Читать книгу Дихтерина - Наталья Юлина - Страница 8

Роза полюбит, Роза любила, Роза не будет любить. Все три состоянья, как точки на линии жизни. Всё, что приходит, от линии этой идет и в ней исчезает. Ось времени – это любовь. Она же – оплот постоянства, надежности, веры в счастливый исход. Мера и плата за все – любовь, и расплата – отсутствие оной. Прост-таки нет ни начала, ни даже конца.

Опять неудача. Уехал. Забыл.

Манную кашу на завтрак уже наварила. Наказала Людмиле, как разложить по тарелкам, сколько кому. Ушла из трактира домой.

Петя еще не проснулся. Тоже легла. Закрыла глаза. Не думается. Не спится. Тошно смотреть на обшарпанные обои. Тошно думать без толку привычные мысли. Пете в школу, надо отсюда уехать. Но куда? Брат Иосиф в прошлом году объявился. Сам отыскал. Детство его прошло совсем близко от ее детдома. Зачем их разлучили? Чтоб по-немецки забыли? Она-то никогда и не знала. Родители исчезли, когда ей не исполнилось и года. Куда же все-таки ехать? Не хочется в Алма-Ате оставаться. Все обрыдло. И Петенька не видел сверстников уже три года. Совсем взрослый. Он себя считает таким же взрослым, как все вокруг. Если б не он, вспорхнула бы, улетела. Здесь всё – отвращенье. Бабы – Бог с ними, а мужики – и не мужики вовсе. Не бабы, не мужики. Так, – манная каша. Нет, вот единственный, с кем можно хоть просто за жизнь подгрести, это Валька. Валька – трахнутый пыльным мешком, приехал на звезды смотреть. Если б подружкам из Братска сказала, вот бы смеху, никто б не поверил. Или подумали, с крышей мужик набекрень. Но Валька ей сочувствует. Валька Петю на вечер берет и уложит-придет, если она загуляет. Кроме Вальки у нее от всех перебор. Никакого терпенья смотреть на эти шерстяные шапочки, идиотские, вязаные, изуверские. Мучают ее эти шапки, руки чешутся шапку на пол схватить. И хочется в степь, на свободу. В Поволжье все было не так. Ты что, хочешь к мужу, от которого сбежала? Хочешь, чтоб немкой дразнил, чтоб сына ударил, за то, что фашист? Все что угодно, только не это.

Петенька встал незаметно и вышел. Минут через десять за дверью топ-топ частенько, маленький, сын. Тащит кашу в тарелке. Мамка болеет, решил. Стыдно. Встаю.

Роза девушка нежная, мать, а свет отвратительно резок.

Сказка про чёрного бычка

Черный бычок был убит, об этом утром в одиннадцать, – то есть, сел он в машину в 9, как только рабочее время пошло, – сообщил следователь. Сообщил он завхозу Вадиму Серафимычу с глазу на глаз. Сразу об этом ужасные слухи полезли. Что, мол, разумеется, физкультурник Семенов убил и сожрал. Обжора Семенов ни ухом, ни рылом не слышал, не ведал, не знал. У обжоры Семенова – алиби. Неделю он в отпуске был. Но вовсе не думал никто, что отпуск Семенов в долине трудился, болел, отдыхал. Метрах в трехстах от приюта домик построил спортсмен. В домике много народу всегда веселилось. Они-то и съели. Семенов убил, думал каждый тихонько. Не то – менты. Тихого Валю назначили быть виноватым. На тихого Валю повесили штраф. Все сочувствовали, никто не встревал. Семенов, даром что физкультурник, может в месте глухом и напасть. Лучше подальше.

И тут Роза. Роза сказала, что видела сумку мяса большую в руках у Семенова прошлый четверг.

Снова мент на разведку приехал. Снова длинный писал протокол. И что же? Мистика. Тайна. Облом. Семенов мяса чужого не ел, не варил, не носил. Всё мясо его. Купил и носил. Каждый право имеет мясо в сумке носить, тем более кушать.

