Читать книгу Вельяминовы. За Горизонт. Книга вторая. Том первый - Нелли Шульман - Страница 7

Рыжая листва деревьев в Центральном Парке золотилась под ярким солнцем. Лучи заиграли в тиснении на папке итальянской кожи:

– Донован, Ньютон, Лежер и Ирвин. Мистер Лео Циммерман, старший партнер… – из папки в беспорядке торчали куски желтой бумаги, вырванные из юридических блокнотов, визитные карточки, клочки записей.

Леон курил, привалившись к стене. Сбросив измятый пиджак от Brooks Brothers, он закатал рукава пропотевшей рубашки:

– Езжайте домой, мистер Циммерман, – мягко сказал лечащий врач, – выспитесь, пожалуйста. Несколько часов ничего не изменят. Миссис Циммерман без сознания и вряд ли она придет в себя… – доктор замялся. Леон вздохнул:

– Вы хотите сказать, что мою жену накачали наркотиками… – врач неожиданно жестко ответил:

– Вы предпочитаете, чтобы она кричала от боли, мистер Циммерман? У нее последняя стадия рака молочной железы, с метастазами в позвоночник и гортань. Она не может ходить, она почти потеряла голос. Дайте ей возможность закончить жизнь в покое… – Леон не мог поверить, что Ривка умирает:

– На бар-мицве Джошуа мы танцевали, она весь праздник провела на ногах… – совершеннолетие сына отметили пышно, в Центральной Синагоге на Лексингтон-авеню, куда Циммерманы заглядывали только по праздникам. Ривка зажигала свечи в шабат. Домой, в пентхауз с видом на Гудзон, не допускалась свинина или устрицы, а в остальном, как говорил Леон, его деньги кормили хороших евреев:

– Я еврей плохой, – смешливо разводил он руками, – я даже Израиль навещал всего один раз… – Ривка согласилась на поездку два года назад, когда, по уверению Леона, в стране все успокоилось:

– После возвращения все и началось, – сглотнул Леон, – сначала ей вырезали родинку… – врачи утверждали, что операция сделана только из предосторожности, – потом у нее оказался плохой анализ… – следующая операция проходила в гинекологическом отделении:

– Ей посоветовали пройти курс радиотерапии, выписали таблетки, но все оказалось тщетно… – прошлой Ханукой Ривка легла в Маунт-Синай на радикальную операцию:

– Она не боялась, она у меня вообще смелая… – Леон не чувствовал слез, текущих по лицу, – ей удалили грудь, но и это не помогло… – на бар-мицве сына Ривка носила протез:

– Протез и парик, – он вспомнил веселый голос жены, – хорошо, что в моем родном Бруклине парики ходовой товар… – парик был роскошным, из натуральных, вороных волос. Стоя перед зеркалом, Ривка огладила шелковый костюм от Сен-Лорана:

– Седину закрашивать не придется, – она подмигнула Леону, – я могу и тюрбан надеть… – тюрбан прилагался к вечернему наряду. Леон ткнулся губами в мягкую, пахнущую ванилью, белую шею:

– Надень. Отправляясь под хупу, я рассчитывал на скромную жену… – Ривка хихикнула:

– Не такая я и скромница, что я тебе докажу, мой дорогой старший партнер… – Леон закрыл глаза:

– Она была в ремиссии. Врачи надеялись, что рак не вернется, но, на всякий случай, посоветовали оперировать и вторую грудь. Ривка не хотела, я ее убеждал, что мне все равно… – ему, действительно, было все равно:

– Я ее люблю, – Леон вытер лицо рукавом рубашки, – то есть полюбил, а ведь я и не думал, что так получится… – он только хотел попрощаться с женой:

– Я все это ей говорю, но я даже не знаю, слышит ли она меня… – бледные, сухие губы были сомкнуты:

– Весной она смеялась, что протезы протезами, а у других дам в ее возрасте еще и вставные зубы… – Ривка подмигивала своему отражению в зеркале:

