глянул, походил-походил, зашёл в кухню, сел возле мусорного ведра. Сколько мы слёз тогда выплакали?

Мама больше на работу не вышла, так с ним сидеть и осталась. Помню, вернусь домой, стану у порога, зову его, а он из-под кровати в комнате голову высунет и смотрит в коридор. Скидываю пальто и к нему, сажусь на пол возле кроватки: «Сыночек, мама пришла, иди к маме, кушать вместе пойдём, играть будем», – реакции никакой или тарабанил тихонько по дну кровати, вот и всё его развлечение. Конфетой выманить пытались: «Сыночек, конфетка, сладенько, вкусно», – не шёл – не знал, что такое. Брала книгу, начинала читать, но как поймёшь, нравится ему или нет? Личика не видно, всё время молчит. Только, когда страницу переворачивала, он выглядывал посмотреть, от чего звук идёт. Я тогда ноги вперёд вытягивала, он головку на них укладывал и смотрел, как я страницы листаю. Пролистаю медленно книгу, дотянусь до него, глажу по головочке: «Сыночек, сыночек мой!» Подниму его за плечики и на ручки, тогда не плакал и спокойный был.

Перед Новым годом дефицитное доставали, принесла несколько мандаринок, даю ему, он взял и на пол бросил, думал отскакивать, как мячик, начнёт, катал, катал её по полу и ножкой наступил. Почистили ему другую, на дольки поделили, показываем как есть, уговариваем – попробовал, сказал, что невкусно и он такое не хочет.

Днём тридцать первого соседка банку огурцов принесла, только поставили её на стол, он в слёзы, мечется по квартире, испуганно на всех смотрит, в комнате за занавесками прячется. Мы не сразу сообразили, что он вспомнил, на ту банку глядя. Думали, нового человека испугался, перед соседкой долго неудобно было.

Купили ему к лету рубашечку яркую у спекулянтов, так досадно было, что вещь не на вырост. Но он вышел в ней красивый, ухоженный, ладненький. Смотрю, мальчонка к нему бежит, веснушчатый, круглолицый, улыбчивый: «Меня Витей звать, а тебя?» «А меня – Сыночек». Обняла его: «Паша, Пашенька», он засмущался, смотрит на пацанёнка: «А он?» «Он – Витя», – говорю, с ним играться нужно. Витя ему машинку протянул, он взял, посмотрел и назад вернул. Говорю ему: «Пашенька, Витя дал тебе свою машинку, а ты дай ему свою, и будете вместе играться». Смотрит на меня долго, потом берёт за руку и говорит: «Пойдём!» На следующий день мама вышла, пытались мы на детской площадке освоиться, с детками подружиться. Глаз с него не сводили, что делать говорили, сами играть начинали, он не обижал никого, не бил, игрушки не отбирал, но все только косились на него, на нас. Мы сразу не поняли, в чём дело. Привыкли к нему, он для нас какой есть, а посмотрели на него рядом с ребятнёй и увидели – он не улыбается, вообще не улыбается, никогда. Взгляд у него прямой, немигающий, личико вытянуто, не по-детски напряжено. То, что он ночью зубами скрежетал, на нервное списывали, успокоительное давали, ждали, когда пройдёт, но что улыбки на его лице ни разу не было, даже не заметили.

Что делать, куда бежать? Раньше ж никаких консультаций не было. У подруги моей мать в интернате работала, ей позвонили. Она сказала котёнка в дом принести да самим улыбаться чаще. Мы как подумали, где мы и где то, от чего улыбаются – так и слёзы в три ручья, разве мы сами хоть раз улыбнулись после его появления?

Выручил нас Мурлыка, Паша много игрался с ним, повеселел, заулыбался, потихоньку с детками игры наладились. За год до школы в садик повели, воспитательницы его никогда не ругали – тихенький, смирный, но и не хвалили.

В школу пошёл – поведение отличное, да успехи не особенные. Что тогда на меня нашло, что в душе поднялось? Вдруг так горько стало – я ж ему, я ж для него всего столько, а он? Мне им гордиться хотелось, слушать о нём на родительских собраниях. Что о нём скажут: три, четыре, когда-никогда пятёрка по географии или физкультуре, а мне этого мало. Давай по кружкам водить, ему всё нравилось: и в цирковой студии жонглировать, и конструктор на скорость собирать, и народные песни петь, но везде результат посредственный, только педагоги довольны, что проблем с ним нет.

А меня мордует мысль, что он неблагодарный, что отдачи от него никакой. Пошёл он, помню, в бассейн, вроде увлёкся, захотел на соревновании победить. Мне взахлёб рассказывал, как тренируется, и приседает больше, чем другие, и дыхание на дольше, чем они, задерживает, а первый приплыть не может. Что меня тогда дёрнуло, сама не знаю? Сказала ему: «У тебя ножки короткие, ты первый не приплывёшь».

Как он посмотрел на меня тогда… Так ни на предавших не смотрят, ни на оскорбивших, с жалостью какой-то, что ли? Он не кричал – замкнулся, делиться своими рассказами перестал. Я заволновалась, но разговаривать с ним не стала, побеседовала с сотрудницей – у неё тоже сыновья. Она меня сразу успокоила: «Пацану пятнадцать лет, что ж он тебе, как маленький, всё выкладывать будет? Наоборот – хорошо, мужественнее, сильнее становится». Я и успокоилась, чувствовала возникшую преграду между нами, но ждала, что он её преодолевать начнёт, а он не начал…

В бассейн больше не пошёл, ни на соревнования, ни просто так. Заметила, что он читать полюбил – везде с книжками, выписки из них делал, в своих – на полях что-то отмечал. Общения нет, а знать, что на душе у ребёнка, хотелось, так я его школьные сочинения читала. С умом, с чувством написаны, но оценки как обычно – три, четыре. Досадно мне стало – ну уже ж хорошо, чего оценки-то прежние? Пошла в школу, учительницы в тот день не было, я к директрисе. Она меня помнила, слушала, успокаивала, что-то советовала, но я не унималась – хорошие сочинения у моего сына, почему снова тройки? Она отвечать прямо не стала, достала из шкафчика тетрадочку с сочинением, которое на областной олимпиаде первое место заняло, – читайте, мол, вот как писать нужно! Я начала читать – так это ж Пашино! Я ей его тетрадку с этим сочинением и показала. Она сконфузилась, что вы, быть такого не может?! Это дочка Ольги Викторовны, учительницы по русскому языку, пишет. Я обомлела вся – как это, мой ребёнок пишет, а они своим детям переписывать позволяют и на них потом медальки вешают?

Пришла домой, на душе обида камнем, еле Пашу с кружка дождалась и сразу к нему: «Пашенька, ты знал, ты знал?» А он спокойно так: «Знал». «И не обидно тебе, сынок?» – спрашиваю. «Понятно, – говорит, – она ж её дочка, а Ольга Викторовна свою дочку любит». Как пощёчина прозвучало, я не знала, что ему сказать, – ничего не сказала. Только мне ещё обиднее стало, почувствовала, что он уже взрослый и не я говорю ему, что хорошо, что плохо, у него уже свои умозаключения, свои взгляды имеются. И я, вроде как, и не нужна ему больше – горько это, вырастила, выкормила, а теперь не надоблюсь. Мне даже обидно стало с ним заговаривать, большой, мол, сам так сам.