Валю добрые люди подвигли протест написать. Не ел, мол, не видел бычка ни в глаза, ни в кастрюле. Долго протест путешествовал в недрах юстиции мудрой. Вердикт однозначен: Валя телятину ел, он убивец.

Много еще про страдальца бычка можно писать и писать, и писать. Но бычка-то и нет. Значит – сказка.

* * *

Валя, как Роза, давно в свою жизнь не влюбленный. Валя, как Роза, три года уж, как разведен.

– Однажды в студеную зимнюю пору я из дому вышел.

– Был сильный мороз.

– Нет, Роза, нет. Мороз не причем. Были звезды. Они почему-то не стояли на месте, а переливались. Одна выкинет луч, тут же спрячет, другая мигнет и уставится прямо в глаза.

– Ты даешь.

– После, денег скопив, линзы купил, посчитал расстоянье, и вот они – звезды.

– Ну, и глядел бы.

– Да на чердак жена за мной следом примчалась, схватила, разбила, не хочет, чтоб мне хорошо.

– И что, из-за линзы развод?

– Ну, не совсем из-за линзы.

– А, так бы и говорил.

– Я так и сказал.

– А что дальше?

– Жизнь покатилась конфеткой под стол, как сказал поэт.

– Поэт. Может, поэт и покатился, только не ты. Ты человек, каких поискать.

– Под столом?

– Под столом, там пьяницам место. А ты непьющий. Нет, правда, ты – лучше других.

– Это правда. Лучше, хуже, но другой. Я, Роза, не люблю дурость.

– А кто ж ее любит?

– Да все любят. Только по дурости и живут, по законам ее… Ты заметила, я никого не осуждаю, но не люблю дурость. Дурость, дурь эта – ведь только допусти, она тебя в себя, как в ковер закатает, и носа не высунешь.

– Это как?

– Дурость – сорняк, пока человек маленький, и дурость у него маленькая. Как у Петьки. Петька вообще без глупостей. У дочери моей гораздо их больше.

– Петенька мой, правда. Люблю.

– А растет человек, и дурость его с ним растет. Раньше люди от нее верою спасались. У меня деды в старой вере и жили, и умерли. А я вот уже без веры. Вот на звезды и направился. Хоть и не полная, а вера. Думаю, звезды поумней нас будут.

– А я в Петеньку верю. Снилось тут мне, знаешь, что будто все на каком-то острове, и есть как будто нечего, и согреться нечем. И вдруг узнаем, что спастись можем, если кто-то залезет на самое высокое дерево и оттуда бросится камнем вниз, в воду. Никто лезть не хочет, а все мучаются, звереют некоторые. И вот утром просыпаюсь, а Петеньки рядом нет. Выхожу на берег и вижу его высоко на дереве. Сердце у меня чуть не остановилось. Уговаривать сына начала слезть, а он все выше, все быстрее лезет. Народ на берегу собрался. Молчат. И тут Петенька бросается вниз, но не тонет, а белой птицей над водой мелькнул и исчез. Тут у меня сердце оборвалось, и я проснулась.

– Нет, Роза, мне не нравится твой сон. Если ты будешь с Петьки пылинки сдувать, то он испортится и не только белой птицей не станет, а все твое хорошее засрет. Хотя ты только во сне обмираешь о сыне, а наяву я что-то не наблюдаю. Держись, Роза. Он у тебя и без глупостей, потому как ты ему свою дурь не отдаешь.

– Я, дурь?

– Ну, да.

– Ну, знаешь.

– Обиделась.

– Да пошел ты.

– Обиделась.

– Да пошел ты.

– Ну, пошел, ну, что?

– Не лезь ко мне… Я таких, как ты…

– Обиделась.

– Звезды ему. Дури ему не надо, подавай ему звезды. Звездочет хренов.

– Обиделась.

– У тебя другие слова есть?

– Обиделась. Ладно уж, мотай давай к сыну. Того и гляди, проснется один и побежит опять мамку искать.