– Эта судьба меня миновала, – замечала жена, – улыбка у меня голливудская…

За последние две недели Ривка ни разу не пришла в сознание. Леон приезжал в больницу прямо из офиса. Он строго велел своей секретарше звонить ему даже на деловые встречи и переговоры. Он сидел у изголовья больничной кровати, прижав к щеке холодную руку жены:

– После курса облучения у нее выпали брови и ресницы… – последний курс, в начале сентября, был бесполезен, но Леон еще на что-то надеялся, – не надо, чтобы мальчик видел ее такой… – Леон тяжело опустился на пластиковую скамейку, испещренную следами от окурков:

– Ривка сама бы этого не хотела… – он уронил поседевшую голову в ладони, – мальчику тринадцать лет, всего тринадцать, а Ривке только сорок пять… – Леон не верил в Бога, но с началом болезни жены, стал думать о застреленной им в Бельгии Катрин:

– Она говорила правду, – сердце закололо, – она ни в чем не была виновата, а я спокойно убил ее и наше будущее дитя. Господь ничего не забывает, я теперь за все расплачиваюсь… – взглянув на часы, он решил связаться с офисом:

– Пусть присылают курьера с папками, – Леон обосновался на складной койке в палате жены, – и надо набрать профессора Горовиц, на кафедре…

В середине сентября, когда Ривку перевезли в Маунт-Синай, Леону неожиданно позвонила вдова полковника Горовица. Он знал, что Джошуа дружит с Хаимом, но редко разговаривал с женщиной:

– Со времен ареста полковника мы почти не виделись. Хотя с Ривкой она сталкивалась по делам благотворительности… – после визита в Израиль Ривка заинтересовалась помощью стране:

– Мистер Циммерман, – деловито сказала профессор, – я слышала о болезни миссис Ривки… – женщина помолчала, – я загляну к вам, если вы позволите… – она появилась на такси, в сопровождении сына. Парень тащил кошелку с пластиковыми контейнерами:

– Все замороженное, – сказала миссис Дебора, – приедете из госпиталя и разогреете. Вы сейчас думаете о Ривке, – добавила женщина, – но вам надо что-то есть… – оставив сумку на кухне, Хаим нырнул в комнату Джошуа:

– И соберите сына, – попросила профессор Горовиц, – у нас десять комнат, мальчику будет легче. Хаим гуляет с соседскими собаками, а миссис Ривка мне говорила, что Джошуа любит животных… – Леон заезжал к сыну каждый день. Сначала мальчика поселили по соседству с комнатой Хаима:

– Но они решили делить спальню, – вспомнил Леон, – парням так веселее… – он ходил с сыном в Центральный Парк. Темные глаза Джошуа были заплаканы:

– При мне он держится, – понял Леон, – он плачет по ночам… – Джошуа не смотрел на отца:

– В школе все хорошо, – сын кусал губы, – не волнуйся, здесь прямой автобус до французского лицея. Тетя Дебора вкусно готовит, на шабат мы ездили в Бруклин… – Джошуа не сказал отцу о стакане чая и заветренном печенье, полученном из рук ребе:

– Хаим сказал, что так принято. Удостоиться аудиенции большая честь… – Джошуа, разумеется, ни о какой аудиенции не просил:

– Меня вызвали к Торе, – это было совершенно неожиданно, – ребе читал молитву за болеющих. На кидуше он подошел, пригласил выпить с ним чаю… – Джошуа старался не плакать прилюдно, но в кабинете ребе он не выдержал. Слезы капали в чай, мальчик шепнул:

– Я все время прошу Бога, чтобы мама выздоровела, но я понимаю, что такого не случится. Пусть она хотя бы придет в себя, поговорит со мной и папой. Пусть я ее увижу, пожалуйста… – крепкая, теплая рука погладила его по голове:

– Увидишь, мой милый, обещаю. Увидишь и поговоришь… – Джошуа никому не передавал слова ребе:

– Даже сейчас случаются чудеса… – он взглянул на уставшее, потухшее лицо отца, – но мама пока без сознания. Нечего и просить папу о разрешении приехать в Маунт-Синай… – Леон хотел проверить, как обстоят дела у мальчика:

– Надо потом… – он не говорил это слово даже про себя, – потом поехать с ним в Кэтскилс на неделю. В эти выходные начинается Суккот, в горах сейчас хорошо… – врачи давали жене не больше пары дней. Леон понял, что пропустил Йом-Кипур:

– Три дня назад. Я провел праздник в палате… – он поморщился, – как в молитве говорится: «Это замена моя, подмена моя, искупление мое». Я буду жить, а Ривка умрет… – заставив себя подняться со скамьи, он услышал стук женских каблуков в коридоре. Неловко подхватив пиджак, стараясь удержать папку, он не успел открыть дверь:

– Леона пока развлечет ее детей… – сказал уверенный голос, – я договорилась, малышей временно взяли в педиатрическое отделение. Дело ясное и не стоит выеденного яйца. Хозяин ресторана экономил на мерах безопасности. Получив ожоги от неисправной плиты, мать-одиночка потеряла трудоспособность. Мерзавец должен заплатить, и он заплатит сумму с пятью нолями…

На него пахнуло дорогими духами. Светлые, строго подстриженные волосы, падали на деловое платье серого твида, накрашенные губы зажали длинную сигарету. Она несла портфель крокодиловой кожи, тоже с тиснением:

– Адвокат Кэтрин Бромли… – дальше шел хорошо знакомый Леону бесплатный номер и название его бывшей фирмы. Она остановилась, словно споткнувшись:

– Мистер Циммерман, то есть Леон… – женщина побледнела, – здравствуй… – Кэтрин отступила на шаг, – мне очень жаль… – в профессиональных кругах новости распространялись быстро:

– Да, – глухо сказал он, не глядя на женщину, – спасибо, миссис Зильбер, то есть мисс Бромли… – ласковая рука внезапно коснулась его руки. Леон смутно помнил ее лицо по журналам, которые читала Ривка:

– Ева, дочка полковника Горовица. Мы с боссом тогда приехали в Бруклин, Кэтрин держала оборону против дамы из опеки, а босс отправился в тюрьму, выручать полковника и миссис Дебору. Потом я пришел к Кэтрин, сказал ей, что женюсь на Ривке…

У дочери полковника были его глаза:

– И рука его, сильная, – Леон и не понял, как оказался в коридоре, – она вроде бы будущий врач… – Ева была вровень ему даже без каблуков:

– Я знаю, что ваша жена умирает… – девушка держала его ладонь, – утром я приехала из Балтимора, где я учусь. Я видела вашего сына в нашей квартире. Мистер Циммерман… – Ева потрясла его, – поймите, Джошуа сейчас надо быть с матерью… – он передернулся:

– Мисс… мисс Горовиц, у моей жены последняя стадия рака. Она сама бы не хотела, чтобы мальчик… – девушка грубо встряхнула его за лацканы пиджака:

– Вы не знаете, – отозвалась Ева, – не знаете, чего бы хотела ваша жена. Пусть Джошуа сюда приедет, мистер Циммерман… – она не отпускала Леона, – я помогу вам, но пусть мальчик окажется рядом, пусть он попрощается с миссис Ривкой… – Леон помотал головой:

– Моя жена давно не приходит в сознание… – еще одна твердая рука забрала у него папку:

– Она очнется – коротко сказала мисс Горовиц, – тетя Кэтрин, – она обернулась к женщине, – пусть Леона сбегает за Джошуа. Здесь недалеко до французского лицея… – Циммерман только хотел вернуться к жене:

– Да, – наконец выдавил он из себя, – да, спасибо вам. Извините, мне надо позвонить в офис… – оставив папку Кэтрин, он пошел в вестибюль отделения онкологии, где стоял городской телефон.

Коричневые, блестящие каштаны лежали на сером тротуаре Девяносто Третьей улицы. Золотые листья разлетались из-под ног Леоны, шуршали в забранных решетками стоках.

Одним духом пробежав шесть кварталов по Мэдисон-авеню, девочка остановилась на углу, рядом с книжным магазином, куда она всегда заходила по дороге домой. В сентябре, покинув квакерскую Школу Друзей в Бруклине, Леона начала занятия в школе при Хантер-колледже:

– Мама даже повела меня в ресторан в честь поступления, – улыбнулась девочка, – я отлично сдала экзамены… – школа считалась одной из лучших в Нью-Йорке. Ей, правда, немного не нравилось, что Джошуа Циммерман учится ровно в одном квартале от нее:

– Он еще вздумает провожать меня домой, то есть до метро, – Леона вздернула нос, – он всегда болтается рядом… – Джошуа она встречала, приезжая на дни рождения Хаима Горовица, в апартаменты у Центрального Парка:

– С Хаимом интересно, он свой парень… – Леона и Хаим, родившиеся в один день, считали себя почти братом и сестрой, – а Джошуа только умеет вздыхать… – Леона и Хаим давно заключили секретный пакт, как выражался младший Горовиц:

– Все просто, – деловито сказал мальчик, – никакого Гарварда или Колумбийского университета… – мать намекала Леоне, что девочка пойдет учиться именно туда, в юридическую школу, – мы получаем аттестаты, делаем ручкой Манхэттену… – Хаим показал, как именно он попрощается с родным городом, – и отправляемся в Вашингтон, округ Колумбия…

Леона, как и Хаим, собиралась работать на правительство:

– Тебя возьмут в агенты, – уверил ее друг, – ты тоже знаешь языки, и вообще, – он окинул ее испытующим взглядом, – ты умная девчонка, со спортом у тебя все в порядке… – в тринадцать лет Леона давно переросла Хаима:

– В нем пять футов три дюйма, а во мне пять футов шесть дюймов, – победно ухмыльнулась Леона, – я могу догнать даже Еву… – Ева Горовиц была кумиром нью-йоркских девчонок:

– Она росла в Бруклине и на Манхэттене, она играет в баскетбол и станет знаменитым врачом, а еще она снимается для Vogue… – в больших универмагах к Леоне несколько раз подходили скауты из журналов. Мать только качала головой:

– Моей дочери всего тринадцать, – сухо говорила Кэтрин, – она слишком мала для съемок… – Леона, впрочем, успела попасть на страницы Life. Ее бат-мицву, еврейское совершеннолетие, отмечали в Атланте:

– То есть я не совсем еврейка, – девочка нащупала в кармане пиджака записку от мистера Циммермана, – но это неважно. Мама сняла зал, приехали раввины из Нью-Йорка, поддерживающие движение за права чернокожих, на празднике выступал пастор Кинг… – школа при Хантер-колледже, разумеется, была десегрегированной, как и весь штат Нью-Йорк, но Леона поняла, что у нее в классе нет чернокожих соучеников:

– В Школе Друзей тоже не было, – она подняла каштан, – а у Хаима во всей школе их всего двое или трое… – девочка вздохнула, – мама говорит, что десегрегация школ только начало. Америке предстоит долгая борьба за права чернокожего населения… – Леона знала, что мать ожидает от нее юридической карьеры. Изучив витрину книжного магазина, она пошла к классическому портику школы Джошуа:

– И я стану юристом, – уверенно сказала себе Леона, – но поступлю в университет в Вашингтоне. В столице тоже можно учиться, на Нью-Йорке свет клином не сошелся… – британская кузина собиралась в Кембридж:

– Но у Луизы все просто, ее ждет кабинет дедушки Филипа, – хмыкнула Леона, – хотя мама всегда говорит, что меня ждет практика папы… – Кэтрин брала Леону в суды, девочка сидела на встречах с клиентами и помогала матери с бумагами:

– Она и сегодня отпросила меня от школы, – Леона остановилась перед тяжелыми дверями парадного входа, – из-за встречи с миссис Бевуар… – новый клиент практики Зильбера, негритянка, мать-одиночка, работала на кухне дорогого ресторана рядом с Карнеги-холлом:

– Ей велели вычистить плиту, а та взорвалась, – Леона дернула плечами в пиджачке шотландского твида, – она едва не потеряла зрение, получила сильные ожоги… – девочка не сомневалась, что мать выиграет и это дело:

– Она отличный адвокат, но я не хочу провести жизнь, подавая иски от провалившихся в люки пешеходов, – сказала себе Леона, – я займусь международным правом… – в школе при Хантер-колледже, кроме французского и латыни, которые Леона и так знала, преподавали и другие языки. Девочка выбрала русский:

– Хаим учит испанский, – вспомнила она, – но русский мне пригодится больше, Советский Союз наш враг, они разместили ракеты на Кубе… – о советских военных базах кричали все газеты. Оказавшись в прохладном вестибюле французского лицея, Леона решительно направилась под стрелку, сообщающую на двух языках: «Канцелярия». Объяснившись с пожилой секретаршей по-французски, отдав записку, она вернулась в холл:

– Дискуссионный клуб, – Леона читала объявления, – председатель Джошуа Циммерман… – она перешла к застекленному шкафу со спортивными трофеями:

– Он взял кубок школ по теннису, – Леона тоже собиралась участвовать в чемпионате, – но никогда об этом не говорил. Джошуа вообще скромный, это у Хаима рот не закрывается. Он, наверное, станет корпоративным юристом, как его отец…

Взглянув в большое зеркало, Леона поправила светлые волосы. Юбка только слегка прикрывала колени, стройные ноги сверкали южным загаром. Летом мать вела дело о десегрегации школ во Флориде. Леона валялась на пляже в Майами, в компании девичьих журнальчиков:

– Жаль, что в школу нельзя ходить в джинсах, – посетовала Леона, – но хотя бы от нас не требуют формы… – заслышав звук шагов, она повернулась. Джошуа носил успевшие помяться с утра штаны цвета хаки и белую рубашку с галстуком. На плече парень тащил сумку на длинном ремне, с эмблемой французского лицея. Среди учебников виднелась рукоятка ракетки:

– У него мама умирает, – напомнила себе Леона, – надо его поддержать… – по лицу мальчика она видела, что Джошуа плакал:

– Я тоже плакала, когда умер папа, – у Леоны защипало в носу, – но я была маленькой девочкой, а он взрослый, то есть подросток… – она неловко взяла Джошуа за руку:

– Мне очень жаль, – сказала девочка, – я ведь тоже потеряла папу, Джошуа. Я понимаю, что тебе сейчас тяжело… – он поморгал темными, припухшими глазами. Леона добавила:

– Мы с мамой встречались с клиентом в Маунт-Синай, увидели твоего папу… – Джошуа не стал спрашивать у девочки, что случилось:

– Папа велел мне приезжать, то есть приходить… – сердце лихорадочно застучало, – наверное, мама очнулась… – от Леоны пахло солнечной осенью Манхэттена, девочка вертела гладкий каштан. Джошуа вспомнил тихий голос ребе:

– Твой отец, милый, когда-то говорил со мной. Давно, еще до твоего рождения. Я ему дал один совет, он последовал моим словам… – ребе задумался, – но не всегда сын должен поступать так, как поступил отец… – Джошуа понятия не имел, о чем идет речь. Очнувшись, он кивнул:

– Спасибо тебе большое… – даже не думая, он снял с плеча девочки сумку, – позволь, я понесу… – Леона смутилась:

– Я сегодня не в школе, – она махнула в сторону госпиталя, – учебников у меня с собой нет… – Джошуа открыл перед ней дверь лицея:

– Все равно. Мы теперь с тобой учимся рядом, – он попытался улыбнуться, – может быть, мы столкнемся в книжном магазине или у лотка с сосисками… – Леона независимо вскинула голову: «Может быть. Посмотрим».

Они пошли на север, по Мэдисон-авеню. Неприметная темная машина, следовавшая по пятам Леоны, сделала незаконный разворот. Автомобиль с дипломатическими номерами тоже направился на север, к госпиталю.

У Скорпиона при себе были только американские документы, однако, садясь за руль машины, принадлежавшей консульству СССР в Нью-Йорке, он ничем не рисковал. Посольские автомобили не останавливали, водил он аккуратно, да и задание было легким.